Они стирают, убирают, готовят, варят кофе, печатают, ткут, заполняют бланки; за привлекательной и дружелюбной оболочкой происходят сложные процессы и невидимый труд. Как только мы впускаем в себя идею о призрачной схожести концептов женщины и технологий, стремительно падаем в кроличью нору, где вопросы об обществе, философии и мироустройстве поднимаются с ног на голову и заставляют нас спрашивать себя о своих представлениях о жизни и о том что, возможно, это мы всю жизнь ходили вверх ногами. Если феминизм вырвался из душного и безжизненного институционального дискурса философии и оказал, пока что, самое сильное влияние на реальный мир, то художественное и теоретическое движение «киберфеминизм» — это идеологическая спекуляция, которая радикально влияет уже на мир внутренний и воображаемый. 

Около киберфеминизма: интерфейс

С идеей подключения женщин через темы новой интимности, гостеприимства и заботы, используя онтологию (язык) программирования и новейших технологий меня познакомило сообщество cyberfemisnism — первый архив основополагающих материалов по теме в СНГ публикует переводы и тексты Сэди Плант, Хэлен Эстер, Донны Харауэй, а также знакомит с подключенными в движение художницами, антропологами и арт-коллективами — Laboria Cubonics, VNS martixs; трудами Аллы Митрофановой и Ирины Аристарховой. Опираясь на опыты предшественниц, участницы сообщества начинают создавать собственную спекуляцию и выпускать собственные зины, веб-зины, мультидисциплинарные проекты, в которых используют инструменты научно-технических и философских знаний для практикования заботы, нежности и создания осмысленных связей, в противовес отчуждению, которым накрывают нас большие города и капиталистический режим. К примеру, исследовательницы предлагают рассматривать нежность не как слабость или феминное качество, а как технологию, «склеивающую» чужеродные субстанции в одну. 

В журнале Харьковского Центра Гендерных Исследований (№23, 2018) киберфеминистки из «Центра подключения интимных коммуникаций», привели 9 основных позиций школы в своем «Плане для маскировки»: нежность, плетение, рационализм + воображение, подключаемость, программирование, отчуждение (нет своих, нет чужих), прозрачность («страница оставлена прозрачной, для прозрачности»), мутация, невидимость. 

Таковы практики современного киберфеминизма, тезисы которого впервые были сформулированы на Первой международной конференции в Германии в 1997 году. Спустя 30 лет после популяризации компьютерных технологий и интегрирования феминизма через тезисы Бейонс и маркетинговые стратегии H&M, интригующее «киберфеминизм», как в 1990-е, снова возникает на экране.

Развитие информационных технологий пошло совсем в другую сторону, чем предполагали «терминаторки морального кода». Веб 2.0 подвергается пристальной слежке за личной информацией и монополии социальных сетей. Мечты активисток создать постгендерное общество внутри цифровой культуры осталось там же, где и свободное и оригинальное творчество интернет пользователей — в 1990-х.

Идеями анархии, хакинга и освобождающего, предлагающего новые возможности интернета в то время не казались утопией. Возможности веба 1.0 были ограничены только наличием провайдера и базовых навыков пользования браузером. Он был доступен как для легального* шеринга знаний и информации (см. wikileaks — прим. авт.), так и для творческого самовыражения на холстах HTML. Пока в 2010-е не был «вычищен» социальными сетями, Интернет до big data представлял собой дикий сад со всем его биоразнообразием, неокультуренные виды которого радовали глаз своими оригинальными идеями. Тогда как веб 2.0 — аккуратный участочек хозяйственного огородника, в котором нет места сорнякам — «вредителям» отлаженной системы. Но это сегодня, а в 1990-е на волне техно-оптимизма киберфеминистки еще верили в освободительную силу Интернета и пробовали себя в новых медиа, компьютерных играх, видеоинсталляциях, текстах.

Арт-коллектив VNS matrix в 1991 году представил основополагающий для движения Манифест киберфеминизма для XXI века, который представил себя как: неограниченный, несвязанный, непрощающий «вирус нового мирового беспорядка». Помимо других заметных проектов, выпустил игру под названием ALL NEW GEN, которая провокационно издевается над концептами гендерных ролей: «Суть игры — саботировать дата-базу Большого Папочки Центрального Процессора. Все сражения происходят в Зоне Конфликта: территории пропаганды, диверсии и трансгрессии. Твой гид в Зоне Конфликта это предательница ДНК-шлюха, сбежавшая от деспотического режима супергероя, что привело ее в борьбу за свободу информации. Путь внедрения коварен, и тебя ждет множество препятствий. Главный злодей Схема Бой — опасный техно-бимбо. Ты будешь заправляться Слизью. Пожалуйста, контролируй количество своих «жизней». Не забывай пополнять запасы Слизи и будь готова подвергнуть сомнению гендерный конструкт. Имей в виду, что моральный кодекс в Зоне не работает!» (VNS Matrix, Game Girl).

Одним из фундаментальных событий для киберфема на рассвете своего движения стал манифест первой конференции киберфеминистического интернационала 1997 года «100 Антитезисов Киберфеминизма», состоявшейся в Германии. Участницы конференции отказались дать четкое определение этому термину, уходя от узкой специфики феминизма — неравенства полов — к киберфеминизму, который смотрит на более полную картину мира, и пытается перепрограммировать его (себя), а не работать с побочными эффектами неравенства. 

Если перелистать все страницы истории киберфема и открыть первую — что зажгло мечту женщин о хакерше, взламывающей патриархальный код и гендерную матрицу? Чтобы распутать клубок значений, нам нужно взяться за нитку с конца, как говорила основопологательница движения Донна Харауэй. 

Киберфеминистки появились в тот же период, что и киберпанки-анархисты, хотя и не получили такой широкой известности в мейнстриме — что не удивительно для женской истории.

Термин киберпространство (cyberspace) был использован в 1984 году в романе «Нейромант» Уильяма Гибсона — пионере в своем жанре, который показал цифровой мир так, будто он является физическим пространством. Плохие и хорошие хакеры, совершающие преступления в виртуальной реальности — атмосфера и эстетика романа (и распространение компьютерных технологий) определила моду, кино, литературу и поп-культуру следующего десятилетия. Очки как у Нео из Матрицы, угловатое пикси, как у Анджи из Хакеров, вампир Блейд в крутом плаще, являющийся вампиром и вкалывающий себе антивампирин (против вампирского капитализма и вместе с ним) живущий не в замке Дракулы, а работающий в подвале — днем это станция с компьютерами — вечером танцпол для техно и путешествий из своего сознания.

Эстетика кибер всего плотно связана с рейв-культурой. Так, одним из первых киберфем проектов на постсоветском пространстве были философские семинары  Киберфемин Клуба (1995 год) в питерском легендарном клубе «Туннель» — мрачное бывшее бомбоубежище. Российский художник и искусствовед Андрей Хлобыстин так описал атмосферу этого места: «Там, в одном пространстве […] собирались художники, бандиты, музыканты, наркоманы, геи, молодые предприниматели, редкие в то время иностранцы, московские олигархи и другие динамические маргиналы всех типов. Туннель был темным, влажным военным местом, где темная слизь блокировала нос, и являлся дом для каждой новой формы жизни и пространством свободы».

Дух места призывал к выполнению одного из главных киберминистических правил — веселиться! Да и клуб был сам со себе оторван от скучной институциональной практики, как и от всего мира, позволяя открывать новые перспективы на разные проблемы. А после вечерних философских дискуссий о спекулятивных практиках телесных мутаций, участницы освобождались от условностей и границ тела. Вирусные звуки танцпола сливали толпу с окружением и превращали в одно коллективное дегуманизированное тело — картина, которая может быть описана в полях вектора также иллюстрирует поэтику киберфеминизма, в теории которого я углублюсь ниже.

Вместе с киберфеминизмом: исходный код. 1988 г.

Донна Харауэй «Манифест Киборгов»

Идею о деколонизации воображения от фаллоцентристких мифов, как стратегию для пост-капитализма, представила антрополог, философ и предшественница киберфеминизма Донна Харауэй. На рубеже 1980-х годов социалистический феминизм бросил вызов политическому мышлению, на который Харауэй ответила страстным призывом к действиям, направленным на запуск перекодировки устоявшихся традиционных ценностей, как семейных, так и политических. «Манифест Киборга», написанный в 1988 году, был смелой шуткой всерьез, попыткой размыть бинарности мужского и женского, европоцентризма и ориентализма, природы и не-природы, животного и машины.

Автор довольно прямолинейно указала на «слона в комнате» дискурса социальных (и радикальных) феминизмов. Цитируя Манифест Киборгов: «Одним из главных, сокрушительных политических следствий (западного феминизма) являлось смущенное молчание по расовой проблеме белых социалистических феминисток». В своем манифесте Харауэй указала на важность некоего общего языка-кода, а еще показала, насколько наше воображение колонизировано западным майндсетом. Авторка раскритиковала самоидентификацию эссенциального феминизма через общую «женскую травму», и манифестировала нового дегуманизированного человека-киборга, разучившего/забывшего (unlearn) старые мифы о грехопадении; освобожденном от опостылевшего декаданса. Харауэй обратила внимание на то что, к примеру, что неравная оплата за труд женский и мужской являются только вершиной айсберга всех проблем, причиной которых (по Харауэй) является капитализм. Для иллюстрации мысли, насколько эта система вплетена в наше сознание можно вспомнить анекдот из эссе Дэвида Фостера Уоллеса This is water:

Старая рыба подплывает к двум молодым и спрашивает:

 — Ну как водичка сегодня?

 — Какая вода? — спрашивают у неё в ответ.

Поэтому Харауэй пытается ввести универсальную онтологию для солидаризации «угнетенных меньшинств», и выстраивает миф о киборге, который, являясь троянским конем, вмещает в своем стальном телосе «ведьм, старейшин, инженеров, извращенцев, христиан и матерей«, и «разбирает и пересобирает род коллективной и личной самости». Метафора в виде киборга — это новые коммуникационные технологии, которые на заре 1990-х годов дарили некую надежду на международное сплочение. Технологии действительно переделывают наши тела, хоть это и сложно заметить ввиду сегодняшней цифровой повседневности. Но не только диджитал, и не только буквальные технологии. По Харауэй «текстовые технологии — технологии пишущие мир», и манифест — это не просто политические тезисы, это манифестирование в мир своего видения. 

Желая разорвать концепт «чужого» опыта (будь то машина, человек, животное, коренной народ или женщина), который будто ставит «нас» на ступень выше перед «аутсайдером», Харауэй поднимает вопрос языка и письма, и отсылает нас к тем, кто оказал на нее влияние — Джоанне Рас, Самюэлю Дэлани, Джону Варли, Джеймсу Типрти, Октавии Батлер и Вонде Макинтайр. Большинство этих авторов являются писателями научной фантастики, которой она отдает дань во многих своих трудах: «Граница между научной фантастикой и социальной реальностью всего лишь оптическая иллюзия». Так как женская борьба полна языковой политики, можно сказать что радикально используя воображение, Харауэй перевела мир в проблему кодировки и изобрела язык для ксенофеминизма (ксено — «чужой») и, как следствие, киберфеминизма.

Технологии женского письма

Харауэй превратила политическое эссе в страстное письмо, которое заражает идеями и воодушевляет к немедленным действиям. Не хочется обобщать, но в моем исследовании я обнаружила множество примеров, когда от «женского» (имеющего качества феминности) письма отмахивались за его якобы наивную пылкость. Это тоже является проблематикой киберфем письма.

Как будто женщина, которая пишет ярко, поэтично, страстно лучше только той женщины, которая делает это, возводя свою наивность в эссенцию. 

Литература, а точнее, традиционные (патриархальные) каноны литературы, для женщины — гораздо более высокий эверест для покорения, чем для мужчины. И сколько им встречается холмов и буераков по пути, отсутствующих для писателей мужчин.

«Традиционные» сферы женского письма — романы о любви, фэнтези, сказки и литература young adult fiction маргинализированы и не достойны «высокой литературы». Высокая литература — тяжелая, толстая, с обилием сносок, персонажей и «глобальных» тем. И даже если в реалистичном сюжете писателя-мужчины появился призрак, то критики с меньшей вероятностью повесят на его роман ярлык жанровой литературы и бульварного чтива, чем на аналогичный женский.

А для «уважающей себя писательницы» вводить элементы фантастики или заигрывать с магическим реализмом — все равно что сделать прыжок веры, где дно наполнено падающими со смеху критиками. 

Стоит только вспомнить о романе «Сумерки», чтобы понять насколько согласованно и всеобъемлюще общество ненавидит «девчачью» литературу (хотя популярность этой саги говорила многое о востребованности темы любви, сказки и «женской пассивности» у определенной целевой аудитории). Критики писали, что Стефани Майер слишком углубилась в свои эротические фантазии («It’s also because it’s female it’s worthy of contempt. Because it’s feels female, it is less than» Melissa Rosenberg, IndieWire, November 20, 2012 — прим. авт.). Не то чтобы мужчина писатель когда-либо позволял себе подобную пошлость!

В книге Джоанны Рас «Как подавить женское письмо» писательница указывает на один из способов «подавления»: «Компрометацию авторства — женское искусство неприлично, на самом деле не искусство или об этом не должны были писать». Что иллюстрирует отношение как и к женскому сай-фаю, так и ориентированному на подростков фэнтези. 

Если феминистское письмо высокомерно смотрит на Стефани Майер, то киберфем письмо работает как со трудно усвояемой философией Жака Дерриды, так и откровенничает об опытах трипах, рейвах и любовных приключениях, веб-панк экспериментах. Этим и занимается дружественный сообществу «Cyberfeminism» провокативный зин «Шкура», который выставил ядовито-розовый флаг против всего институционального, скучного, и носящего пиджаки (только если пиджак не идет в ансамбле с блестящими колготками).

Подводя черту в этом вопросе, не постесняюсь процитировать поп-культурный пример такой «наивной» страсти — Эль Вудс из «Блондинки в законе». Девушка-юрист, не уступающая в профессионализме никому на своем поле, не находит свое место из-за избыточности красок в своем самовыражении, как во внешнем, так и в вербальном, и в финале фильма рефлексирует о своем опыте: 

«Аристотель утверждал, что закон есть логика, свободная от страсти. Что ж, без обид, Аристотель, но за годы своей учебы я выяснила что страсть — это ключ к изучению и пониманию законов и жизни. Наша пылкость, непредвзятость и вера в себя позволяет нам продолжать наш путь».

Философ и киберфеминистка Алла Митрофанова дает интересный пример революционного феминистского и женского письма 1920-х: 

«…это не столько практики, которые борются с патриархальными структурами и описывают новый женский быт, сколько “маргинализированное с точки зрения идеологии” письмо».

В этом конкретном случае исследовательница говорила о Ларисе Рейснер — революционерке, журналистке и комиссарке Красной армии. Её книгу «Фронт» суховато представляют общественности как женский взгляд на красную революцию, что не дает достаточного углубления в форму ее письма.

Когда Рейснер получила пролетарскую критику за гиперболизм и перебор с пафосом, она дала потрясающий ответ на нее: «Я не бухгалтерская книга и не цельный несгораемый шкаф. У меня голова, психика, область абстрактной мысли, объективного познания и личных субъективных переживаний не отделены друг от друга непроницаемыми перегородками. То, что переживает одна часть мозга и нервов, переживается всем организмом. То, что завоевала моя мысль, становится некоторым достоянием моей души, моей индивидуальной психики. Для меня умственная жизнь не есть трудный и мучительный экзамен, который я сдаю ради интеллигентского аттестата зрелости, для меня книга не есть вздор, который я выбрасываю за борт при первой сильной качке, для меня жизнь и борьба идей есть единственная правда, единственный ключ к пониманию той свалки, того базарного турнира, который охватил нас со всех сторон. Научные теории, социальные гипотезы, политические утопии для меня реально существуют. Наука социальная — это чистейшая кристаллизация общественной лжи, это геологически напластованные вожделения, надежды, верования и разочарования человечества. Наука в моем понимании не есть мертвое отвлечение — это есть пульс классовой и экономической борьбы в каждом ее фазисе». [1] Рейснер получила критику за присущую женщинам восторженность — и ответила на нее в таком же духе. 

1997 год, Сэди Плант, ткацкие станки и Ада Лавлейс

Еще одна основоположница киберфеминизма — Сэди Плант. Ее труды являются, возможно, одними из самых понятных для иллюстрации современного киберфеминизма. Плант интересует глубокое, темное, технологическое feminine (женственное).

В своей книге Zeroes + Ones: Digital Women and the New Technoculture (1997, Doubleday) Плант говорит о мужских Единицах (male Ones) и бинарной противоположности — женских Нулях (female Zeroes). Она связывает теорию о женской неполноценности и компенсации и herstory технологий, по пути углубляясь в сложные отношения между женщинами и машинами, которые объединены вопросами вокруг идентичности, технологий и тела, что представляет основные интересы современной школы киберфеминизма. Плант заявляет, что структуры власти, строящиеся на маскулинных принципах, иерархии, конкуренции, должны стать более демократичными путем раскрытия и признания женских элементов, которые обычно упускаются из виду. 

Хороший пример ее подхода можно найти в ее статье «Ткацкие станки будущего: женщины и кибернетика» (в прошлом году его перевели исследовательницы из сообщества Cyberfeminism) который, собственно, и предлагает рассмотреть работу с ткацкими станками, которая требует огромной кропотливости и усердия, и традиционно считалась женской. Плант сравнивала плетение и ткачество с программированием, кодом и текстом: 

«Текст — это ткань в обоих смыслах; этот, сообщая о ткущих женщинах и кибернетике, сам является сплетением женщин с кибернетикой. Он рассматривает станки прошлого, но и будущее, которое перешивает патриархальное настоящее, и грозит концом человеческой истории».

Сэнди Плант показала, что программирование очень долго было женской сферой, до тех пор, пока его не взяли в руки мужчины и женщинам объяснили, что они не способны к этому. Именно ткацкими станками была вдохновлена аналитическая машина Ады Лавлейс. Цитируя Плант: «Аналитическая машина действительно ткала так же как станок, функционируя, в некотором смысле, как абстрактный процесс ткачества. […] Баббидж мечтал о машине, способной складывать, но в конце концов разработал аналитическую машину, способную не только на сложение, а на любую арифметическую операцию. По сути такая машина была абстрактной машиной, которая может приложить свои абстрактные руки к чему угодно» [2].

Таким образом, созданная Адой и Баббиджем аналитическая система, которая с помощью математики могла воспроизвести поведение определенных функций и алгоритмов, стала прототипом первой электро-вычислительной машины, а позже — компьютера. Дальше Плант предлагает взглянуть внимательней на то, как яркое поэтическое воображение Ады работало в сочетании с точными науками.

В детстве гениальный математик и дочь поэта-бунтаря Джорджа Байрона Ада Лавлейс, в процессе наблюдения за птицами, сконструировала для себя упряжь и крылья. Фантазируя о способах полета для доставки почты, вооружившись компасом и картой (которые являлись упрощенным принципом работы Интернета) Ада мечтала написать книгу о науке полетов — Flyology. Эксцентричность Ады не шла на пользу ее репутации.

Позже она стала ассистентом Чарльза Бэббиджа и не только помогала в разработке прототипа ЭВМ, (так называемого «Разностного двигателя») но и видела себя толкователем его работ — как она выражалась «хотела привнести общее, масштабное, метафизическое видение». У Ады была идея о том, что может делать аналитическая машина, и она спрашивала Бэббиджа, как это можно реализовать. После чего он предлагал ей различные варианты, которые она отвергала или принимала. Таким образом, её идеи помогли Чарльзу сформировать конкретные задачи своей работы.

В своей книге «Нули и Единицы» Плант возвращается к Аде и таким образом иллюстрирует проблему невидимого труда. В 1842 году итальянский инженер Луиджи Менабрэ записал лекцию Бэббиджа на французском, а Ада занялась ее переводом на английский, и так увлеклась темой, что добавила 52 страницы комментариев — в итоге работа после редактуры оказалась более обширной чем оригинальные записи Менабрэ. Тут Плант обращается к восприятию текста — комментарии и редактура воспринимаются как вторичное приложение к тексту, которое должно лучше разъяснить и подкрепить размышления автора, не оставив после себя и следа. «Разделение между основным телом текста и его периферийными деталями — индексами, заголовками, введениями, посвящениями, приложениями, иллюстрациями, сносками, комментариями и диаграммами — долгое время пронизывало и сшивало ортодоксальные концепции нехудожественной литературы и статей […]. 

То, что окружает [текст] — вынесенное на поля — зачастую составлено анонимными редакторами, секретарями, переписчиками и канцелярскими работниками, а работа может играть ключевую роль в сопровождении, передаче и подключении текста к другим ресурсам, источникам и обеспечителям» [3].

То есть, если вообразить что мы можем взять и «вынуть» имя автора с обложки (как в детских картонных книжках), то перед нами выскочат гармошкой имена переводчиков, составителей, редакторов, корректоров, иллюстраторов, друзей, жен, мужей и так далее. Это затрагивает один из принципов киберфеминизма — признание влияния «чужих» (не своих) идей и труда, и преимущества коллективных действий над индивидуальными. Отбрасывание личных тщеславных амбиций в угоду прорисовке более полной картины. Как сказала предшественница киберфеминизма Донна Харауэй «Я чувствую что пришла ко всему, что я думаю, благодаря сети друзей» [4].

Киберфеминизм в Украине

Сегодня квир/киберфеминисткое сообщество в постсоветском пространстве набирает обороты. Больше всего, конечно, в России, но также и в Центральной Азии — активистки осуждали труды Донны Харауэй на нашумевшей Первой Феминале в Бишкеке. 

Интригует то, как трансформируются идеи киберфеминизм в не-западных, постсоветских и постколониальных странах (если географическое положение имеет какое-либо влияние). Одним из первых украинских арт-проектов (о которых я знаю, так как подключенные к движению исследователи децентрализованы и находятся в скрытых и темных уголках Интернета) является kомаха киевского эссеиста и исследователя кино Алексея Кучанского и графической дизайнерки Насти Теор. Подчеркивая наивность и секретность своих откровений, художники используют киберфем оптику — скрины, антропоморфность нечеловеческих тел, элементы интерфейсов.

Алексей Кучанский: «Цель нашего выступления поговорить с вами про неопределенность (непевність), перерабатывание (перепрацювання), выгорание (вигорання) — эти и другие последствия странных идеологем «саморазвития» и «успеха», которыми заглушают потенциальное недовольство цифровых работников в креативной сфере».

Вот как описывает процесс понимания киберфем школы Настя Теор, участница проекта:

«Когда я впервые читала “Манифест киборгов”, я пыталась его читать просто как текст и эта затея провалилась — я просто не врубалась. А потом я позволила этому сплетённому нечто внедриться в меня, и для этого не нужно было виртуозно ориентироваться в дискурсах. И на чувственном уровне это был какой-то невероятный процесс — такое ощущение что нейронные связи перезаписываются и моё мышление перестраивается, а с ним и то, как я вижу и как я бытую в мире. Что-то очень важное есть в том, как этот текст, и как тексты научной фантастики 1960-1980-х, например Female Man Джоанны Расс, написаны. Донна Харауэй говорила про научную фантастику как про инструмент философии, она очень много брала оттуда. Свобода воображения, сторителлинг, плетение, мыслительный эксперимент — мы можем применять это в жизни, и это может сработать как такая тихая революция, не обязательно делать что-то громкое и видное — можно обратить внимание на то как мы с насекомыми общаемся, спросить их как они справляются с теми или иными штуками, попробовать их стратегии. Позволить книге/насекомому/вирусу войти в тебя и вы оба изменитесь».

Если использовать метафору Элизабет Ленк в эссе «Эстетика феминизма» [5], то феминизм можно представить как несколько женщин, стоящих посреди пустыни: «У них есть телескоп, камера, карандаши и кисти. Они усиленно смотрят вдаль и что-то выглядывают, но воздух слишком горяч и горизонт постоянно дрожит и мерцает. Они ищут fata morgana, со скептицизмом и оптимизмом одновременно. Они называют то, что видят «новой женщиной», и каждая видит что-то разное. До того, как они начали осознавать существование такого монстра, такого девиантного существа, они начинают снимать, рисовать и воображать ее. А также они смотрят друга на друга, пытаясь понять, как женщина напротив воображает себе “ее”». 

В XXI веке пустыня обросла новыми технологиями — как технологиями познания мира, так и буквальными — электричеством, проводами, и экранами. И женщины-провидцы учитывают это. Интерес к машинам достиг пика в 1920-х годах, а сегодня вернулся в интересы авангарда сто лет спустя. Алла Митрофанова говорит об этом так: «Мой интерес к технологии был связан с теорией машины в советском авангарде, где машина анализировалась в понятиях социального конструирования новой политики, эстетики, гендерного равенства и нового быта». А для того, чтобы создать техно-утопию, требуется действовать неситуативно и локально — феминизм устал исправлять ошибки и баги. Требуется переписать программу, устроить революцию с маленькой буквы — переизобрести себя, по пути обновляя версии киберфеминизма. Изменяясь, идеи могут находиться в состоянии коллективной творческой спекуляции, и по сравнению с залитой в гранит философией и идеологией, пребывать в постоянном совершенствовании. Не вызывая споров и противоречий, продуктивно работать на создание связей, что и есть целью всей этой вечеринки, как ее не назови.

Очень благодарна за содействие и идеи сообществу Cyberfeminism в телеграме — в частности, исследованиям Йожи Столет, Лики Каревой, Саши Шестаковой, сотрудниц Подключения Интимных Коммуникаций, и многих других киборгов.

[1] Алла Митрофанова и Мария Нестеренко «И феминистками, и революционерами становятся от избытка сил и любви», 2018 https://www.colta.ru/articles/literature/20028-i-feministkami-i-revolyutsionerami-stanovyatsya-ot-izbytka-sil-i-lyubvi

[2] Сэди Плант «Ткацкие станки будущего: ткущие женщины и кибернетика», 1995, перевод Лики Каревой https://syg.ma/@lika-kareva/sedi-plant-tkatskiie-stanki-budushchiegho-tkachiestvo-zhienshchin-i-kibiernietika-1?utm_referrer=https:%2F%2Fsyg.ma

[3] Сэди Плант «Нули и Единицы», 1997

[4] «Story Telling for Earthly Survival», 2016

[5] Gisela Ecker (editor) «Feminist aesthetics», 1985

Литература:

1. Журнал «Гендерные исследования» № 23, 2018

2. Саша Шестакова «Disoriented worldings: Cyberfeminism in Russia» dissertation MA CAT, 2019

3. Донна Харауэй «Манифест Киборгов», 1988

4. Joanna Russ «How to Suppress Women’s Writing», 1983

5. «A cyberfeminist manifesto for 21 century», 1991

6. Jennifer S. Light «When Computers Were Women», Technology and Culture, Vol. 40, No. 3 1999

7. Sadie Plant «The Future Looms: Weaving Women and Cybernetics», 1995 (Перевод Лики Каревой)

8. Laboria Cubonics http://www.laboriacuboniks.net/ru/

9. 100 Anti-Thesis https://www.obn.org/cfundef/100antitheses.html

10. Даниил Жайворонок «Вирус мирового беспорядка: что такое киберфеминизм?» https://special.theoryandpractice.ru/cyber-feminism

11. CYBERFEMZINE-X https://cyberfemzine.net/

Оксана Тронза