Вакансії

Стас Туріна: «Мир я вижу, копаясь в земле, раздавливая засохший кусок земли в пальцах»

У своїй лекції художник Ярослав Футимський так говорить про Станіслава Туріну: «У нього є здатність перетворювати будь-яку річ, яку він навіть не вносить в інституційний простір, на твір мистецтва». Стас займається графікою, перформансом, інсталяцією та навіть танцями. Живе та працює в Києві. Раніше був учасником «Відкритої групи», яка 2019 року представила проєкт «Падаюча тінь «Мрії» на сади Джардіні» на Венеційській бієнале.

Зустріч мала відбуватися біля зупинки тролейбусу № 18, який прямує на Сошенко 33, але через неймовірну спеку цього не сталося. Настя Калита відправилася з Туріною до НАОМА в тінь дерев, де поговорила з ним про наслідування в його творчості, вплив Юрія Соколова та любов до природи.

Станіслав Туріна
Станіслав Туріна

Я бы хотела начать с проекта в Венеции…

(сміється).

…о жизни после него (посміхається)

Ха-ха-ха (сміється дуже гучно). Почему? (розводить руками).

Мне не до конца понятно, что с «Открытой группой» сейчас происходит.

Февраль, январь, март, апрель, май, июнь, июль… Около 7 лет я «готовлю» текст о том, что с «Открытой группой». А 7 месяцев я думаю написать о том, почему я ухожу из «Открытой группой».

Извини, что перебиваю. Можемо перейти на українську, якщо хочеш?

Можемо на двох мовах: періодично українською, періодично російською.

Мені завжди здавалося, що моє інтерв’ю з тобою має бути українською. 

Можливо, але мушу наголосити: моя рідна мова — російська.

Я знаю, ти з Донецької області. 

Не тільки через це…

Цікаво, як на тебе вплинув цей регіон та чи вплинув взагалі. 

Я не володію українською мовою так, щоб… як пояснити… «щоб показати свої почуття» (сміється). Російська мова мені емоційно зрозуміліша. Я до 5 років українською не чув.

Розмовляємо українською? 

Да, можем говорить по-украински (посміхається). Або зробимо білінгвальне інтерв’ю.

IMG_1274.JPG

IMG_1302.JPG

_MG_9198.JPG

_MG_9199.JPG

Давай попробуем. В 5 лет ты уехал из Донецка?

Да, благодаря моим легким — легеням, батьки переїхали за порадою лікаря. Повлияло ли — не знаю, я не помню.

В памяти он не остался?

Осталось очень многое. У меня уникальная — как говорит мама — память. Некоторые моменты я помню з 2-3 лет: планировки квартир, дни рождения, машинки, фотографии у индусов в комнате (папа преподавал русский язык иностранцам); помню жизнь в общежитии, угощения — дядя Али угощал меня то ли арахисом, то ли кешью, то ли фисташками; помню слова, терриконы и детские книги; отрывки из путешествий, мультфильмы; как папа привел незнакомца пьяного ночевать, чтобы тот не замерз — в памяти моей осталось многое.

Твой дом в Донецке?

Дом мой в Павшино, куда я переехал после осложнений со здоровьем в 2013 году. Я еще до этого понял, что Павшино — моя обретенная родина — под орехом, но с момента переезда осознал это больше.

Что значит больше? 

В школе меня из-под палки выгоняли работать в село. А после книги Германа Гессе «Сиддхартха» — уже когда я поступил в ЛНАМ (Львівська національна академія мистецтв) — которая повлияла на некоторых, верующих в частности, людей в «тусовке» (если я не ошибаюсь, и на Сергея Радкевича), именно после нее я полюбил работать на природе.

У нас был единственный экземпляр в общежитие, и его прочли многие. Возможно, под влиянием книги «Сиддхартха» на шестом курсе Академии в дипломной записке я указал как своих учителей Алексея Коношенка, Софию-Уляну Станко, Сергея Радкевича, Мырослава Вайду и Павла Ковача — и весь род человеческий, конкретные учителя позже, конечно, менялись.

Я немного читал, но все подряд; а Германа Гессе «Сиддхартха» — несколько раз точно. Потом она уже не так звенела, но некоторые вещи на всю жизнь остались в моей голове.

Например?

Например, река: он посмотрел на нее, а там все в ней, в реке — так я это запомнил. С этой книги меня начали постепенно вдохновлять nature и натуральность. Конечно, это все совместилось — хотя, никто не сказал бы, что я дикий — с моей дикостью, которая мне близка. Но с дикостью маленькой: размером не с фуру, а с маленький детский велосипед. Село, люди, работа — в какой-то момент это все стало родным, а Павшино — моей базой и местом, в которое я всегда могу приехать и отдышаться. Мне близко понятие «норы»: я люблю пошастать по городу, в основном по давно знакомым улицам, а потом вернуться в нору и сидеть там день-два.

Кстати, Дэмьен Херст тоже открыл мне село, а именно — двор моего деда, работой «1000 лет».

SKMBT_C224e19070816352_0001.jpg

Вернемся к «Открытой группой»?

Вернемся, я так и знал (сміється). Я уже сам хотел сказать эту фразу, но интересно было, как джингл прозвучит.

Ты уходишь, почему? 

Нужно подумать, в какой категории ответить. Почему я ушел из «Открытой группой» в категории… (питає)?

В категории художественный практики — это огромный этап. Он заканчивается. Почему именно сейчас?

Как мы в одном чате однажды прочитали — это «синдром “Козака Мамая”». Нас и в группе это интересует, но меня сейчас в большей степени — синдром известного неизвестного. Козак Мамай — кто он, кто изображен? Неизвестно, а все его знают. На виду у всех, но кто он? В «Открытой группе» оставаться неизвестным… а может наоборот всё, и я хотел быть известным. Медные трубы в конце ведь — после огня и воды; я постоянно об этом думаю с 2013 года. Иногда так подписывал пожелания «с достоинством пройти медные трубы!».

Я не разобрался с этим вопросом — почему я ушел. Нет ответа.

Зимой у меня начались проблемы со спиной — двойная протрузия позвоночника. Перед возвращением в Киев, мы с Катей Либкинд (Катя Лібкінд — художниця, вчилася в НАОМА на Кафедрі сценографії та екранних мистецтв — ред.) — моей женой — поехали в Павшино. Там у меня небольшая нора — две очень маленькие комнатки, которые родители и бабушка с дедом называют голубятней, потому что это пристройка над гаражом. В «норе» у меня много всего, я — плюшкин. Уже только по некоторым категориям, но все еще собираю вещи. Там было 4 стола, и все завалены вещами; не мусором, а книжками, например, из которых можно составлять случайные скульптуры из корешков книг. Меня могло по два месяца не быть дома, но по столам я вспоминал все: что читал, что рисовал и что нашел — получались memory sculpture.

Катя попросила меня освободить 3 стола и первый раз в жизни спросила, почему я это делаю — собираю вещи? Никто раньше не интересовался этим. После этого вопроса, я сразу начал все убирать. Не то чтобы я понял, что глупостью занимаюсь, просто что-то развязалось. И я убрал 3 стола. Я приехал в Киев, спина уже прошла. Захожу в общую комнату, а там я не набрасывал много вещей, старался только у стены создавать склад. Взял то ли Катину, то ли свою кружку, чтобы отнести на кухню, и уходя из комнаты, подумал (задумался), что ухожу из «Открытой группе»… Потом второй раз, третий. И все. Это был январь.

Я и с психологом говорил на эту тему, но он не понимал меня. Проект завязан под искусство, объяснить последствия ухода или не ухода было трудно. Пришлось прибегнуть к помощи «художественного психолога». Я потом еще гуглил «Как уйти из коллектива?» и и что-то типа «Как сказать пацанам?». В каком-то видео на YouTube услышал: «А заметьте, вы не ищите, как перебороть себя и остаться на работе. Вы ищете, как уйти — решение принято». Причин можно назвать миллиард, но есть ужасная, попсовая, банальная фраза: «Не осталось причин, возможности и сил оставаться». И группа перестала быть моим учителем, и я их учителем тоже быть перестал.

Особенно, после такого проекта. «Мрія» — в каком-то смысле пик.  

Исторически, возможно, он вкарбован. «Мрія» многое нам дала и сделала больно. Но все, что не убивает делает нас сильнее… или калеками. Но это еще не конец, проект не закончился. Я ушел, но понимаю, что цыплят будут считать по осени — пик коммунизма (посміхається).

Как «пацаны» отреагировали?

Как сказала Алина Клейтман у вас в интервью: «Это личное» (сміється). Нужно у них спросить. Есть еще одна шутка. Я хотел уйти на третьем проекте «Открытой группы». Мы основались в начале августе 2012 года, в самых первых числа. Начали работать, сделали три проекта за один месяц, и на третьем я уже думал, что все — ухожу. На следующем проекте меня тоже такие мысли посещали; они то приходили, то уходили.

Пик случился, когда мы пошли на PinchukArtPrize в 2013-ом, что наложилось на осложнение со здоровьем. В момент, когда я очень сильно сомневался выходить из группы или нет, Леша Салманов (Олесій Салманов — художник, працює з фотографією, відео, перформативними практиками, інсталяцією; у 2009 році став переможцем Спеціальної Премії PinchukArtCentre Prize — ред.), не зная о моих метаниях, сделал перформанс «Я ввійшов — я вийшов». В тот момент, в моей голове это так и происходило: ухожу, не ухожу, ухожу, не ухожу… Потом в 2014 думал уйти, в 2015… а потом я передумал.

Работа — отсылка к школе, где после уроков в 3-ем классе нам иногда задавали на дом писать по 150-300 раз разные фразы. Писали: «Я больше не буду говорить на уроках» те, кто говорил. Часто мы писали и «Я больше не буду рисовать на уроках» и т.д. Писали мы все это в отличной компании чаще всего.
Работа — отсылка к школе, где после уроков в 3-ем классе нам иногда задавали на дом писать по 150-300 раз разные фразы. Писали: «Я больше не буду говорить на уроках» те, кто говорил. Часто мы писали и «Я больше не буду рисовать на уроках» и т.д. Писали мы все это в отличной компании чаще всего.

Во время получения премии ты сказал: «Ну що тут сказати, ми художники від Бога». 

Откуда вы знаете эту информацию? (сміється). Я тогда много чего сказал. Ми — художники від Бога. Это была шутка, я тогда еще не был воцерковленным. Не «Бог нас сюда отправил»… не в этом смысле было сказано. Так ведь говорят о самородках. Я просто хотел пошутить. Тогда это было не очень удачно, мне стыдно честно говоря. При записи трейлера к работе я добавил: «Це ще одна відчайдушна спроба створити щось разом». Это так и есть на самом деле.

А за что еще тебе стыдно как художнику? 

Мне стыдно за то, что я сам решил, какой я художник. А больше всего — за то, как отношусь к людям. И к жизни. Как недавно сказал Володя Топий: «…мы живем и думаем, что это все шуточки — но это не шуточки…». Думаю иногда про Дикобраза из «Пикника на обочине»…

А какой ты художник?

Слабенький (посміхається). Плюнул и решил, что и так сойдет. Не ставлю себе целей преодолеть высшие слои атмосферы — только низшие. Хитрый тоже. Мир я вижу, копаясь в земле, раздавливая засохший кусок земли в пальцах.

Чем ты сейчас занимаешься и что в планах?

Я сфотографировал большую часть экслибрисов. Из мечт — хочу сделать выставку экслибрисов, может быть вступить в их союз. Думаю о граффити, работаю над архивом. У меня много чего набралось за эти годы, особенно из воспоминаний. Мне бы хотелось зафиксировать некоторые упущенные фрагменты. У Антона Варги (Антон Варга — художник, учасник «Відкритої групи», живе та працює в Нью-Йорку — ред.) был информационный объект «Аорта», посвященный событиям на западной Украине до 2013 года. Классные и важные проекты искусства, которые прошли, но нигде не остались в нашей памяти. Вторая «Аорта» должна была быть посвящена событиям, которые для меня были похожи на то, что сделала «Худрада» в 2016 — «В темноту».

Это Антон придумал выгребать из прошлого что-то, что имело очень большой резонанс: кратковременный — как вспышка. Потом такие вспышкообразные события очень многое давали.

Архивация, граффити…

Литература, танец. С танцем, конечно, сложновато.

А что с танцем?

Время от времени я нахожу «свой» танец. Всего таких танцев было два и еще пару смежных. Это интересный опыт. Я его применяю на вечеринках, так как они не работают без публики. Отчасти это выступления. Но с переездом в Киев танец ушел.

7 августа в галерее The Naked Room открылась выставка «Ателье Нормально» — первая совместная выставка художниц и художников из и без синдрома Дауна. Ты, Катя Либкинд, Елена Васык и Валерия Тарасенко уже более года работают в независимой творческой студии с ребятами — Анной Литвиновой, Евгением Голубенцевым, Даниилом Горпенченко, Валентином Радченко, Александром Стешенко и Анастасией Дудник. Какое продолжение будет у проекта?

Надеюсь, это долгая история. Я осматривал работы, которые не вошли в выставку, и не понимал, почему мы их не повесили. Потом уже задумались об одной большой и нескольких персональных выставках. Наши немецкие коллеги отмечают, что не часто людям с синдромом Дауна так нравится заниматься с кем-то регулярно. Не знаю, почему они все с такой радостью ходят на наши занятия. Они взрослые люди: кому-то нравится сейчас рисовать, а потом кто-то может рыбалкой или пением заняться — для кого-то это может быть временным увлечением. Мы думаем о студии и месте, но институция — это в первую очередь.

То есть о чем-то постоянном? 

О постоянном в разном смысле этого слова. Те цели, которые мы ставили год назад — наивны. Вообще это комплексно сложный вопрос: искусство, социализация, коммуникация и самостоятельность ребят. В этой выставке мы выступили кураторами в простейшем смысле этого слова — просто отобрали и повесили работы.

 

Проект перекликается с какими-то личными вещами? 

По ощущениям — да.

Однажды я был на свадьбе Насти Станко — сестра моей первой жены — и там играла группа «Топоркестра» большим составом в 8-9 человек. Было очень классно. На свадьбе я с ними не тусил и до этого тоже, но там я почувствовал себя с ними: как будто я пришёл с их стороны, а не со стороны свадьбующих. Точно так же с ребятами с синдромом Дауна. Иногда на общих встречах я чувствую себя в комьюнити, которое образовали они. Думаю, Катя тоже.

Почему?

Почему? Не знаю. Может, потому что они в меньшинстве? Возможно, это психологическая штука, когда, например, видишь в фильме агрессора и жертву. Подсознательно я хочу быть жертвой, потому что не хочу никому причинять боль.

То есть эти люди уже воспринимаются жертвами априори? 

Нет. Речь обо мне: так чувствую себя, но не всегда, конечно…

Я понимаю, почему ты чувствуешь себя с ними, но мне не очень нравится позиция «жертвы» — «агрессора».

20190816_192132.jpg

Воспринимай это как параллельные примеры. Идущие просто рядом. Я как-то перепостил видео разгрома табора ромов, и некоторые знакомые писали: «А что тут такого?», «А в чем дело?», «И что?». Я объяснил свои ощущения так, что испытываю связь с ними, будто я — безоружный человек, которого гонят палками. А коментирующии ассоциировали себя с агрессорами, очевидно. Точно так же с НАОМА (сидимо навпроти дверей в Академію — ред.): я сейчас могу заходить, чувствуя себя на стороне преподавателя, а могу заходить как студент. Хотя я не студент и не преподаватель.

Ярослав, кстати, говорил об этом на лекции в Closer. 

Да, видите сколько имен. Работы Кати Либкинд на меня тоже влияют сейчас. Я думаю над тем, чтобы делать что-то, как она. Это происходит как синхронизация; возможно, так я подаю сигналы. Даже когда я общаюсь с кем-то, я часто перехожу на стилистику собеседника. Раньше это было ощутимее.

Тут стоит обратиться к генезе моего творчества (посміхається). Давайте сделаем экскурс — я часто создаю комментарии, парафразы и отсылки к работам других людей. Моё творчество началось с наследования.

Осознанное понятие, что я буду рисовать появилось, когда я захотел рисовать как мой друг в хоровой школе — Сергей Лендел: он очень круто перерисовывал логотипы группы Prodigy.

Сколько тебе было тогда?

6-й класс. Я плохо ориентируюсь по годам. Тогда я понял, что хочу рисовать. То, что я рисую — повторение и набивание руки. Однажды, вспоминая, я понял, что одна из первых копий — подпись, копия подписи первой учительницы Катерины Федоровны Телингер. Она «создала» особенный класс — наш класс был очень интересным. Я попытался воспроизвести ее подпись, примерно такой она была. Я никогда не подделывал её в дневнике, просто присвоил. Сейчас у меня нет подписи и каждый раз я подписываюсь чуть иначе, что выглядит как подпись художника.

Олег Грищенко. «Ліс на горі синиця», 2009
Олег Грищенко. «Ліс на горі синиця», 2009

Это сознательное наследование или бессознательное?

Я об этом думал… Пытался в этом разобраться. Всегда по-разному. Я сегодня создавал заметку для троллейбуса. Сейчас… (дістає мобільний).

«Про троллейбус. (писал до встречи)

Впервые на этом троллейбусе (вроде бы номер 18) я ехал вместе с толпой на Сошенка. Сошенка асоциировались тогда в 2013-м декабре с “Соснами Сошенка” Олега Грищенка

1. (я видел эту работу в каталоге “Генофонд” “Я Галереи” где были и работы Садана и где я познакомился с Русланом Трембой на открытии в 2009, наверное)

2. (поле как парафраз на Грищенка или что-то такое я храню, чтоб ему подарить или показать тому, кто поймет аналогию). Мы ехали после выставки Ивана Михайлова в Музей русского искусства, на выставке было множество медведей. А на неё нас привела Лада Наконечная, с которой мы провели один день проекта Ars Longa Vita Brevis (с камерами на лбах). А проект этот так назван потому что PinchukArtCentre не платили суточных нам как авторам (никому тоже), а работали мы “онлайн” 59 дней и работать где-либо иначе не могли просто, времени не было. Название типа: костьми ляжем, но покажем. Приехав на Сошенка в компании Сергея Собакаря, Лады Наконечной, Тараса Ковача и Ани Сороковой на некое афтепати (были еще с нами — кто не вспомню), купили шаурму. В процессе пьянки я съел и свою, и много той, что была для всех. Сидели в коридоре на паркете. А спали в холодненькой мастерской Ани Сороковой. С утра выпили стоя на снегу в той полутишине сосновой. И опоздали на день с камерой с Добрыней. В этом троллейбусе с майдана до Сошенка теряется всё настроение. Речь идет не о хорошем настроении. Любое. Час убаюкивающей езды. Вот так. (писал после встречи) об этом я написал в письме Соколову на куске обоев (для письма Юрию Ивановичу Соколову), которые выбирал Митя Бугайчук. Соколов письма так и не увидел, умер когда оно было в дороге. На Сошенка я создал экслибрисы Ксении Гнилицкой, несколько экслибрисов Любомира Тымкива, экслибрис Влодка Костырка, Тараса Ковача, Даны Брежневой, Лео Троценка, неизвестного пьяного мужчины из троллейбуса номер 18, тень собаки, и экслибрис человека который ударит меня ножом. Там я поговорил с Денисом Панкратовым про роботу, на которой мне и достался кусок обоев и две протрузии, насколько я понимаю). “Стас-селюк” выцарапал Варга на моем телефоне в ответ на мою царапку “Антон-лох” на его. Вот и тянет меня в сад (тут ремарка богословская о саде и мастере из “Мастера и Маргариты”), да огород.

Конец».

Нiна Мурашкiна. «Хочу ушастую сову!», 2009
Нiна Мурашкiна. «Хочу ушастую сову!», 2009

Даже в ней написано про наследование. У Олега Грищенко (Олег Грищенко — художник, графік, ілюстратор, автор самвидавів, книг художника, відеоробіт та робіт у публічному просторі. Один із співзасновників та кураторів клубу ілюстраторів Pictoric — ред.) есть работа «Сосны Сошенко». То ли я после того, как увидел его работу понял, что создал похожую, как у него, или сначала создал, а потом увидел, что они похожи — не помню.

Он рисовал тушью на тонкой бумаге сосны, ну как сосны: написано сосны, но непонятно. Свою работу, сложенную в восемь раз для удобства транспортировки, я думал подарить или Грищенко, или Гудимову. Просто показать, что есть похожее — прикол же.

Я как-то был на презентации каталога Генофонд, там же проходили выставка «Мясо. Симулякры» Садана — на которую мы приехали и попозорили его — и Владимира Стецьковича в соседнем зале. Тогда в том каталоге я нашел работу «Хочу ушастую сову». Могу даже чуть громче это сказать: хочу ушастую сову Нины Мурашкиной (говорить гучніше і сміється). Сегодня мы с утра с Катей как раз о сове и говорили.

И на этом же мероприятии стоит чувак и говорит мне: «Вот, это — Тремба». Я отвечаю: «В смысле Тремба? Сам Тремба?» — «Да-да, сам Тремба» (свистить).

Руслан Тремба. «Бугiль»
Руслан Тремба. «Бугiль»

В студенческие годы, в общежитии была большая комната, где никто не жил. И там все тусили: изучали историю искусств, готовились к экзаменам, составляли схемы, чефирили ночами. Я сейчас рассказываю и это звучит как рассказ из 70-х, но я очень люблю этот жанр (сміється). Радкевич рисовал тогда серьезную схему по истории искусств. Короче, так мы проводили первый месяц лета. И в этой комнате было очень-очень много работ Руслана Трембы (Руслан Тремба — художник, закінчив ЛНАМ, працює та живе в Ужгороді — ред.), Анастасии Сусленко, Сакинэ Ильясовой, Ивана Небесника, кое-что Олега Сусленко, но немного — он видимо внимательно относился к своему наследию; Андрея Петрива и еще пары ребят. Над дверями была надпись «Мы не суки». Потом, живя в других комнатах, я всякий раз воспроизводил эту надпись на том же месте. И в этом общежитии на стенах висела очень крутая живопись. И я именно тогда понял, что так тоже можно. Это же работы людей, которые учились в Академии? Да. Картины? Картины!

И я получил разрешение (посміхається).

Потом нас пригласили на одну выставку в Ужгород. Я знал, что Тремба там живет, и мне так хотелось сказать ему, что я знаю, кто он такой (посміхається). Мы там сделали «Бугиль» с Ярославом Футимским и Никитой Виской (Viska). Это стало моим первым серьезным парафразом.

Но как-то я все-таки встретил Трембу в «Я Галерея», подошел и попросил подписать тот самый каталог и сказал: «Напишите “Бугиль”». Он так посмотрел на меня; а я — грязный, жирные пятна на реглане, волосы жирные, берет бабушки — у меня был вид трезвого парня с Контрактовой площади, который приходит туда по вечерам.

Не помню уже его взгляда, но тогда я его напугал и удивил.

Стас Туріна, Ярослав Футимський та Нікіта Віска. «Бугіль. Репліка»
Стас Туріна, Ярослав Футимський та Нікіта Віска. «Бугіль. Репліка»

Почему ты хотел сегодня поехать именно на Сошенко?

Это было первым местом, где я жил, когда переехал в Киев. Троллейбус в этом пути стирает любое настроение: и плохое, и хорошее. Садишься грустный — никогда не приезжаешь туда такой же, садишься злой — тоже самое — всегда на Сошенко с другим настроением.

Я написал Юрию Соколову (Юрій Соколов — художник, жив у Львові, займався концептуальними художніми практиками в Україні, помер у 2018 році — ред.) в маленьком письме про троллейбус, и к нему выслал пару рисунков. Письмо по форме стало парафразом на его самиздат (совместно с Сергеем Якуниным и Дмитрием Кузовкиным) — «Вестник Седьмой академии имени Майка Йогансена».

Я не знаю, насколько серьезно он относился к названию, но когда «Смолоскип» выдали Майка Йогансена, я купил, почитал, и подарил книгу Соколову. Он потом сказал, что ему это неинтересно.

«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996
«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996
«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996
«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996
«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996
«Вісник Сьомої академії імені Майка Йогансена», 1996

Вы много общались?

Нет. Эпизодически (сміється). Сложно вспомнить количество. Часто это было в состоянии «фирменного неопределенного настроения Юрия Соколова»: разговор я вел и веду с его практиками. Однажды мы ходили с ним на пикник, который, думаю, все его участники запомнят на всю жизнь. Участники пикника — Наталья Сусяк, Анатолий Татаренко, Галина Хорунжая, Юрий Соколов, Анастасия Руднева и я. Это была попытка подружиться с Соколовым, позвав его на природу в компании. Вообще-то он не любил природу в смысле «очень люблю». Он был городским, урбанистом — так сам он говорил и называл себя…

Но влияние он какое-то возымел?

«А кто он — не понять». Тяжело объяснить. Это уже очень похоже на личный вопрос…  Он задал мне несколько важных вопросов про искусство, даже можно сказать один — лайфарт, который я декодирую так: что это такое (вокруг), где мы и что такое искусство? Вот и все. Почти как у Гогена, которого я вспоминал в дипломной записке на 4-м курсе — «Кто мы? Откуда? И куда мы идем? (картина Поля Гогена «Звідки ми прийшли? Хто ми? Куди ми йдемо?» — ред.) (сміється).

Конец.

Якщо ви знайшли помилку, будь ласка, виділіть фрагмент тексту та натисніть Ctrl+Enter.

Зберегти

Повідомити про помилку

Текст, який буде надіслано нашим редакторам: