Ровно пять лет назад, 17 июля в районе села Грабово Донецкой области (сейчас под контролем ДНР) упал самолет Boeing 777-200ER авиакомпании Malaysia Airlines, осуществлявший плановый рейс MH17 по маршруту Амстердам—Куала-Лумпур. Этот день стал одной из поворотных точек в ходе войны на Донбассе, после которой началась волна новых санкций против России. Образ сбитого самолета и гибели 298 человек вошел в современную историю как одно из самых трагических событий. Тогда имело место говорить о коллективном шоке, в котором оказалась Европа: война оказалась намного ближе, чем представлялось с экранов телевизоров.

Думаю, не будет преувеличением сказать, что именно это событие стало переломным во многих смыслах. История о сбитом Боинге, как и многие военные операции на Донбассе, в большей степени связаны с воображением и фантазиями (вспомните все эти вымышленные и реальные истории, направленные на эпатаж читателя и зрителя медиа).

Политтехнологи, подобно художникам, обращаются к эмоциональному переживанию, к фантазии и фантазийному. Но, если роль политиков и государственным и частных медиа в этой истории для нас кажется уже чем-то более-менее понятным, то какую роль в осмыслении войны осуществляют художники, и для чего? 

Французский мыслитель Ив Дюпе, описывая события 11 сентября в журнале «Линии» размышлял о трансформации образа насилия, которое сегодня потребляет человек со своих экранов. Дюпе предлагает говорить не об образе катастрофы, а образе-катастрофе, обращенному к реальности. Если перефразировать философа, об образе, создающем у зрителя реальное ощущение трагедии, а не о самой трагедии как таковой.

Одним из первых текстов после крушения самолета стал материал журналистки Екатерины Сергацковой, вышедший с заголовком «Пропасть во ржи. Репортаж с места падения самолета» («Сноб», 20 июля 2014, републикация в книге «Война на три буквы», 2015), в котором автор текста передала яркий образ увиденного: посреди степи в знойный день шахтеры собирали обломки самолета помогая международным службам осуществлять их работу. Историю дополнили фотографии, созданные журналисткой в приложении Instagram. Изображения, пропущенные через фильтры, подчеркивали ощущение невыносимой жары и пустоты вокруг. Те, кто был в степи хоть когда-то, могут понять это ощущение засухи и зноя. Слова, которыми описала Сергацкова первое время после крушения, создавали тот самый образ-катастрофу, поэтическую, но все же трагедию, которую никто не видел лично, но воспринимал через тексты, информацию и сделанные постфактум фотографии.

Катастрофу MH17 еще много раз вспоминали в медиа, цитируя отчеты международных комиссий или обвинения сторон. Однако, образ сбитого самолета так и остался неуловимым.

Эту хрупкость попыталась передать украинская художница родом из Донецка Лия Достлева. Она родилась 17 июля 1984 года. Когда самолет упал, ей было 30 лет. Через три года после крушения она провела перформанс длительностью 8 часов. Сидя на площади Свободы польского города Познань, в котором сейчас живет, художница сшила 298 маленьких кукол, олицетворяющих каждого погибшего в катастрофе. В одном из комментариев к этой работе Достлева говорила, что чувствует вину в произошедшем, потому что эти люди были убиты силой, направленной на нее. По словам художницы, трагические события выстроили невидимую связь между погибшими и ней самой. Ее перформанс — одновременно и о солидарности, и о личном переживании, и травме. А шитье в данном случае стало терапевтической процедурой, позволяющей пережить собственную боль.  

Многие украинские авторы обращаются к теме насилия и войны именно таким метафорическим способом, часто проговаривая невидимые на первый взгляд проблемы и аспекты. Пример тому художник из Харькова Мыкола Ридный, работающий с метафорой (не)видимого. Его серия фотографий «Слепое пятно» (2014-2015), видео «Обычные места» (2014-2015), фильмы «Серые кони» (2016) и «Нет! Нет! Нет!» (2017) логически раскрывают «оптические» и идеологические иллюзии по отношению к насилию и войне. Скрывая перед зрителем информацию, как в «Слепом пятне», или используя наложения разных событий, как в видео «Обычные места», художник обращается именно к человеческому воображению, способному воссоздать образ самостоятельно.  

Обращение к биографиям и личным архивам — та оптика, которая позволяет сегодняшним художникам говорить о войне со всеми ее разрывами, акцентировать внимание на тонких и противоречивых вещах. Именно она позволяет выстроить дистанцию, с которой можно проговаривать сложные темы. Так, например, в фильме «Серые кони» (2016) автор проводит параллели между войной на Донбассе и гражданскими воинами начала ХХ века, вплетая в повествование историю собственного прадеда, пережившего смену политических лагерей и идеологий. Или скажем, в работе одесского художника Николая Карабиновича биография добровольца, ЛГБТ-активиста Александра Лысоконя проступает в минималистичной скульптуре «Не шелохнется мертвый плес» (2019). Эта скульптура — нить из найденных использованных гильз, в которой одну раскрасил радужным рисунком. Этот небольшой акцент не виден, если не подойти к работе вплотную. Собственно, как и все подобные истории и биографии, которые теряются в общем милитаристском нарративе, в историях про победы и статистиках смертей. Истории солдат, представителей ЛГБТ-сообщества зафиксировал фотограф Антон Щебетко. В его проект «Мы были здесь» входят как портретные фотографии, так и интервью солдат, которые преимущественно пожелали остаться неизвестными широкой публике, потому что «но на службе не принято об этом говорить — это считается чем-то постыдным». 

«Кто знал, что за этой историей стоит история твоей мамы», — говорила художнице Алевтине Кахидзе ее знакомая, после того как узнала о смерти ее матери на блокпосту, в тот момент когда та пересекала границу. Практика Кахидзе построена вокруг личного опыта, а истории ее мамы стала известна во многих странах как история о храброй Клубнике Андреевне, которая оставалась жить в селе Ждановка Донецкой области, сейчас не подконтрольной Украине территории. Ее храбрость заключалась в ежедневной работе в огороде, стойкости и сохранении критической позиции по отношению ко всем участникам военных действий.

Телефонные разговоры, диалоги легли в основу множества рисунков и проектов художницы. Некоторые критики говорят о работах Кахидзе как о наивных, о «детских». Свои работы она действительно создает простыми по форме. Но в этой простоте очень много боли и переживания. Однажды, в разговоре о «женском взгляде» на войну Кахидзе говорила о том, что действительно может заставить человека ощущать страх. Каждый раз медиа все больше стараются усилить эмоции, с помощью слов и несуществующих деталей, будто бы от одного слова «страх» уже не достаточно страшно. А для нее, ничего нет страшнее рисунков, на которых красным фломастером нарисован взрыв, а рядом черным — силуэт ее мамы. 

История Клубники Андреевны вскрыла многие социальные аспекты войны, ранее мало освещенные в медиа — пенсионный туризм, условия пересечения границы между Украиной и Л/ДНР, система социальных выплат. Именно благодаря тому, что Кахидзе говорила о своей маме, о том, как живут люди в ДНР, с какими проблемами сталкиваются и какие стратегии выживания выстраивают, позволило многим не связанным с войной людям, ощутить эмпатию к тем, кто не смог выехать или решил остаться в своих городах и селах. Сложно представить, могла бы ли работа Кахидзе так трогать, если бы не касалась личного болезненного опыта художницы и попытки его осознать и пережить.  

У участников украинской «Открытой группы» нет такой тесной связи с Донбассом, как у многих авторов, описанных выше, но своей тонкой работой «Синоним к слову “Ждать”» они также формируют эту эмпатию. Работа была реализована в рамках украинского павильона Венецианской биеннале 2015 года. Поочередно участники группы наблюдали за мониторами, на которых в режиме реального времени транслировались видео с домов украинских солдат. Камеры были установлены возле дверей и видео выключалось, как только солдат возвращался к родным. Трогательный момент возвращения, счастье встречи после долгой разлуки и страх, что кто-то не сможет вернуться домой — все это реализовано в простой, легкой и ненавязчивой форме. Говоря о войне, художники не создавали образ насилия, не эксплуатировали боль трагедии, они надеялись и ждали на каждого из своих героев, как и многие семьи, чьи родные ушли на фронт. Процесс ожидания сопровождался голоданием. Художники отказались от любой еды и пили только воду. Это физическое очищение олицетворяло и идеологическое и политическое, попытку отказаться от глорификации войн, от ретрансляции насилия в пользу человека и его жизни как высшей ценности.

За пять лет войны на Донбассе, что запомнилось, что войдет в историю как репрезентативный образ? История про Донецкий аэропорт, Иловайск, привязанная к столбу Ирина Довгань, история про распятого мальчика, военные парады, крушение МН17… Все эти события в разное время создавали ощущение стыда за то, что подобные насильственные практики еще возможны в современном мире. Но, что запомнится кроме этого?

В 2015 году художник Никита Кадан поднял флаг, созданный из железного листа от фургона автомобиля ГАЗ-3302, попавшего под обстрел в Северодонецке весной того же года. Автор описывал свою работу «Газелька» так: «”Поднятый флаг” сам по себе опыт материала, опыт разрушенной повседневности, опыт, которому отказано в субъектности и голосе. Возможно ли представить флаг жертв, всех, чье высказывание не подкрепленное силой? Могут стать флагом сами разрушенные здания и сломанные вещи, животные и растения, пострадавших от боевых действий? […] Этот флаг воплощает фантазм восстания вещей, пробуждение субъекту там, где никто не ожидал. Возможно вещь-повстанец будет нам мстить, возможно пытается спастись, а возможно выскажет то, что не в состоянии выразить никто кроме нее». Поднятие этого флага состоялось в рамках музейного пространства, где история сталкивается в настоящим и будущим.

На сегодняшний день художественное поле становится важным местом для интеллектуальной дискуссии в Украине, где тема войны обрастает множеством наростов. Но поскольку, визуальное искусство предлагает критический подход к существующей визуальной реальности, где происходит отход от зрелищности в пользу осмысленности и терапевтичности, оказывается что только в художественном поле становятся возможными сложные интерпретации и поиск ответов. Художники, в отличии от медиа, способны взять на себя ответственность за проговаривание травматических опытов. Тонко и деликатно, без использования громких фраз и нагнетания страха и ужаса, авторы обращаются к личному опыту, архиву и биографиям родных и близких, создавая альтернативную историю войны и (не)насилия.

Катя Яковленко