В среду, 26 февраля 2020, состоялась мировая премьера фильма «Дау. Наташа» автора и режиссера Ильи Хржановского в основном конкурсе Берлинале — 70-го международного кинофестиваля в Берлине. 

Этот фильм для меня оказался манифестацией насилия. Но самое страшное было признать, что эпоха манифестации насилия — неприкрытой, признанной ведущей в достижении целей — не закончилась смертью Сталина, развалом Союза, революцией 2013–2014 годов. Принцип этой эпохи, перетекающий из поколения в поколение — заставить человека забыть о себе, о своей ценности ради достижения цели, унизить и раздавить, чтобы он/она действовал/а в интересах общества или проекта — действует до сих пор. И осознание этого — страшно.

Этот страх, вернее защита организма от него, заставляла часть зала смеяться. Например, над репликами Наташи, главной героини, когда она простыми, но воинствующими манипуляциями, пыталась заставить Оленьку, свою младшую по иерархии и моложе по возрасту коллегу, уставшую в конце рабочего дня и мечтающую попасть домой, мыть пол кафетерия с вечера, а не утром перед открытием. С антропологической точки зрения, было бы интересно узнать, кто были эти зрители, реагирующие смехом на реплики Наташи? Приглашенные гости из стран бывшего Советского Союза и распавшегося Восточного блока, которые понимали реплики оригинального языка, или как когда-то говорили, западные гости, прочитавшие субтитры? Я подхихикивала тоже — пытаясь через экран ободрить Оленьку; и волновалась, почему Оленька не соберется и не уйдет домой? Почему в тот момент, когда Наташа, истинный травитель, отпускает ее, Оленька возвращается, как будто легкая моментальная победа не устраивает ее?

Насилие порождает насилие, унижение порождает унижение, так же и умаление ценности личности перед ценностью функции — как например, в описанной выше сцене о том, где начальница заставляет мыть пол вечером — порождает зависимость в подкреплении своей значимости. Вот о таком ежедневном бытовом насилии для меня этот фильм. И сильнее ужасает именно это, а не вызов в кабинет офицера КГБ и пытки в камере, потому что в привычном сознании, попадая в такой кабинет на экране, уже можно предвидеть худшее из того уже узнанного о практике тех времен. Но, попадая в кафетерий к двум женщинам, его обслуживающим, невозможно заранее предсказать насильственное поведение — можно попытаться понять, откуда оно происходит и найти возможность посмеяться, чтобы не сойти с ума во время просмотра фильма.

Препарирование советских нравов в фильме является, на самом деле, препарированием нравов современности. Мы, до сих пор воспитанные на ежедневных тестах на выживание, находимся в постоянном поиске своей исключительности и, соответственно, привилегированности, чтобы жить, и жить красиво с доступом к коньяку и апельсинам. Кто-то постоянно следит друг за другом — записывает и передает информацию, собирает big data. Сейчас в этом участвуем мы сами, открывая свои миры просторам цифрового общего — практически лишенного личного — общения. Но, как и показано в фильме, информация собиралась уже тогда, вручную. Из доносов и записок формировался профиль работников, и прежде всего привилегированных, тех, кто хотел не просто выжить, а и выпить коньяку. 

Фильм производит насилие над зрением: лица в фильме — не в фокусе; зрителю хочется ухватить черты лица героя(ини), движение эмоций на нем, но они проявляются не сразу, как будто герою нужно пожить несколько секунд самой/самому, примериться к своей роли/реакции, и потом передать ее через экран зрителю. Так срабатывает фокус камеры в фильме — его нужно дождаться через насилие над зрением. Плюс, насилие над слухом — противоречие между одеждой и интерьером, в мельчайших подробностях, копирующих дизайн «тех» годов вплоть до «казеиновых» пуговиц и х/б белья, и набором слов и интонаций, которые являются сегодняшними. Такое звучание резало слух, заставляло приноровиться, чтобы принять логику неотработанных реплик, произнесенных современным языком.

На фоне этих звуковых и изобразительных противоречий соотношение условного и реального в фильме кажется нелогичным и непоследовательным. Это добавляет насилия над мозгом: почему главы департаментов производства фильма вложили столько усилий и денег для воссоздания эпохи до мелочей, а режиссер не вложился в работу непрофессиональных актеров, проработку (исследования) словаря коммуникации того времени. Такое впечатление, что этот момент был пущен на самотек. 

В итоге потрепанность красок, движений тела, души, в одежде и мыслях, словах — вот, что осталось в моей памяти после «Дау. Наташа».