Вакансії

Ася Баздирєва: «Мы не только видим закат — мы им дышим»

Ася Баздирєва — мистецтвознавиця, дослідниця й соавторка дослідницької практики Geocinema. Ася була постійною авторкою видання ART UKRAINE і працювала в ІЗОЛЯЦІЯ. Платформа культурних ініціатив; вивчала аналітичну хімію в Київському Національному Університеті ім. Тараса Шевченка, а пізніше поїхала вчитися за програмою Fullbright у The City University of New York. Також була участницею програми Digital Earth та брала участь у берлінському фестивалі Transmediale.

Баздирєва займається дослідженням ідеологій, що визначають просторову організацію й екологію громадських просторів, а також історій модерністських утопій та знаходженням маргінальних зон, що підривають великі наративи.

Фото: Степан Назаров
Фото: Степан Назаров
 

Ты начала с художественной журналистики, но в последние годы переключилась на визуальное исследование. Почему?

Сначала этот переход был интуитивным. Я очень логоцентричный человек и мое понимание реальности происходит через текст. На этом был построен весь проект Просвещения. Но в последние годы становится особенно очевидно, что эти методы не поспевают за стремительно развивающимися технологиями медиа. Поиск истины через чтение и письмо требует времени, а его как будто уже нет: алгоритмы конструируют новую реальность и человек не успевает её осмыслить. Это случилось с Майданом, когда быстрая медийная репрезентация в купе с мгновенными ответными действиями российских soft powers, внутреукраинскими манипуляциями идентичностью, и интеллектуальным редукционизмом журналистики привела к тому, что это артикуляция этого события как уникального исторического явления так и не стала общим местом, из которого можно развивать демократическое общество. Это видно по примеру выборов в США или сейчас в Украине, где политическая воля граждан препрограммируется посредством медиа. Таких примеров множество. Мир настолько стремительно теряет сколько-нибудь понятные очертания, что остается либо сойти с ума, либо снять с себя ответственность, либо попробовать с этим разобраться и понять свои возможные действия. А для этого нужно изучить другие системы выражения. Например, самое интересное сейчас вообще происходит в звуке и коде — думаю, что пространство политики и возможностей именно там. Поэтому сейчас меня интересуют те области, в которых возможна не только интердисциплинарность в исследовании, но и трансмедиальность в создании работы. Я все еще верю в гуманитарные науки и необходимость замедляться и думать, думать, думать. Но эту возможность сегодня приходится отстаивать, говоря языком современности, который уже не описателен и оперирует изображением, чувственным опытом, алгоритмизацией этого всего.

Расскажи о Geocinema? В чем основная идея проекта?

Изначально у Солвей Сюсс — кинорежиссерке и моей партнерше по проекту — возникла идея посмотреть на то, как определенный участок Земли «мониторит» сам себя. (Английское слово «sensing» гораздо более емкое, поскольку так же означает «ощущает» — как будто это некий живой организм). И, конечно же, мы мгновенно наткнулись на колоссальный массив изображений, который производится на планете ежесекундно самыми разными системами: от спутников до мобильных устройств до всевозможных датчиков, которыми напичкана планета. Так появилась идея Geocinema — децентрализованного кинематографического аппарата в планетарном масштабе. Этот аппарат производит фильм, части которого программируемы человеком, но ни человек, ни алгоритм не способны обработать этот ассамбляж, в то время, как именно изображение и код играют ключевую роль в планетарном управлении на самых разных уровнях. Более того, изображение поверхности Земли не нейтрально и находится в зацикленной связи с ее изменениями. Так, например, дистанционное зондирование не только предоставляет информацию об изменении климата, но и дает информацию о месторождениях полезных ископаемых, добыча, которых ускоряет климатический кризис. Получается, как сказал искусствовед T.J. Demos, двойная колонизация — природы и изображения.

Опять же, этот изобразительный аппарат, как и способы видения, как и интерпретация изображений никогда не были нейтральными: движущееся изображение вышло из научно-технических лабораторий и служило для построение знания, которое так же не было нейтральным: будь то изучение движений женщин с «истерией», антропологические исследования других «рас» или, опять же, развитие оптики в военных и экономических целях. Но при этом движущееся изображение не пассивно и обладает свойством влиять на наши нейрофизиологические процессы, на наше мышление и действие. Возникает вопрос, как мы можем мобилизовать аффективные связи через движущиеся изображения? Какой мир мы хотим видеть? Пока политика и экономика колонизируют изображение, искусство берет на себя роль площадки для альтернативного воображения. Об этом я чуть больше писала для издания ранее.

Какие у вас планы?

Нам необходимо закончить текущий эпизод, Framing Territories, на что уйдет, я думаю, еще около года. Но фильм в Geocinema — лишь одна из составляющих.  Для нас в равной степени важны практики взаимодействия, развитие метода и его педагогические аспекты. Geocinema — исследовательский и кинематографический проект об эпистемологическом статусе изображения, в котором мы стараемся не только понять ошибку программирования этого аппарата, но и подумать над тем, как мы можем действовать иначе. Поэтому в ближайшее время, помимо работы над видео, мы продолжим преподавать, принимать участие в симпозиумах и писать.

Отдельно я хочу больше поработать с Украиной. Сейчас вдруг стало модно слово «антропоцен» — даже режиссер Мирослав Слабошпицкий назвал так свой новый фильм (кажется, раньше у этого чернобыльского проекта было другое название). Это, конечно, справедливо, но почему-то, пока первый мир не забил экологическую тревогу, мы как будто не замечали, что Украина уже давно — выжженная земля, истощенная дикой экстракцией природных ресурсов, устаревшими инфраструктурами и полным безразличием к положению человека и окружающей среде. Чтобы разобраться с этими вопросами, недостаточно просто позаимствовать западный дискурс, сформировавшийся в иной политической и экономической реальности. Необходимо сформировать ряд методологических вопросов, которые будут учитывать множество переменных. Украина — очень интересная и уникальная территория смешения культур, которые пришли сюда, в том числе и из-за богатых природных ресурсов. Одним словом, я собираюсь посвятить больше времени тому, чтобы понять, какой язык нам нужен для работы с этой темой.

В Берлине и вообще за границей ты достаточно известная исследовательница. Как там устроены круги искусства? Кто вхож, кто нет? Как их ситуация отличается от той, что есть в Украине?

Спасибо, но это преувеличение. Geocinema и правда стремительно вышла на орбиту, но это же коллективная работа. Что касается искусства… Я мало знаю о кругах и о том, кто куда вхож — выход из дома для меня уже событие. Пока что мне кажется, что творчество требует большой самоизоляции и, зачастую, фрустрации и все для того, чтобы сказать что-то осмысленное и на этой почве встретить единомышленников. В моем понимании, только построение таких связей имеет смысл.

Фестиваль Influencers, CCCB, Барселона 2018
Фестиваль Influencers, CCCB, Барселона 2018

В этом контексте, расскажи чуть больше о коллективной работе, как это происходит и почему важно?

Основная команда Geocinema — это мы двое, Солвей и я. Но мы изначально хотели сделать проект открытым к взаимодействию, ведь мы находимся в постоянном диалоге с другими практиками. Так, например, наша коллега Джессика Хазрик работает с подобными темами в Бейруте. Она невероятно тонко понимает политику звука и мы при любой возможности зовем ее делать звук с нами. Или, например, теоретик медиа Юсси Парикка: во время нашего интенсивного исследования в Китае мы регулярно созванивались и проговаривали все, что нам удалось сделать, в то время как он мог посмотреть на это с критической дистанции и помочь нам структурировать собственный материал. Его экспертиза обогатила артикуляцию нашей работы, в то время как мы дали ему материал для лекций и статей. Есть много других примеров, но основной смысл в том, что сотрудничества дают возможность не только делать более глубокие работы, но и помогать друг другу. Работа в области культуры очень прекарна и держится на людях, которые готовы подчинить всё свое время — скорее всего неоплачиваемое — желанию найти форму для самовыражения. Поэтому взаимодействие — это так же практика солидарности, в которой мы находим возможности продвигать друг друга.

Что тебе дало обучение в Институте медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка»?

В «Стрелке» я была в think-tank The New Normal и это была одна из лучших известных мне программ альтернативного образования. Она сочетала cutting edge знание, крутейших менторов из разных дисциплин, от философии до морской биологии, с необходимостью все время генерировать идеи и воплощать их на практике. Это было безжалостно и прекрасно: пять месяцев без перерывов и выходных с тридцатью людьми, которых ты видишь впервые: у вас одна мастерская и нет времени на отдых, перфекционизм и прочие сомнения — вперёд! И мне повезло — наш набор был потрясающим, мы придумывали разные способы учиться друг у друга и при этом страшно дурачились. Команде «Стрелки» также нужно отдать должное: они создали идеальные условия для творческой работы и круглосуточно опекали нашу маленькую утопию. В то же время, «Стрелка» находится в полном отрыве от собственной политической реальности, а всевозможные спекуляции на тему развития российских городов не ставят под вопрос существующие традиции градостроительства, в которых очень много империализма, внутренней колонизации советского периода и других проблемных моментов, которые требуют пересмотра, если мы правда хотим говорить о лучшем будущем. Поэтому я зачастую вступала в конфронтацию с институтом и коллегами. Но тем не менее, это был важнейший опыт, ведь Geocinema начался благодаря и вопреки «Стрелке». С одной стороны, наша идея выкристаллизовалась в разговорах с Бенджамином Браттоном — программным директором Новой Нормы, и Metahaven, которые щедро нам помогли в развитии концепции, и другими менторами. С другой стороны, именно аполитичность «Стрелки» добавила уверенности в том, что мы не будем делать спекулятивный дизайн, скорее наоборот — проект будет об оптике — о политике взгляда и изображения.

Фрагмент з трейлеру Distributing Otherwise
Фрагмент з трейлеру Distributing Otherwise

Ты четыре года работала в одном из ведущих медиа об искусстве — ART UKRAINE. Что ты вынесла из работы оттуда?

ART UKRAINE был моей школой и мне повезло работать там в его золотые годы, когда главной редакторкой была Алиса Ложкина. У нас была маленькая, но очень дружная команда, и мы хотели делать популярный журнал об искусстве. Мне импонировало видение Алисы: она чутко понимает искусство и ее собственные критерии высоки, но при этом она никогда не занимала позицию культурного сноба, была выше личных распрей, и понимала, что журнал — это возможность создавать культурную среду, соединяя всех, кто этим горел. Мы старались держать руку на пульсе времени в силу своих возможностей. У нас было общее понимание, что мы даем голос самому разному искусству в соответствии со своими ценностями. Мы всегда были на стороне художников и сообществ и первыми писали в критических ситуациях: будь то коммерциализация Пейзажной аллеи, захват земли у мастерских на Сошенко 33, или история с закрашиванием работы Владимира Кузнецова в «Мыстецьком Арсенале». В последнем случае мы сразу же предоставили свою площадку для высказывания и Кузнецова, и других экспертов. Редакция также открыто не согласилась с таким действием. Мне кажется, Наталья Филипповна Заболотная восприняла это как предательство и её интерес к журналу, который она основала, угас. Очень жаль, что внутренние проблемы и внешняя враждебность отправили журнал в забвение, хотя это — огромный архив материалов, многие из которых привлекли внимание к совершенно маргинальным темам. Сейчас, например, все говорят об Аде Рыбачук и Владимире Мельниченко с их «Стеной» на Байковом; или о «Тарелке» Юрьева, о Михаиле Будиловском. Но до 2013 года, когда ART UKRAINE пригласили Александра Бурлаку и сделал целый выпуск о советском модернизме, этим интересовались единицы. Тогда мы этих советских архитекторов разыскивали почти детективными методами, а сейчас про них снимают фильмы. Разве это не прекрасно?

Одно из твоих образований — химия. Как она влияет на твоё восприятие мире в понимании и исследовании искусства?

Однажды, еще во времена моей учебы на химфаке, моя ближайшая подруга Н. пришла, рыдая и со словами: «Любви нет». Ее сердце было разбито научной статьей, объясняющей такие родные всем нам человеческие страсти, влечения и привязанности количествами серотонина, дофамина и прочих гормонов, выделяемых нашими гипоталамусами. Вскоре подобное потрясение случилось и со мной, когда в учебнике по коллоидной химии объясняли закат: рассеивание света, преломление солнечных лучей, отражение от маленьких частиц в воздухе — чем он грязнее, тем красочнее. После этих сухих фактов была неожиданная приписка: «Но объяснение заката не лишает его красоты».

Воркшоп «Геокіно», Інститут «Стрелка», Омськ, 2018
Воркшоп «Геокіно», Інститут «Стрелка», Омськ, 2018

Казалось бы, разные вещи — чувства, химия, красота? Проект Просвещения имел четкие дисциплинарные границы и описательные методы. В частности, научное знание, эмоциональная сфера и искусство были разделены. Возьмем, к примеру, полотна известного художника Уильяма Тернера, у которого множество впечатляющих закатов имеют насыщенную палитру. Ранние искусствоведы, скажем, Рёскин, смотрели бы на них с позиций величия духа человека, сталкивающегося с возвышенным буйством природы. Здесь гений Тёрнера подчиняет природу, собирая своё видение в произведение искусства и так далее. Но в контексте нового материализма, который мне больше всего сейчас интересен, кровавые закаты на полотнах IX века становятся частью другой картины, которые собирали ученые из разных дисциплин. В 1815 году произошло извержение вулкана Тамбора на территории нынешней Индонезии, которое отправило в нижние слои атмосферы тысячи тонн пепла и вулканической пыли, которая блокировала солнечный свет в Восточном полушарии планеты. Это привело к изменению климата, неурожаю, эпидемиям, что привело к социальным катаклизмам в виде восстаний и революций.

Так вот, в последние несколько десятилетий все больше возникает потребность в новых формах гуманитарного знания, которые работают на пересечении границ и методов. И в новых формах познания, где рациональное и чувственное не разделено. Человеческое мышление не такое уж и обособленное, как это могло казаться моралистам IX века: когнитивные и выразительные процессы продиктованы химическими процессами в мозге, воздухе, где угодно. Ведь мы не только видим закат — мы им дышим. И сам человек — лишь одна из составляющих гораздо более сложной системы, в которой мне страшно интересно разбираться, используя инструменты из разных областей знания.

Ты училась в США по программе Fulbright. Чем для тебя был этот опыт?

Учеба в Нью-Йорке была как растянувшееся на два года Рождество: для меня нет большего счастья, чем провести столько времени в библиотеке, не волнуясь о заработке и прочих вещах. Кроме того, образование — это моя самая большая страсть, и мне было важно на себе понять разницу между украинской и американской системами. Украинская (все еще советская) система построена на оценочности и на авторитетах, она радикально дисциплинирует и нормализует с самого первого дня в начальной школе, где такой большой акцент делается на правилах: как ты поднимаешь руку, насколько аккуратный твой вид, как ты говоришь с преподавателем — это все о журналах, зачетках, угрозах отчислений, публичной похвале, стыжении и запугивании. Это о соответствии стандартам — преподавателя, школы, страны, определяющих «правильно» и «неправильно». В американской школе я почувствовала, что эти вещи прошиты в моем теле. Я долго не могла привыкнуть, что сесть можно где угодно, хоть за спиной у преподавателя. Я была напряжена, когда отвечала на занятии, потому что по привычке ожидала оценочной реакции. Но там это работает совершенно по-другому, твоя основная задача — выразить собственную точку зрения, на которую тебе могут задать критические вопросы, отметить сильные и слабые стороны в аргументации, после чего вы пытаетесь еще глубже понять и артикулировать то явление, о котором вы говорите. Вместе с этим ты учишься анализировать аргументацию собеседника в таком же ключе. Вы учитесь исследовать, находить пробелы в существующем знании и заполнять их своим вкладом; роль преподавателя лишь в том, чтобы помочь с необходимым инструментарием для этого путешествия.

Было удивительно отслеживать это в себе, при том, что моё первое образование — педагогическое, и я наблюдала подобные вещи, когда работала с детьми. В 2009 году мы с Олей Шишловой начали программу Family Sunday в PinchukArtCentre. Разница между поведением украинских детей и, скажем, детей из французской школы была колоссальной. И тех, и других мы могли спросить об их ассоциациях у какого-нибудь объекта, скажем, выпуклой скульптуры Аниша Капура; или предложить им нарисовать счастье. Дети из французской школы тут же бомбардировали нас всем, что в голову придет, каждый тут же брался что-то рисовать. Дети из украинских школ впадали в замешательство, пытаясь отыскать правильный ответ на вопрос, но его, конечно, не было и быть не могло. Мы тогда поняли, что наша основная задача, создать дружественную обстановку и выстраивать наши методы таким образом, чтобы ребенок мог понимать, что здесь его/ее не будут оценивать, что ошибки быть не может. К слову, этой программе уже десять лет и усилиями Оли она включает работу с детьми с особенными потребностями, с родителями, и с преподавателями.

Registering Solar from GEOCINEMA on Vimeo.

О чем важно говорить в контексте искусства?

Особенность человеческого мозга в том, что он может находить неочевидные связи и выстраивать смыслы вокруг вещей за пределами их непосредственной функции. Это и есть ‘poesis’, как его называли древние греки, суть искусства. Зачем мы делаем искусство? В истории искусств на этот счет много версий, каждая из которых верна: для продления себя в вечности, для ответов на вопросы бытия, для построения нового человека и его способов видения, для политической артикуляции и так далее. Зачем мы об искусстве говорим? Есть зацикленная связь между мышлением, изображением, называнием, и снова мышлением. Речь и видение — это основные человеческие инструменты понимания мира и в последние двести лет искусство особенно помогает нам с ним разбираться. Анализ культуры это и есть анализ современности. Помнишь, мы читали с тобой у Агамбена: «Поэт — современник — должен твердо держать взгляд на собственном времени». Поэтому я запросто могу вернуть тебе твой вопрос. Что для тебя важно? Это всегда очень индивидуальный танец, я должна сказать.

Расскажи о ключевых философах и работах, повлиявших на тебя.

The Living Networks, панельна дискусія за участі Юссі Парікка, Geocinema та Кіріякі Ґоні. Transmediale, Берлін 2019
The Living Networks, панельна дискусія за участі Юссі Парікка, Geocinema та Кіріякі Ґоні. Transmediale, Берлін 2019

Беньямин, конечно, но скорее потому, что мне близок его тип «философа на измене»: ему все интересно, но он социально неловок, прячется в библиотеке, эмоционально переживает повседневность, записывая что-то в свой дневник. Из современниц, безусловно, Донна Харавей, Сэди Плант, Рози Брайдотти, Ирина Сандомирская, Катрин Малабу, Хито Штейерль — целая традиция феминистской эпистемологии, материализма и радикально эмпирической формы познания имеет огромное влияние на мою нынешнюю оптику.

Но философия в моей жизни появилась не так давно, так что формирующей как раз была русская и украинская социально-критическая литература с ее фокусом на социальной несправедливости. Для меня это было важно, но отдалившись от Украины на необходимую критическую дистанцию, я узнала, что жить, писать и чувствовать можно совершенно по-другому. Здесь я хочу привести более скромный пример — Патти Смит, которая, как и другие авторки, помогла мне увидеть красоту в обыденности. Патти тоже вышла из рабочей семьи и, приехав в Нью-Йорк, буквально по крупицам собирала все, что ей интересно, развиваясь вместе с теми талантливыми людьми, которыми был полон нижний Манхэттен 70-х, и ни в коем случае не предавая свою острую потребность в поэзии. Помню, я тогда жила рядом со сквером Томпкинс, где ровно за пятьдесят лет до этого спала бездомная Патти, и вдруг была совершенно влюблена в жизнь.

Кто из украинских художников для тебя сейчас — ключевые фигуры в современном искусстве? И почему?

Во-первых, я не мыслю понятием «ключевых фигур», ведь любые процессы, в том числе и в культуре, включают множество игроков и разговор о каких-то единицах — это, если взять термин Нэнси Фрейзер, несправедливость репрезентации. Меня гораздо больше интересуют среды и взаимодействия, а не отдельно взятые личности. И это именно то, что для меня сейчас интереснее всего в украинском искусстве. Вот несколько примеров. В 2017 году я успела на один из последних дней Фестиваля молодых украинских художников «Сьогодні, що так і не настало». Прямо посреди основной экспозиции было что-то вроде мастерской, в которой все время находились художники и художницы — они что-то обсуждали, ели, пили, помню, кажется, Катю Либкинд, которая ходила по «Арсеналу» и снимала видео себя с другими работами, как будто присваивая их. Это действо называлось «Монтаж», и ребята сознательно делали акцент на процессуальность, на общность, и на эмансипаторный потенциал художественного пространства, где важно совместное производство идеи, а не объекта. Меня впечатлило, что в Арсенале, который ранее воплощал идею авторитарного руководства, происходило некое освоение пространства. Я видела, что художники и художницы ведут себя там как дома, и это чрезвычайно важный переломный момент. Это значит, что разделение на власть и интеллектуалов (очень сильное в советской традиции и все еще — в России), госинституцию и андеграунд — отошло. Есть понимание, что музеи — это общественные пространства, а государственный аппарат — это люди, которых мы с вами нанимаем на работу, чтобы обслуживать наши интересы. Но свои интересы нужно отстаивать участием, конструктивным предложением.

В этом же проекте была еще одна работа — We are Here Мити Чурикова — инсценировка захвата Министерства культуры Украины группой художников и практиков культуры. Это был иронический комментарий о силовом отношении между художником и организацией, но также и о том, что подобные отношения предполагают не только, подчинение, но и компромиссы. Другие примеры работы с существующим институциональным контекстом — Кмитівський музей радянського мистецтва и практики инициативы ДЕ НЕ ДЕ.

Ну, и чтобы закончить — проект «Мрія» Открытой Группы на Венецианской Биеннале 2019 года. У меня есть много критических замечаний к этой работе, но в контексте вопроса о ключевых фигурах — это хороший пример. С одной стороны, есть отсылка к модернистской амбиции: самый большой самолет Украины же! А с другой стороны, вдруг все сразу получили возможность стать «самыми важными художниками», представляющими страну. И это посреди бесконечной украинской междоусобицы за венецианский статус. Тем временем, на дворе XXI век, сама Венеция стремительными темпами идет под воду, в том числе и вследствие политик национальных государств; мир готовится к климатическому апокалипсису: к чему теперь прикладывать эту риторику ключевого, главного и влиятельного?

Framing Territories, Geocinema, кадр з відео, 2019
Framing Territories, Geocinema, кадр з відео, 2019

Что ты не публикуешь?

Любое высказывание, написанное в эмоциональном порыве. Даже если кажется, что все аргументы на месте. Если чувство срочности в публикации — верный признак, что текст надо отложить и пересмотреть позже. Поэтому мне не подходит журналистика — там действовать надо быстро, а быстрые вещи у меня эмоциональны.

Почему это проблема? 

Из-за усиливающегося чувства, что тотальная украинская эмоциональность, охватывающая социальные и общественные медиа не только не приближает страну к более конструктивным формам взаимодействия, скорее, наоборот, — я вижу governing through mass hysteria. Эмоции действуют мгновенно и они часто одномерны. Но сложные задачи никогда не имеют простых объяснений и решений; нужно время, чтоб увидеть все составляющие и определить приоритеты. Поэтому надо не спешить и не убегать, а просто делать свою работу хорошо.

Опиши свой обычный рабочий день.

На случай, если кому-то это действительно интересно, у меня по этому поводу есть небольшое эссе Пять минут на речку.

Определи главные проблемы украинской арт-сцены. 

Нет-нет, это не ко мне. Наоборот, я могу только сказать спасибо всем тем, кто занимается творчеством в стране, где для этого почти нет ни поддержки, ни запроса. Я в последнее время все чаще думаю, что украинская художественная сцена — это моя extended family. Проблем в ней гораздо больше, чем радостей, двери хлопают, люди расходятся по комнатам, но, несмотря на разногласия, эмпатии гораздо больше, есть чувство общности. Вот, например, недавно посыпались угрозы на Кмитівський музей — все раз и приехали в in the middle of nowhere Житомирской области. Хотя путешествие маршрутками в субботу — ну очень сомнительное удовольствие. Я этим дорожу.

И писать мне интереснее с более конструктивных позиций, тем более, что в Украине сейчас очень интересно: появилось много «осередків культури» и правда есть самые разные тенденции. Раньше я уже их суммировала в АЮ и Сигме. Если хватит времени, к концу этого года напишу для вас свежий выпуск.

Editing Worlds from GEOCINEMA on Vimeo.

О чем ты жалеешь в своей работе? Есть ли что-то такое, за что тебе стыдно?

Я жалею не о неудачной работе, а скорее о том, что доступ к хорошей литературе, образованию и возможности произвести что-то осмысленное появился так поздно. Да, мне жаль, что за такие, казалось бы, простые вещи приходится бороться. В то же время, именно потому, что я знаю как это нелегко, я всегда буду работать для того, чтобы мы, как общество, приоритизировали базовую защищенность и равный доступ к хорошему образованию. Чтобы больше девочек и мальчиков могли мечтать и развиваться из любопытства, а не для выживания.

Framing Territories, Geocinema, кадр з відео, 2019
Framing Territories, Geocinema, кадр з відео, 2019

Почему сейчас интересно работать в и с Украиной? В каких городах ты больше бываешь и почему?

Украина — это странно прекрасное in-between Востока и Запада, которое в последние годы оказалось в эпицентре геополитического замеса. Здесь немало материала, для того, чтобы говорить о глобальных вопросах — например, о статусе изображения в гибридных и прокси войнах. Режиссер Сергей Лозница как раз сумел это уловить в «Донбассе». Фильм, который начинается и заканчивается с pop-up гримерки, в которой идет подготовка к съемкам фейк-ньюз, показывает реальность, которая полностью сформирована медиа-конструктами. В то же время, сам Лозница делает этот фильм по видео, найденным в Ютьюбе — то есть его подача Донбасской реальности — это своего рода мета-фейк-ньюз, тотальная конструкция. Вот эта вероятность, что какая-либо возможность понимания реальности будет заменена коллективным deep dream — один из наиболее актуальных страхов современной философии технологии. Неудивительно, что одна из лучших книг по теме — «Кибервойна и революция» Светланы Матвиенко — написана украинкой.

На более личном уровне, мне нравится, что у нашего поколения есть что-то вроде точки приложения к будущему. Мы все что-то строим, надеемся, что наши статьи, фильмы, фестивали помогут нам создать желанный мир. Нам еще нечего терять, кроме наших майданов. Мы лепим что-то из ничего, расстраиваемся, выгораем, снова делаем. Наш мир не устроен и этот хаос как фармакон — в нем много убийственной тревоги, но и много свободы. Что касается городов, мои самые любимые — Днепр и Харьков, где я вижу возможности говорить о современной украинской идентичности, которая сочетает имманентный украинский анархизм и политическую волю с советской модерностью и музыкой больших городов сегодня. Но этому, давай, как-нибудь посвятим отдельный разговор. Спасибо тебе за вопросы!

Якщо ви знайшли помилку, будь ласка, виділіть фрагмент тексту та натисніть Ctrl+Enter.

Зберегти

Повідомити про помилку

Текст, який буде надіслано нашим редакторам: