Катерина Сергацкова — журналістка та редакторка. Працювала з темами ІДІЛ, висвітлювала події окупації Донбасу та анексії Криму. У 2018 році разом із командою заснувала видання «Заборона», у 2019 році проєкт припинив свою діяльність, втім, навесні 2020 року медіа перезапустилося в іншому форматі, зосередившись на нових формах сторітелінгу, документальних репортажах та власних розслідуваннях. 

Аміна Ахмед поговорила з Катериною Сергацковою про журналістику, лояльну аудиторію, досвід материнства та колекціонування.  

Давай начнем с проекта «Заборона», расскажи, пожалуйста, о его перезапуске. 

Мы закрылись летом 2019 года — ровно год назад. Тогда решили уйти на паузу в связи с проблемой, которая возникает в нашей стране у общественных организаций и у медиа, которые используют для своего финансирования грантовые, донорские программы.

«Заборону» мы тоже начинали с этого: в 2017 году мы с Ромой (Роман Степанович — виконавчий продюсер проєкту «Заборона», чоловік Катерини Сергацкової — прим. ред.) придумали концепцию нашего проекта, после чего сразу обратились к донору и описали, что хотим делать, как это будет классно и что многие люди ждут такого проекта, как «Заборона». Тогда нам дали денег и мы были очень рады, что есть ресурсы на то, чем мы очень любим заниматься — на классную журналистику, которая не стесняется говорить о разных вещах.

Мы постарались использовать тот минимум, который нам дали, по максимуму. Это было ошибкой. Все, чего нам хотелось — это делать контент, валить классные репортажи, сделать фильм про девочек, которые ходят на все конкурсы Мисс Украина, Мисс Одесса, ищут там себе богатых мужиков — нам хотелось делать такую журналистику, о которой, наверное, многие мечтают, когда только начинают заниматься журналистикой. Мы не обращали внимания ни на какие другие процессы: на то, что сайт еле дышит, на то, что у нас нет денег на человека, который мог бы этим сайтом заниматься, у нас не прописаны правила, чтобы мы знали, как действовать в той или иной ситуации, мы в ручном режиме обсуждали с людьми условия работы… У нас в общем не было ничего, что должно быть в нормальной компании. Для нас «Заборона» не была компанией — это была такая тусовка коллег, которые умеют делать клевые штуки и тех, которые это не умеют, но нам казалась, что умеют.

В какой-то момент все начало валиться, и все проблемы, которые могли случится, начали происходить в одно время. Наш донор начал говорить о том, что меняется политика в Америке и в их программе меняются приоритеты, поэтому они не смогут нас поддерживать в том объеме, в котором поддерживали. В таком подвешенном состоянии мы провисели несколько месяцев, мы с Ромой начали вкладывать свои деньги, вложили порядка 30 тысяч долларов, просто потому, что нам было важно удержать людей, продолжать делать наши репортажи, не останавливаться.

Мы продолжали скидывать в эту «черную дыру» кучу своих ресурсов и я реально не помню, как проходили мои дни, но мне кажется, что я упустила кучу времени, которое я могла бы посвятить своему ребенку, могла бы делать какие-то свои штуки, возможно, начала бы еще тогда писать книжку. Именно поэтому мы приняли решение немного передохнуть, обдумать, найти новые деньги, построить систему, сделать все иначе, правильно.

Как тебе удалось не потерять желание дальше работать над этим проектом?

Я абсолютно не была готова перезапускаться. В июне прошлого года у меня начались панические атаки, я не могла нормально общаться с друзьями, коллегами, мне не хотелось заниматься ничем. Тогда я больше чем на месяц поехала в Закарпатье к своим друзьям и жила там в селе, на горе, где по кусочкам собирала черновик своей книги.

Потом, постепенно начали приходить хорошие новости: с нами начал общение новый инвестор с Open Society Foundation, который в нас поверил.

Сколько у вас сейчас человек и как вы строите свою работу?

Теперь у нас есть исполнительный директор — Оленка Садовник. Она прекрасный менеджер, который знает все о том, как устроена организация, как все работает. Она точно знает сколько у нас работает человек, а я постоянно путаюсь. Я бы сказала, что у нас работает где-то 30 человек, включая фрилансеров, но она скажет точно, что у нас 15.

Чем ты занимаешься в «Забороне»?

Я наконец-то могу заниматься планированием, идеями. У нас так все устроено, что я — идеолог проекта и занимаюсь всем, что касается подачи наших историй, их выбора, редакционной политики, тем, как «Заборона» выглядит, как она себя позиционирует и в общем, тем, кем мы есть. Я — специалист по «духовным практикам».

Рома, как-то так получилось, занял особую нишу и занимается инновациями в сторителлинге. Он вводит всякие новшества, например, недавно мы запустили новый формат визуальных репортажей и эксплейнеров — сториз. Это все заслуга Ромы, он долго вел переговоры с компанией Newsroom AI (инструмент, которая позволяет создавать визуальные истории), он очень сложный и на постсоветском пространстве его никто, кроме нас, не использует. Я знаю, что эту платформу использует New York Times в своих историях и может еще пара западных медиа. Глобально наш сайт тоже сделал Рома, у нас были разные подрядчики, но придумал, настроил и воплотил это в жизнь именно он.

Как мне кажется, вы отошли от текстов и начали заниматься больше визуальным материалом, с чем это связано?

Мне кажется, мы всегда были по визуальной части. Раньше мы делали много видео и перед перезапуском долго обсуждали, стоит ли нам делать видео так, как мы делали ранее, или это должно быть что-то другое, более гибкое, потому что видео — это очень дорого. У нас были видео проекты, которые стояли порядка 100 тысяч долларов, а это очень много для такого медиа, как мы (маленького и пока что довольно нишевого). Делать это за свой счет — практически невозможно, а грантов на это мы брать не хотим. Мы поняли, что в Ютубе «заходит» только развлекательный контент. Такие видео репортажи, как мы делаем, люди не привыкли смотреть там. Поэтому, их нужно показывать или по телевидению, или на западных платформах, которые уже привыкли к такому формату. А в Украине по телевидению тоже не покажешь, потому что его нет. У нас есть 1+1, СТБ, Прямой, но все эти каналы не возьмут контент «Забороны», он неформатный, слишком критичный для них, ну и у нас так сложилось, что телевидение занимается производством видео самостоятельно, а не берет его со стороны, я думаю, это не классно, но такая традиция.

В общем, на украинском телике нам делать нечего, поэтому мы используем разные гибридные формы, вроде сториз для того, чтобы рассказывать истории.

В нашем разговоре ты упомянула журналистику, о которой все мечтают. Сейчас в принципе принято, и мне нравится эта тенденция, спрашивать о какой-то преемственности. Я не буду расспрашивать тебя о твоем происхождении, ты достаточно емко высказалась в интервью Лине Карякиной. Но что на тебя повлияло? Что ты считаешь фундаментальной журналистикой, на которую хотелось бы равняться?

Я не знаю, что тебе ответить и не хочется быть банальной. У нас просто принято всегда на кого-то равняться, типа «Медузы»… Понимаешь, у меня есть проблема — у меня нет привычки на кого-то равняться. То есть я всю дорогу одна. У меня никогда такого не было, чтобы я пришла в какую-то команду какого-то СМИ и равнялась на эту команду. У меня всегда было желание делать что-то, что отличается от любой команды, в которую я прихожу. Наверное, это обусловлено и тем, что я всегда выбираю довольно специфические темы.

В юности, когда я училась и начинала работать журналисткой, было принято думать, что журналистом идут работать для того, чтобы попасть на телек, стать звездой, познакомится с Познером и тогда карьера обеспечена. Меня Познер никогда не привлекал, как и телек.

Когда я попала на «Громадское» в 2014 году, я в принципе не планировала работать в кадре и телевидение для меня было запретной зоной. Как по мне, ТВ — это самая токсичная среда в медиа, где все друг друга пытаются задушить, перелезть, чтобы попасть в кадр и стать знаменитым. Мне всегда хотелось о каких-то вещах говорить более глубоко. Я понимала, что в других форматах аудитория не такая большая, как у телевизора, но по крайней мере, я остаюсь при своих принципах и буду честно доносить позиции людей, о которых я говорю.

Моими первыми публикациям в журналистике были статьи о ксенофобии, нападение на некоторые этнические группы в Волгограде (мне тогда было 16–17 лет), рассказывала про ультраправые группировки. Это история о том, что ты понимаешь, что вот где-то есть несправедливость, ты о ней рассказываешь, а чтобы как можно больше людей об этом узнало — нужно рассказать об этом хорошо. Таким образом, думаю, и начался мой журналистский путь.

Сложные темы, с которыми ты работаешь, диктуют тебе то, как ты живешь. Когда ты занимаешься историями вынужденных переселенцев, политических беженцев, террористов, людей, которых никто особо в обществе не любит, то на каком-то этапе, эта нелюбовь общества перебрасывается и на тебя как на журналиста, который об этом говорит. Это значит, что у тебя, скорее всего, не будет такого карьерного роста, которого ты бы хотел, не будет таких гонораров, которые были бы для тебя приемлемы… К счастью, мы придумали «Заборону», которая специализируется на сложных темах, поэтому не все так плохо.

Мне кажется, частично, эта нелюбовь общества перекладывается и на «Заборону». Я заметила, что вы часто пишете у себя в социальных сетях, что вы перезапустились и теперь и вас ненавидят. Кто и за что вас ненавидит?

Нас не любят за то, что мы рассказываем про… Хотя, на самом деле, я не понимаю почему нас все не любят, если наоборот — должны все любить!

Так исторически сложилось, что журналистов недолюбливают, а именно тех журналистов, которые критически высказываются на разные социальные, политические темы. Все потому, что для кого-то эта правда является неудобной или кто-то не разделяет мнения редакции.

Больше всего нас критикуют не за те вещи, которые мы пишем, а за наш выбор, о чем писать. То есть людей бесит, что мы взяли и написали про игиловцев, которые скрываются в Украине. Просто кому-то кажется, что это неправильно рассказывать о том, что у нас в стране живут такие террористы, а спецслужбы не знают, как их поймать. Мне это тоже не нравится, но я пишу об этом для того, чтобы люди узнали и что-то с этим сделали. Точно так же не любят, когда ты пишешь о войне на Донбассе с точки зрения мирных жителей, о том, как они себя ощущают на войне, когда ты об этом говоришь, тебе сразу начинают предъявлять: «В смысле? А чего эти мирные говорят, чтобы война закончилась?! Они этого говорить не должны, мы должны победить в войне!».

Кстати к художникам тоже постоянно предъявляют эту претензию: они, в том числе, показывают людей, поставленных в невыносимые условия. Общество часто не хочет замечать очевидных вещей и часто осуждает тех, кто высказывает не мейнстримные мысли и идеи.

Ты затронула сейчас больную тему для всех медийщиков — тему лояльной аудитории и аудитории в принципе. У «Забороны» есть лояльная аудитория?

Да, и даже лояльная аудитория всегда будет находить у тебя какой-то изъян. Сегодня все чаще происходят такие ситуации, когда ты выпускаешь какую-то историю и тебе обязательно кто-то напишет: «Вы использовали там слово, которое уже не принято использовать! После того, как я увидела у вас это слово, я вас больше читать не буду!». Понимаешь?

Да, я понимаю и меня это очень сильно расстраивает.

Ты такой думаешь, неужели одно слово нивелировало всю историю, все доверие к медиа, тогда чего это все стоит?! Мне кажется, что это такой процесс атомизации, который начал происходить несколько лет назад в социальных сетях (это детище именно социальных сетей), и он достиг нереальных масштабов. Это настолько мелкодисперсная пыль, все эти скандалы и микроконфликты, что ты даже их не можешь ощутить на кончиках пальцев, этот песок настолько тоненький, что он просто разлетается. Теряется ценность любого диалога, любой дискуссии, потому что ее вести просто невозможно, не на что опереться.

Я убеждена, что с Фейсбука нужно бежать, не нужно дискутировать там, это уже не просто путь в никуда, это иллюзия. Год назад, когда мы закрылись с «Забороной», я удалила у себя Фейсбук с телефона, до сих пор его не установила и не планирую. Я абсолютно счастлива без этого апликейшена, не хочу видеть, кто меня тегает и призывает к ответу.

Как-то так сложилось, что все активные пользователи пытаются привлечь друг друга к ответу, забывая о том, что у каждого из нас есть свои границы, своя свобода, и мы в общем не обязаны друг перед другом отчитываться в том какие слова мы употребляем, с кем общаемся, дружим, что думаем по тому или иному поводу. В принципе, критика, как таковая, просто уничтожена этим инструментом социальных сетей. Та критика, которая появляется на платформах социальных сетей, для меня автоматически теряет свою ценность, потому что критика в Фейсбуке может порождать только хейт спич.

Нужно выходить за рамки этого всего и находить другие способы общения, распространения информации и критики. Нужно чаще общаться на нетоксичных платформах.

Сейчас существует такая тенденция, что журналистика отходит от формата объективности, у «Забороны», например, тоже есть лейбл левого СМИ.

Мы на себя его не наклеивали. Мы — журналистский проект, вне этого идеологического, странного поля, которое почему-то у нас существует. К примеру, возьмем американские медиа, которые принято делить на левые и консервативные, это связано с теми людьми, которые финансируют медиа. New York Times — это рупор демократов, у республиканцев — Fox News, такое же деление есть во Франции, Британии и в принципе везде, где развита политика. В Украине политика не развита и поэтому журналистов, которые критикуют социальную политику и говорят о таких проблемах, как мы, например, о миграции и домашнем насилии, — маркируют левыми. Но на самом деле, мы просто пытаемся говорить о том, что происходит. К примеру, домашнее насилие распространено в Украине и в общем на «постсовке», это очень серьезная проблема, которую часто высмеивают, говорят «бьет — значит любит!». Какая в этом левизна? Это о здравом смысле, нельзя бить людей! Просто людям выгодно ставить маркировки, чтобы закрывать глаза на проблемы или вести свою пропаганду.

Вы сейчас на русском будете выходить?

У нас две языковые версии, они одинаковые.

Кстати, единственный хэйт в вашу сторону, который у меня вылез где-то в Фейсбуке, был на тему того, что вы пишете теперь на русском. Потом я в ваших комментариях прочитала, что вы планируете выходить на русскоязычный сегмент.

Да, все так, тут все верно. Но опять же, ты узнала об этом из-за хейтеров, поэтому медиа в каком-то смысле выгоден хэйт: пока тебя не захэйтят, о тебе не узнают.

Мы вышли на двух языках для того, чтобы наши истории могли читать не только в Украине, но в Восточной Европе и других странах, где живут люди, которые разговаривают на русском языке. Если бы мы могли говорить на всех языках, мы бы выходили на всех языках.

Язык — это способ донести до максимально широкой аудитории наши истории.

Почему тебе важно продолжать заниматься журналистикой в Украине? Я помню историю с Миротворцем, то количество угроз, которые ты получала. Даже наблюдать за этим было страшно. Дальше произошло убийство Павла Шеремета, что еще раз подтвердило, что работая журналистом в Украине, ты абсолютно не являешься защищенным.

Ты знаешь, меня об этом Рома тоже постоянно спрашивает — почему мы здесь живем?! Не знаю, мы все здесь живем, и мы не можем просто взять и бросить страну, потому что какой-то дурак шлет угрозы или ведет себя как-то неправильно. Мне кажется, что нормально любить свою страну, жить в ней и пытаться делать то, что ты умеешь и любишь, никто другой этого не сделает. Если я возьму и сегодня перееду из Украины, перестану заниматься «Забороной», я думаю, долгое время такого проекта, как делаем мы, не будет. Пока нас не было, за целый год никто такого не сделал.

Тебе не страшно заниматься журналистикой в Украине?

Это уже вопрос личного достоинства что ли… Я не хочу бояться, что со мной кто-то что-то сделает. Меня сама эта мысль не пугает, а злит. Пока она меня злит, я не готова отсюда бежать, а наоборот — хочу добиться того, чтобы этот страх рассеялся, потому что в нем жить невозможно.

Впервые серьезный страх я ощутила, когда была в Симферополе, во время аннексии. По моей улице постоянно ходили «зеленые человечки», вместе с местной «Самообороной». На тот момент уже многие знали, что я представляю украинское медиа в Крыму, что снимаю видео, делаю стримы, веду прямые эфиры, которые выходят на «Громадском» и на многих других украинских медиа. Многие тогда уже знали, что мы с Олегом Сенцовым координируемся, ездим по разным локациям с журналистами. В какой-то момент, прямо под окнами своего дома, я услышала разговор людей из «Самообороны», и я понимаю, что прямо сейчас они могут вломиться ко мне и я окажусь где-то «на подвале» или меня убьют. Тогда уже начали хватать людей: активистов забирали, некоторые, как убитый 14 марта Решат Аметов, никогда не вернулись. В тот момент я настолько оцепенела от страха, что со мной может такое произойти, что поняла — больше так бояться не хочу.

Страх, который заставляет тебя цепенеть, лишает любой способности критически мыслить, двигаться вперед, делать ту работу, которую делают журналисты. С тех пор я стараюсь отганять от себя любые страхи, а людей, которые говорят мне, что я должна бояться и сидеть тихо, чтобы ничего не произошло, — не слушаю, потому что так не работает!

В одном из первых интервью, которое выходило на «Забороне», еще в первой версии, было интервью с Адольфычем, который сказал прекрасную фразу: «Тебя пугают, а ты не бойся!». Я считаю, что эта фраза хорошая и правильная. С тех пор нас много раз пытались пугать…

«Заборону» тоже пугают?

Да, такое было неоднократно, к нам и приходили всякие люди в офис, присылали угрозы. Человек так устроен, что он хочет заполучить что-то свое и поэтому пугает других: с запугиванием легче чего-то добиться. Я считаю, что нельзя добиться своего насилием, в итоге ничего не получится.

Из-за каких материалов вам угрожали?

Про ультраправых.

Тебе не скучно заниматься такими темами, как домашнее насилие, дискриминация и так далее, после того, как ты освещала военные события?

Нет, ты знаешь, мне война своем не нравится. Когда я освещала войну на Донбассе, то на самом деле, я не войну освещала. Я находилась в условиях войны, но говорила о людях, живущих в таких условиях и о проблемах, с которыми они сталкиваются. Это и было моей специализацией как военного корреспондента.

Потом я еще ездила на войну в Ирак, была на битве за Мосул, против Исламского государства и там, в принципе, тоже максимально близко старалась подойти не к военным, а к людям, которые вынуждены там жить и прошли через оккупацию Исламским государством. Если бы была возможность поговорить там с игиловцами, я бы сделала это с большим удовольствием, но такой возможности не было.

На Донбассе наоборот — у меня были интервью, разговоры с людьми, которые представляли, на тот момент, либо россиян, либо оккупационную власть. Это большая удача, когда ты можешь поговорить с террористами.

Это все больше про войну внутреннюю — война хорошего и плохого внутри человека. Я испытываю удовольствие, когда мне удается найти того, кто в какой-то момент жизни совершал плохие поступки. Мне кажется интересной трансформация человека, которую он проходит в сложных условиях, у нас мало кто исследует природу добра и зла, и того, как эти две стихии борются.

Эти темы абсолютно нескучные. Тема домашнего насилия довольно пугающая, особенно когда разговариваешь с жертвами. В разговоре ты вынужден научиться подбирать практически каждое слово, чтобы сохранить момент откровенности. И то же самое с насильником: если ты берешь интервью у преступника, ты должен очень внимательно относиться к словам и к тому, как ты с ним разговариваешь.

Человеческое доверие — это тонкая грань. Важно такому человеку дать понять, что ты к нему относишься не как к зверю или клоуну, как этого часто требует «общественная мораль», а как к человеку, который попал в определенную ситуацию. Выстраивать такое доверие — это очень интересно, как будто создаешь особый язык.

Как у тебя получается это делать? Во многих интервью и лекциях ты говорила о том, что журналистика — это женская профессия, но мне кажется, что большее значение имеет не пол, а характер и какие-то личные предрасположенности… Дело в платьях или во внимательности и чуткости?

Я не считаю себя очень чутким человеком. Я довольно прямолинейная и иногда бываю грубой. Мой муж утверждает, что меня многие ненавидят или боятся, и я, конечно, далеко не нежный цветочек. Тут вопрос не в чуткости, а в том, готов ли ты через своего собеседника понять, как устроен мир. Для этого ты должен быть к этому открытым и честным, ты должен не бояться чужого.

На мой взгляд, проблема человечества в том, что, когда мы взрослеем, начинаем друг друга бояться. Когда дети в школе только начинают учиться вместе, обязательно появляется какой-то плохой мальчик, который издевается над более слабым, обязательно найдется какая-то девочка — лидер класса, которая тебя будет обвинять в том, что ты не выучил к уроку стихотворение. Школьная травля — это классика взросления, этап, который все проходят. Люди выстраивают барьеры, придумывают кумиров, иерархию, боятся общаться друг с другом на равных. Неравенство зарождается еще в раннем возрасте и от этого страдают все, но кто-то этим пользуется, а кто-то пользоваться не умеет.

Быть женщиной в горячих точках — это очередной барьер. Расскажи, пожалуйста, об этом опыте.

Когда ты едешь в горячую точку, то ты боишься нескольких вещей. Первое — это то, что у тебя неожиданно начнутся месячные, а вокруг одни мужики, они не понимают твоей проблемы и не могут тебе ничего обеспечить. Второе — ты боишься того, что тебя изнасилуют. Третье — боишься, что не сможешь противостоять каким-то физическим контактам потому, что твоей силы на это не хватит (моей не хватит, а есть женщины, которые прекрасно с этим справляются).

По Донбассу я заметила, что очень сложно говорить с мужчинами о каких-то военных вещах. Тебе легко раскроются в том, что касается чувств, личных историй, переживаний, но тебе никогда не расскажут о том, какое оружие используют, снаряды, пистолеты и конструкции, а все потому, что мужчины-военные считают это не женским делом. Мужчине-журналисту военный сразу же начнет рассказывать, какие танки стоят или БМП, какое у него оружие и так далее. Женщинам именно поэтому попадаются другие истории и, возможно, по этой же причине женщины выбирают немного другой подход.

Расскажи, пожалуйста, о своем опыте материнства. Мне кажется, это две несовместимые вещи — жить работой и растить двух маленьких мальчиков.

Мне всегда хотелось детей, я не из тех людей, которые говорят о том, что им дети не нужны или они боятся, но и не из тех, кто говорит о том, что дети — это моя жизнь, семья — это моя жизнь. У меня толком и семьи не было. Возможно, причина этому то, что я из России, а там семьи, зачастую, живут очень разрозненно и там нет крепких семейных связей, как в Украине, нет традиции ездить друг к другу в гости, семьи не проводят каких-то отпусков вместе. По крайней мере, в той среде, где я жила, такого никогда не было. В Украине я увидела обратную ситуацию, которая мне кажется очень интересной и мне даже хотелось бы ее глубже изучить, именно то, как семьи держатся вместе.

Я скорее кочевник, у которого нет какого-то места: жила в Волгограде, переехала в Крым, оттуда в Киев, постоянно где-то болтаюсь и в такой ситуации очень сложно иметь «большую крепкую семью»… При этом мне в роли матери очень комфортно, хоть я и считаю себя не самой хорошей мамой.я семья — это то, что абсолютно не отделимо от меня и моей работы. Я очень сильно люблю своих детей, но точно также я люблю то, чем занимаюсь и поэтому, стараюсь делать все, чтобы успевать и то, и другое.

В одном из интервью ты рассказываешь, что после возвращения с Донбасса, тебе мягко говоря было не очень весело. Мне показалось, что Яков был тем, кто помог тебе выйти из этой послевоенной депрессии. Тебе материнство в принципе помогает или отвлекает?

Кстати, у меня не было никогда никакой депрессии. Яков просто внес новые правила в мою жизнь, и я стала к некоторым вещам относиться более осторожно и аккуратно. Раньше, когда я была на Донбассе во время военных действий, я никогда не надевала бронежилет, а теперь я его всегда с собой беру. У меня есть дети и я несу за них ответственность.

Дети — это не развлечение и не способ выйти из депрессии, ребенок — это скорее верный путь к депрессии. Первый год своей жизни он лишает тебя сна, возможности нормально думать, работать, он выпивает из тебя все витамины, у тебя крошатся зубы, выпадают волосы, ломаются ногти, я могу это все долго перечислять. В этом смысле, ничего хорошего с женщиной не происходит. При этом всем, это счастье — видеть, как ребенок растет, как он начинает улыбаться, садиться на попу, ходить. Ты наблюдаешь процесс, как человек становится человеком, как из какого-то маленького комочка появляется личность, которая начинает жить своей жизнью. Эти два процесса идут одновременно, поэтому ты и счастлив, а через секунду ты не знаешь что с собой делать и хочется рыдать. Такие всплески радости и грусти происходят постоянно, пока ребенок маленький, а когда он вырастает, становится легче. Поэтому, ребенок — это не лекарство от чего-то, это прям сложный процесс, к которому нужно очень ответственно подходить.

Со вторым ребенком ты тоже планируешь ездить на все интервью мира и всюду брать его с собой?

Ты знаешь, я планировала это делать, но ввели карантинные ограничения из-за коронавируса, поэтому теперь я себя чувствую немного неловко. Никуда его не тащу, сижу с ним дома, все делаю дома, мне уже не комфортно от понимания того, что мне слишком легко.

Ты как-то разделяешь для себя эти два опыта материнства? Какие они, одинаковые или разные? Я знаю, что ты очень хотела этого ребенка, читала твою заметку про рак на «Украинской правде».

Да, мы с Ромой очень хотели второго ребенка, и я всегда знала, что у меня их будет два, поэтому мы как-то так решились на второго и я считаю, что это абсолютно замечательное решение, все очень вовремя.

Вовремя — это перезапуск проекта и рождение ребенка?

Да, еще же я книгу пишу. Мне обязательно нужно, чтобы у меня было очень много дел, а без этого я чувствую себя неправильно.

О чем ты книгу пишешь?

Об Исламском государстве, о террористах. Потом меня об этом расспросишь, сейчас не надо.

Помимо всего, я знаю, что ты еще активно занимаешься коллекционированием искусства. Расскажи, что ты собираешь?

Я очень долгое время не воспринимала себя как того человека, который коллекционирует искусство. Я просто покупала или получала в подарок от друзей художников какие-то работы. Мне кажется, собирать это все я начала еще когда жила в Крыму.

Одна из первых работ, которую я получила в подарок — это портрет меня, которую написала моя подруга, в качестве дипломной работы. Это была огромная картина маслом, называется «Федор Пастухов на выставке» (Федор Пастухов — персонаж моих маленьких коротких зарисовок).

Мне дарили разные работы художники, так я начала постепенно их собирать. Еще позже начала покупать. Сейчас я собираю фотографии, книги художников. Мне очень интересен гибридный жанр. Очень люблю работы, которые нигде не выставляются, особенно зарисовки, небольшие рисунки, черновики, как бы подготовительные, закулисные работы. Нравится, когда на работе есть отпечаток жизни художника — когда он поставил кофейную чашку на свой рисунок, а от него остался след. Люблю еще собирать работы художников, которые не связаны с их основной практикой. Например, есть художник, который рисует какие-то комиксы или пишет стихи дурацкие на бумаге или на стенах, а потом это фотографирует и превращает в артефакт. Мне нравится такая художественная документалистика.

Какие художники или художницы у тебя уже есть в коллекции?

У меня есть картина Александра Ройтбурда, которую он подарил нам на нашу с Ромой свадьбу. Также есть несколько артбуков Павла Макова, я их очень люблю; есть работы Жени Олейник, которая делает комиксы для «Забороны», раньше она была журналисткой, а несколько лет назад начала рисовать комиксы. Статуэтка памятнику Артема (пам’ятник Артему — споруджений на честь більшовика, радянського партійного діяча, засновника маріонеткової Донецько-Криворізької Радянської Республіки Федора Андрійовича Сергєєва (Артема) монумент у Святогірську. Автор скульптури Іван Кавалерідзе — прим. ред.) есть, это классный артефакт, который придумали художники, скопировав знаменитую скульптуру Ивана Кавалеридзе в Светогорске. Много есть работ Алевтины Кахидзе, в основном, подаренные ею.

Ты проводишь какую-то общую параллель между журналистами и художниками?

Да, мы похожи тем, что выбираем острые темы, которые редко обсуждаются в обществе, а когда обсуждаются, то вызывают слишком эмоциональные дискуссии. Это те темы, которые нуждаются в очень тонком, подготовленном обсуждении. Так тонко их чувствовать могут художники. Многие темы в своей работе, в работе «Заборона», я черпаю именно из среды искусства, а все потому, что художники первыми чувствуют, когда что-то идет не так.

*«Забороняти заборонено» — гасло французької революції 1968 року, яке цитує видання «Заборона» у своєму маніфесті.