Темой первой выставки современного искусства в Кмытовском музее советского искусства стали идеи просветительства и патернализма. В кураторском тексте художник Никита Кадан пишет, что «работы Шона Снайдера («Выставка», 2008), группы SOSка («Бартер», 2007), Таус Махачевой («Без названия 2», 2016 и «Канат», 2015) показанные среди постоянной экспозиции Кмытовского музея, создают смысловое поле, в котором отношения между «простыми людьми» и «художественными ценностями» показывают свои неочевидные стороны».

Интервенция современного искусства в «советскую» экспозицию происходит на всех этажах и подвале. Спокойною и почти безлюдную (практически моно-живописную) атмосферу музея разряжает звук видеоработ художников-современников. Выбранные работы посредством образа и художественного жеста через поднятые идеи просвещения и патернализма проблематизируют тему места и роли искусства в жизни общества и государства. Выставка «Просвещение и патернализм» могла бы прекрасно смотреться в стенах любого музея, однако в Кмытове, среди глорификации и пафоса «простой рабочей жизни» она выглядит особенно органично.

Героями «современных» авторов также становятся простые люди — рабочие и крестьяне. Такие же люди, которые встречаются на картинах советских художников и художниц. В этом смысле «тематическая линия» выдержана куратором. Но есть одно небольшое отличие: в то время как утопический мир «оккупировал» каждый сантиметр музейных стен; реальности, с которой эта утопия столкнулась, досталось место «у земли» (видео группы SOSка «Бартер» и Таус Махачевой «Без названия 2», куратор разместил на полу). Зритель вынужден склониться или присесть, чтобы увидеть работы художников. Но, поймет ли этот жест, обозначенный куратором «простой человек»? Увидит ли он себя в этих работах? Почувствует ли, что ирония присущая современным авторам, направлена не на него (нее) лично, а на государство и установленную им систему взаимоотношений искусство-общество? Ощутит ли зритель меланхолию по отношению по утраченному?

Ранее о меланхолии руин говорил в интервью KORYDOR’у Никита Кадан: «После того как волна разрушения достигла высшей точки, все приходит к “покою на руинах”, к “меланхолии руин”, к какой-то совершенно некритической “светлой ностальгии”», — говорил он. Обломки, которые остались после разрушения, сегодня достают и рассматривают современные художники, подвергая критике и осмыслению. «Мы восстанавливаем смысл этих обломков, ведь по обломкам сразу не поймешь, чего именно это были обломки, какая у них была функция», — говорил Кадан.

Мысль об обломках истории/памяти и меланхолии не раз встречается в эссе «Под знаком Сатурна» (1978) Сюзан Сонтаг о Вальтере Беньямине: «Воскрешая прошлое, Беньямин видит в нем предвестие будущего, поскольку работа памяти останавливает время». Сонтаг говорит о Беньямине именно с позиции меланхолии, грез, одиночества и страсти к мысли, где как говорил Беньямин, «мысль — редкостный наркотик». Беньямин пытался противостоять интерпретации, которые напрашивались сами собой.

Связь и коммуникация — одна из важных микро-тем, проявленных в современных работах. В видео Снайдера она происходит между работниками музея и колхозниками, которые рассуждают, что такое искусство. (Искусство — это реализм, отвечают те, а реализм — это правда сегодняшнего дня). В видеоработе SOSки коммуникация происходит между участниками группы и жителями села под Харьковом, где тоже предлагают оценить искусство, но уже не через категории эстетические, а посредством экономических отношений.

Все, что мы видим в работе современных художников (критическое и эстетическое) — это тоже правда сегодняшнего дня. О жизни простого человека и его взаимоотношения с искусством. К примеру, какое место сегодня занимают смотрительницы музеев? В работе Таус Махачевой мы видим, что дагестанский музей не нашел места для памяти о героических женщинах, спасших работу Александра Родченко. Не нашлось это место ни в одном европейском музее. Ни памятник не поставили, ни труд не облагородили. До сегодняшнего дня смотрительницы — это чаще удел «старушек» — так стереотипно представлена эта профессия исключительно из-за низкооплачиваемого монотонного труда. Мы (арт-критики, искусствоведы, писатели и мечтатели) говорим восторженно о дагестанских героинях, но какое место выделяем смотрительницам украинских музеев? Если вспомнить первый номер газеты ВОНО, например, и опубликованную там статью «Як вам Кадан?» (в тексте аворка просит смотрительницу оценить искусство художника) ситуация немного прояснится: мы толерантны к простому человеку в искусстве, но не толерантны к простому человеку в жизни. К смотрительницам, сотрудникам/-цам музеев, и даже аудитории. В тексте «Як вам Кадан?» также много схожего с теми идеями о просвещении и патернализме, которые затронул Никита Кадан в пространстве Кмытовского музея. А сам текст — о меланхолии и руине, с которым сталкивается любой украинский музей.

«У каждой книги — своя тактика», цитирует в книге слова Беньямина Сонтаг. Но и у каждого музея и каждой выставки — также своя тактика. Предлагаемая изначально концепция музея советского искусства легкомысленно попала под закон о декоммунизации, где самой простой интерпретацией представленного в музее искусства было новое идеологическое отношение: все советское должно быть спрятано, убрано и забыто. Но «прямой незамутненный взгляд скорее всего лжет», — считал Беньямин. Интервенции современного искусства в музей советского искусства как раз создают широкое поле для интерпретаций: они становятся не такими очевидными и прямолинейными. В них больше нет «простоты», они обрастают сложными контекстами: хотя бы в разговоре о том, что такое современность и как ее стоит трактовать сегодня; что сегодня является искусством и какие искусство имеет право на музей?