Я пересмотрела фильм Алексея Германа-старшего «Мой друг Иван Лапшин» совсем недавно, то есть в эти дни, во время карантина. До этого во мне хранились смутные воспоминания о фильме с того самого момента, когда посмотрела его впервые, будучи подростком в 1980-е — ощущение доброты после него, и мнение — хороший фильм. 

Почему этот фильм добрый для меня? Почему этот медленно развивающийся детектив, в котором ловят провинциальную банду, напоминает мне о милосердии?

Философ Эммануил Левинас однажды написал, что доброта не является режимом и не выигрывает войны, а в нашем сегодняшнем случае еще не спасает от вируса и не восстанавливает из кризисных ситуаций. Доброта — это не институт, не администрация, и не система, и она никогда не может этим всем быть. Но каждое небольшое наше действие, несущее доброту, милосердие, сопереживание Левинас называл «маленьким актом милосердия», проявляющимся, например, в утешении незнакомца, который страдает, или в помощи соседям в возрастной группе риска COVID-19, или в соблюдении мер предосторожности, чтоб не стать переносчиками вируса. Эта доброта передается от одного человека к другому и всегда «за кадром». «Маленький акт милосердия», в конечном счете, хрупок и всегда уязвим, но может стать единственным прибежищем добра в мире, и это абсолютно необходимо для нас. 

В этом фильме Алексея Германа — те детали, которые бы в обычном детективе не были бы показаны вообще или свелись бы к незначительным мизансценам, потерявшимся на фоне основного жанрового действия. У него же они подчиняются плотности и густоте визуализации второго плана, объёмности жизненной среды героев, то есть никоим образом не остаются для зрителя «за кадром».

Лапшин, начальник местного уголовного розыска, на звук выстрела, вламывается в ванную комнату коммунальной квартиры, в которой он живет со своими друзьями и коллегами, и обнаруживает своего друга Ханина, журналиста, с пистолетом самого Лапшина в руке после своего неудавшегося самоубийства. Ни слова осуждения, ругани — ни намека на это. Более того, Лапшин, забрав пистолет, усаживается рядом с Ханиным на краешек ванной, он открыто нервничает, не может там долго находиться, реагирует на крики соседей и успокаивает их через закрытую входную дверь — «все хорошо, у нас шкаф упал», прикрывая друга, а другой их сосед по коммуналке, накрапывает Ханину валерьянки, также без осуждения и какой-либо оценки. В этом и есть доброта, сопереживание, попытка вместе выйти из сложной, неоднозначной, неожиданной для них ситуации. В этом — попытка простить и принять друга, и себя — в таком поведении Лапшина угадывается, что, возможно, он тоже думал о таком исходе. 

События же этого фильма происходят в 1930-х сталинских годах, когда неосторожное слово могло привести к аресту — об этом, о сведении счетов через раскрытие так называемой «достоверной» информации, а по-простому, донос — также упоминается в фильме, но уже в другой сцене в другой коммунальной квартире. 

Одно из прямых проявлений милосердия самого режиссера, его доброго выстраивания самого произведения — это то, что после тяжелого ранения Ханина ножом в живот, после его поездки в госпиталь в кузове грузовика по тряской проселочной дороге, Герман мог бы убить его как героя (все предпосылки были). Однако он оставляет Ханина живым и в предвкушении ожидаемого путешествия по работе. 

Еще на пути к месту облавы бандитов, в мимолетном эпизоде один из участников опергруппы делится с Ханиным половинкой вареного яйца, которое он ест на ходу. Ханин — единственный в группе не имеет профессионального отношения к уголовному розыску, и этот жест — обыденный — говорит о признании его частью этого временно собранного из разных отделов коллектива, о хрупкости жизни, что может прерваться в любой момент, вне зависимости подкрепился ли человек перед рискованным действием или нет, и опять же — о маленьком акте добра.

Еще одно режиссерское проявление доброты, но уже к естественности природы — забавное. В холле провинциального театра, пионеры, в рамках эксперимента, на мой взгляд, жесткого, держат в достаточно объемной клетке лису и петуха. Уже во второй сцене на фоне этой клетки пионеры признаются, что лиса съела петуха. Конечно же, этого и следовало ожидать. Ведь представьте себе на минуту, если бы петух и лиса продолжали существовать в клетке вместе вопреки естественным законам, продолжая подвергаться насилию над своей природой в рамках советско-пионерского эксперимента по велению автора-режиссера этого фильма. Какое бы отторжение вызвал бы у нас этот момент.

Я посмотрела фильм уже больше недели назад, но ощущение его доброты — в мелочах, на втором плане, почти за кадром — со мной до сих пор.