Актуальность художественного высказывания с реальным временем связана непредсказуемо. Созданные в разгар конфликта, на злобу дня, на острие тенденции работы часто меркнут рядом со спровоцировавшими их событиями, растворяясь в информационном потоке. С другой стороны, новый поворот общественного интереса актуализирует художественные произведения и практики, казавшиеся хорошо знакомыми, забытыми, даже надоевшими.

Так, маркиза де Сада мы вправе называть мыслителем ХХ века, глобальное видение Чингиза Айтматова поражает адекватностью нашей современности, а воспринимавшийся в позднесоветские годы городским сумасшедшим Федор Тетянич (Фрипулья) видится сегодня одним из самых интересных художников постсоветского пространства своего времени.

Илья Чичкан — воплощение наших 1990-х, когда на руинах «несуществующей страны времен скандала» (Наталья Медведева) появился мир дикого капитализма в стиле «Незнайки на Луне». Творческие люди упивались свободой на грани вседозволенности, полагая, что ханжество и цензура побеждены навсегда. Теперь понятно, что до территории искусства тогда просто не было дела тем, кто занялся освоением и переделом имущества. Когда же стала видна конечность ресурсов, контролирующие их оглянулись по сторонам и принялись наводить порядок в области морали, отвлекая электорат скрепами, традиционными ценностями, национальным величием. Подбросив массам идею погрома как народной цензуры. Ведь массы — тоже ресурс.

Все это время Илье Чичкану удавалось соединять позиции социального конформиста и художника-индивидуалиста, панка, обесценивающего респектабельное, святое, элитарное. С юности, на волне западного бума на здешнюю неофициальную культуру, он вкусил сладкую жизнь модного художника. Но, в отличие от большинства украинских звезд искусства, вспыхнувших в 1990-е, обладатель обаяния тарантиновских киногероев, внешности и повадок, как если бы его родили Рудольф Нуреев и Джон Траволта, Илья Чичкан всегда был чужд снобизма. Он не создавал вокруг себя ореола небожителя, не культивировал свиту приспешников, его открытость распространялась на множество людей, интересных ему вне зависимости от их статуса и деловой нужности.

«Человек, открытый как матрешка», назвал я свое интервью с Ильей в 2000 году. В нем он, не стесняясь в выражениях и самоиронии, рассказывал о своей первой инсталляции с использованием зародышей-мутантов из медицинского музея в знаковом проекте Марты Кузьмы «Алхимическая капитуляция» на военном корабле Черноморского флота: «Нас встречали как полагается — капитан выстроил моряков, они все отдали честь. Представляете, все отдают честь, а тут мы с Гнилицким идем, уроды такие». Но матрешка не только легко открывается, она содержит секреты, приглашая в них разобраться.

«Спящие принцы Украины» (1997), посвященный Чернобылю фотопроект Чичкана, в котором зародышей-мутантов в колбах с формальдегидом он украсил серьгами и кольцами, воспринимается куда более шокирующим сегодня, когда границы биоэтики вплотную приблизились к практикам прав человека и медицинских инноваций. Когда человечество столкнулось с реальной угрозой как вид, и не от гипотетического ядерного конфликта, а от природы как таковой и экономической реальности миропорядка.

Обращение Ильи Чичкана к изображению обезьян в человеческих нарядах выросло из перформанса художника, привыкшего высмеивать любой пафос. В 2005 он вышел к Чекпойнт Чарли с портретами, на которых переписал фотографии американского и советского военных, выставленные в зоне мемориального пункта пропуска между западным и восточным Берлином, приделав им обезьяньи головы.

Затем последовала серия обезьян в военных мундирах и орденах времен Второй мировой и более позднего времени. Художник не постеснялся представить в образах приматов иконическую фотографию Ялтинской встречи Черчилля, Рузвельта и Сталина — сегодня мы видим, как расчерченный ими мир перекраивается в кровавых конфликтах. В качестве концепции Чичкан предложил «психодарвинизм» — термин, объединяющий предельно вульгаризированное понимание учений Дарвина, Маркса и Фройда: в процессе эволюции человека из обезьяны сделал не труд, а секс и агрессия.

Портреты ряженых обезьян получили большой коммерческий успех. Критики помнят о том, что Илья в обезьяньей тематике не первопроходец даже в отечественном искусстве — обезьян изображали на своих полотнах отцы-основатели украинской новой волны Арсен Савадов и Георгий Сенченко, Тая Галаган (Татьяна Гершуни) в 1990-х писала «Обезьяний алтарь». Но постмодернист Чичкан никогда и не претендовал на открытие, а его покупателям до сих пор по-детски льстит обладание работами, глядя на которые можно ощутить собственное величие в сравнении с мартышками и гамадрилами.

Нахальное личное обаяние художника может передаваться его работам, подталкивая находить оправдания в ситуациях откровенно вызывающих. Выставляя в своей галерее светящиеся надписи «Сука», «Хуй» и «Пизда» в рамках проекта Ильи Чичкана «Бытовой сюрреализм» (2009), одна из создательниц украинского арт-рынка Людмила Березницкая писала: «Нецензурные слова из неона расположены на стенах с таким тонким пространственным чувством, что хочется унести их домой вместе со стеной. Теперь единственный их смысл в том, что это красиво, гармонично и, наконец, эстетично».

По традиции первобытного человеческого стада Илья Чичкан вовлекает в работу над своим обезьяньим мегапроектом собственных детей. В 2017 году Александра Чичкан представляет в совместной с отцом выставке коллажи с обезьянками в экзотических пейзажах, созданные из сотен глянцевых журналов. Маленькие приматы блуждают в джунглях псилоцибиновых грибов или марихуаны, намекая на роль психоактивных веществ в появлении неоантропа. В 2011 году Илья представляет проект Monkeywood, изобразив в обезьяньих обличьях кумиров американской культуры — Уорхола и героев Голливуда. Отдельная экспозиция в нем выполнена сыном художника Давидом Чичканом — обезьяньи портреты на денежных купюрах разных государств. В животных превращены Че Гевара, Елизавета II, Богдан Хмельницкий. Обласканный коллекционерами, одно время бывший самым дорогим художником Украины Илья и его сын, убежденный анархист, совпадают здесь в осмеянии потребления. Нивелировать которое можно не только пуризмом, но и обесцениванием. Уничтожение глянцевых журналов ради коллажей, кстати, из той же истории.

«Очевидно, что современная культура времен апокалипсиса подошла к такому историческому моменту, когда конец традиционного человека столь близок, что пора бы уже вспомнить об этимологии человечества и существах, из которых, коль уж верить поп-герою Дарвину, человек произошёл», — писал еще в 2005 Анатолий Ульянов о выставке «Психодарвинизм». Нынче же обезьянья морда с холста Ильи Чичкана — отрезвляющее отражение в зеркале, добавляющее решимости отказаться от всего, что стремительно растворяется в изменениях мира.

От антропоцентрических идей об избранности, рушащихся благодаря новейшими научным открытиям о неандертальцах, чьи гены живут в нас сегодняшних. От европоцентричного понимания величественного, красивого и комичного, взглянув хотя бы на pygathrix roxellana, китайских обезьян, названных в честь Роксоланы, всесильной славянской жены Сулеймана Великолепного. От призрачности образцового, воплощением которого в Российской и Советской империях служили шедевры Третьяковской галереи.

Цифровая эпоха несет конец образцовому и, как следствие, репрессии чувства стыда. С младенчества получающие выход в социальные сети, новые люди видят там невообразимое для их родителей и дедов разнообразие человеческих образов, проявлений, стилей, благодаря чему исчезает возможность жесткого разделения на правильное и неправильное, а значит порицаемое. Разрушается основание для стыда, теряется смысл этого чувства.

Сила моральных авторитетов, ценность культурных знаков переосмысляется с точки зрения реального, практического гуманизма, в основе которого не идеи и образцы, но право каждого индивидуума быть собой в рамках нехищного взаимодействия с другими.

«Люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, т.е. порознь, как отдельных лиц. (…) Становлюсь врагом людей чуть-чуть лишь те ко мне прикоснуться. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще», — эти слова Достоевского сегодня демонстрируют контрпродуктивное, отжившее, допотопное мировосприятие. Мастерски и многократно изображенные писателем человеческая ничтожность, безволие, склонность к низким страстям, мелкому эгоизму, жадности и мстительности столетиями служили российской имперской политике. Почитай, мол, о себе, о сути своей, все вы такие, каких вам еще прав и свобод? Претерпевайте и кайтесь. 

То, как сегодня выглядит эта парадигма, убедительно воплощено в портрете из цикла Чичкана, посвященного Третьяковке.

Взгляд на художественную практику Ильи Чичкана на протяжении десятилетий открывает в качестве сквозной линии искренность. Старую искренность индивидуалиста и панка, всегда отвергавшего элитизм, не признающего иерархий, не верящего в плодотворность солидарного политического высказывания. В этом Илья Чичкан, как мало кто, остается верным настроениям творческой среды своей юности и этим приобретает актуальность в новом мире, сбрасывающем оковы эпохи позднего железа.