«Можем устроить взаимополезную сессию, — говорит Алевтина — я могу тебе рассказать о своих проектах, а ты мне — о своих. Затем мы попробуем нарисовать будущее».

Мы раскладываем листы бумаги перед собой в студии Алевтины Кахидзе в Музычах, куда я редко приезжаю на меньше, чем с ночевкой. В этих долгих встречах время медленное, но осязаемое. Или tangible, как сказали бы в английском. Мы гуляем в саду, рассматриваем вещи, кормим животных, перебираем книги. Мы говорим о больших идеях, но всегда через маленькие бытовые действия. Наши предложения строятся вперемешку из украинского, русского, английского и случайных слов других языков. Здесь все плетется тонкими ниточками связей, но сначала узлы наших собственных предубеждений, — а их всегда полно в речи и вобранных с культурой образах, — расплетаются. Из таких встреч я еще долго живу в хвосте кометы: пыль повседневности становится доро́гой.

За последнее десятилетие о художнице Алевтине Кахидзе было написано немало. Ее часто пытаются уместить в простые категории, хотя ее работа всегда их избегает. Перформерка, писательница, лекторка, учительница, дизайнерка — а может быть философиня, швея или рисовальщица? В своем инстаграме @truealevtina она пишет: «an artist who is also a gardener/художниця, яка також садівниця». На картинках — растения, ее искусство — всегда где-то «между». С каждой встречей, я все больше убеждаюсь, что ее ключевой талант — плести такую матрицу, в которой возможны не всегда очевидные связи: через чувство, наблюдение, называние привычных вещей так, что сквозь них проступает поэзия.

Работа Алевтины совмещает два очень важных параметра. Первый — чуткость к не-доминирующим формам жизни или социальным группам. Уже много лет ее искусство развивается в-месте с растениями, животными, пенсионерами, детьми и женщинами. Второй — ее трансмедиальность, где рисунок, текст, ткань, слово, земля и тело становятся теми материями, на которых ей удается проявить останки закостенелых идеологий. В современной Украине такие руины приходится старательно разбирать — пере-понять и пере-назвать, чтобы не повторять ошибки истории.

Своим подходом к жизни Алевтина часто напоминает мне критика и художника Джона Бергера, чья серия телепередач об искусстве, вышедшая в 70-х на BBC, не случайно называлась The Ways of Seeing. Эта работа о критическом взгляде на визуальное искусство стала популярным до сих пор вступлением в социальные методы искусствоведения. На пике славы Бергер бросил большие города, купил дом во французских Альпах, и весь остаток жизни наблюдал за растениями и животными. На этой основе этих он продолжал писать философские тексты об обществе.

Но еще более ее работа резонирует с тем, что называется феминистской эпистемологией и было артикулировано исследовательницей науки и технологий Донной Харавей еще в 80-х годах в программном тексте «Situated Knowledges: The Science Question in Feminism and the Privilege of Partial Perspectives». Одна из самых сильных фраз текста — вопрос «With whose blood were my eyes crafted?» — указывает на системное насилие, которое столетиями укоренялось в самих способах наблюдения и построения знаний. Харавей выступила с критикой универсалистских позиций понятий объективного и научного, аргументируя, что знание — всегда частично, поскольку воплощено в теле, но что именно в этой частичности, сложности и противоречивости и заключается его сила. Вместе с тем авторка предложила такую доктрину объективности, которая выделяет «оспаривание, деконструкцию, пассионарное конструирование, переплетенные связи, и надежду на трансформацию систем знаний и способов видения».

Харавей вдохновила появление киберфеминизма, одна из авторок которого также помогает мне понимать работы Алевтины Кахидзе. В 1995 году философиня Сэди Плант опубликовала текст «Ткацкие станки будущего: ткущие женщины и кибернетика», который позже стал книгой Нули + единицы: цифровые женщины и новая технокультура. Плант прослеживает связь между женщинами, ткачеством, кибернетикой и алгоритмами при этом, показывая ценность периферий, сносок, матриц, вынесенного за скобки и оставленного на полях. Задолго до появления технологии блокчейна, Плант описывает цифровые сети как нити и связующие звенья («links») без центральных позиций, организующих принципов, линейных нарративов и иерархий.

Сегодня взгляды Харавей и Плант особенно актуальны. Нынешний геополитический и экологический кризис как результат системного насилия колониальной и маскулиной истории заставляет пересмотреть сами формы построения знаний, в том числе и смещая позиции человека. Здесь Плант пишет об эмансипаторном потенциале кибернетики:

«В человеческих руках в составе исторического инструментария управление осуществлялось по большой части как господство и выражалось только в централизованных и вертикальных формах. Господство — одна из версий управления, но также его ограничение, препятствие: даже самоуправление воспринимается человеком как осуществление господства. Только в кибернетической системе самоуправление не оказывается обречено на существование под или ниже чего-то: нет никакой «личности», контролирующей человека, машину или любую другую систему — и машина, и человек становятся частями кибернетической системы, которая сама по себе является и управлением и коммуникацией».

Здесь я снова вернусь к Алевтине — к ее оспариваниям, деконструкциям и пассионарному конструированию. К ее ткачеству и доверию к процессу. К тому, что не в центре, а где-то между. К ее системной децентрализации больших нарративов и поиска новых способов взаимодействия.

У наших встреч как будто нет начала и конца, поэтому ниже — намеренно — фрагменты разговора, скромные пометки на полях для того, чтобы кто-то другой мог забрать их к себе в смыслы.

— Я долго спускалась к завтраку, потому что каждая вещь в этом доме меня останавливает: между всеми предметами есть связи, иногда они обозначены твоими подписями, иногда их приходится находить самой — но это пространство меня замедляет, успокаивает, и переключает в какой-то неожиданный режим вдумчивости и маленьких открытий…

— Самое большое произведение искусства в моей жизни — мой дом. У меня есть стихотворение «Чтобы быстрее убиралось» — про то, как я его убираю. Я никогда не делаю это в качестве работы. Я замедляюсь в перерывах между уборкой: либо рисую, либо что-то читаю. Это не уборка, а приключение. Вот была смешная история. Соседний дом, который полностью идентичен нашему, сдали топ-менеджерам крупной мобильной компании, и к ним каждую неделю приезжала уборщица. Я начала ее копировать: она на террасе гладит — я на террасе глажу, она окна вытирает — я окна вытираю. И так целый день. В конце этой истории, которая стала стихотворением, я говорю: «Я устала, не от уборки, а от копирования уборщицы!». Я поняла, что ее ритм отчуждает меня от домашней работы. Моя же уборка — это встреча с вещами. Есть во мне что-то от грузинских женщин, которые обожают свои дома. Одна подруга моего папы рассказала, что она целый день ходит по дому подушки поправляет. То есть, она получает наслаждение от вещей. Конечно, здесь также можно говорить, что она живет в патриархальном обществе, поэтому она целый день дома. Но в то же время, у нас так мало красивых вещей в нашем постсоветском пространстве, чтобы научиться любить вещи.

Я очень люблю то, как вещи взаимодействуют между собой. Если рассматривать Кабакова, его искусство — про хаос. На западе вещи имеют совсем другой порядок. Вот эта emptiness имеет совсем другое значение. В Европе я замечала, что у каждой вещи есть пространство, которое ей дает быть Вещью — ты можешь ее увидеть. А наше пространство не нацелено на саму вещь — расстояние между ними просто не дает их увидеть.

— Это из-за дефицита или нет опыта отношения с вещами?

— Нет опыта отношения с вещами. Это же ведь что-то из буржуазии: вещизм и фетишизм — этого не было. Но с другой стороны — были очереди. Люди стояли за тем, чтобы купить кухонный набор, вообще не видя эту вещь. Не было понимания, что с тобой будет рядом находиться эта вещь, поэтому важно знать как она выглядит. Вещи должны сражаться за то, чтобы их купили, а не наоборот.

— Да, я помню детство, когда мамины сотрудницы из Дворца Культуры бежали в торговый центр за одинаковыми синими свитерами. Или как я гордилась тем, что пробилась через толпу за сковородкой. Сейчас, конечно, ментальность дефицита и толкания локтями хороших эмоций не вызывает.

— Я вернулась из Jan van Eyck Academie в 2006 году. У меня тогда был полный разрыв с советской реальностью — я не могла с ней подружиться. Но затем прошло и я начала ее любить. Ведь у нас же много офигенного хаоса, который не устроен. Например, не урегулированы отношения с собаками. Во Франции — полная гегемония человека. Собака начинает лаять — выходит хозяин и выливает на нее воду. А у нас пусть люди и ссорятся из-за лая собак, но это не стало нормой в законе. Думаешь, я — безответственная и думаю только о себе и своей любви к собакам? А я о том, что люди реально офигели в своей эгоцентричности. Соседи говорят: «Ваши собаки лаяли». Но ведь эти соседи вчера салют устроили: думали ли они о них? У собак даже аппетита нет после салютов. Человеческий эгоцентризм не позволяет подумать о том, что мы сделали собакам. Во-первых, это мы их взяли из природы; мы лишили их собственных инстинктов, которые позволяли им жить в лесу. Мы взяли их потому, что они лают и кусаются, чтобы так защищать наше имущество, но потом, когда появились службы охраны и сигнализации, мы удивились, что они лают и кусаются, ведь нам это больше было не нужно. Выход — или научиться с ними жить, или вернуть их в природу. А с растениями так вообще можно как угодно… У меня есть работа, которая называется «Партия лиловых цветов». В ней растения выдают квоты на дороги. Людям нужно считаться с ними, потому что не может уже быть у человека этой возможности: где хочу там и провожу дорогу. Каждая дорога убивает определенную экосистему.

— Действительно, в модернистской парадигме, человек являлся венцом природы. Он мог менять направления рек и покорять космос. Одной из громких точек в этом проекте был Чернобыль, который показал колоссальное насилие человека по отношению к собственному окружению. Это стало началом большого пересмотра гуманистического проекта в принципе, породило новые системы мысли (ту же Actor-network theory и we have never been modern Бруно Латура) и послужило отправной точкой для различных художественных практик, в числе которых и твоя. Здесь возникает требование отхода от доминирующей человеческой позиции.

— У меня есть работа о растениях и в ней говорится о ролях садовника. Их пять. Спостерігач, Володарь, Служитель, Дослідник и Отримувач дарів. Я сделала дизайн листа бумаги, из которого можно сложить пять панам для каждой из этих ролей. Безусловно, Отримувач дарів — это самая распространенная и понятная человеку роль. При том, что человек не думает о том, что его наградила природа, а он просто берет. «Укроп растет, чтобы быть засоленным в огурцах», — говорит герой в моей фильме «Битва садовников». Это уже на дар, а данность! Роль наблюдателя видеть связи: у моего соседа полив. От избытка этой влаги появляются слизни и начинают есть мои растения. Если влагу убрать — уменьшится количество слизней. На этом примере ты понимаешь, что происходит от чего, но ты не знаешь всех связей. Тут должен вступить в свою роль исследователь! Нападает тля. На следующий день приходят муравьи ее съесть — это невероятно! У меня появилась куча увядших растений. В них появились ящерицы. Каждый день я хожу тридцать минут по саду. Я ничего не делаю. Я просто брожу и замечаю, что происходит.

Войну на востоке Украины можно также связать с садом: если сад слишком зависимый от садовника, его порядок легко разрушить. Я приехала в Славянск после 84-дневной оккупации и поставила себе задачу говорить с садовниками: а что во время оккупации происходило с вашими садами? Они вернулись в свои сады, а они изменились: сорняки заняли все пустые места. Одна женщина рассказывает потрясающую историю как она возвращается и видит свои помидоры в сорняках. Она плачет, но все же находит в себе силы вырвать все сорняки. Сорняки выше ее ростом! На следующий день и помидоры ее легли, хотя еще вчера были живы. Она думала, что освободит их, но помидоры привыкли к тому количеству света, которое получали среди сорняков. Большее количество света их убило. Я сейчас не о том, чтобы так называемым сорнякам дать безграничную свободу в саду. Эта история скорее о тонкой грани между тем, как научиться жить с сорняком, потому что постоянно вырывая его, мы создаем тоталитарный сад, остро зависящий от садовника. А вот дожидаться те растения, которые заполнят все пустые места —это автономный сад. Нужно поселить у себя в голове идею о заполнении. В природе нет пустот. Вера в тоталитарный сад оправдана для больших урожаев, но мы должны не забывать — мы рабы такого сада.

— Я часто обращаюсь к книге Чернобыльский Гербариум (The Chernobyl Herbarium: Fragments of an Exploded Consciousness), где автор говорит о том, что тело растения само по себе является носителем значения. Его структура является прямой интерпретацией окружающей среды: интенсивности света, влаги и так далее. Семантика растения — это мониторинг окружающей среды в реальном времени и в сравнении с этим человеческие интерпретации всегда вторичны и несколько запоздалые. Ты наблюдаешь за семантикой растений, за тем, как они устроены?

— Конечно. Есть кардинальная разница между устройством нас, животных и растений. Вот ты срываешь верхний листочек базилика, а он и дальше будет расти. Потому что он фрактален. У него есть корень, но нет центра. Это более обнадеживающая система, чем система человека и животного. Почему это случилось? От того, что растения не убегают. Верхушка — это размноженная часть его тела. Или как у человека ногти или волосы — всегда отрастут! И то, что ты говоришь про трансформацию энергий… Вот я сажу базилик в самых разных частях сада. Здесь он вырастает большим, здесь — маленьким, а здесь – вообще погибает. Примечательно, что слово толерантность пришло из ботаники. Толерантность — это способность растений продолжать свое развитие несмотря на вредителя. Тля сидит на моей фасоли и жрет цветы, но фасолины появляются. Они не такие великие, как могли бы быть, если бы я их обработала средством против тли, но они все равно есть.

— Ты вмешиваешься в эту битву?

— Очень редко но все же иду на убийства в саду. Иногда я делаю вещи, которые даже не каждому человеку расскажешь. Например, я узнаю, что соседские курицы бьют свои яйца, потому что им недостаточно белка в рационе. Я собираю в своем саду слизней и отдаю для кур. В дикой природе куры запросто нашли бы их сами. Или я вмешиваюсь, когда понимаю, что сама виновата. Посадив салат очень плотно, я создаю моносистему и сама привлекаю долгоносиков — приходится проредить! Салат, который появился в моем огороде сам по себе, никогда не болеет ей. Однородная система не может выжить. Тоталитарные системы также однородны. Противоречия делают систему стабильной.

— Мне очень нравится параллель между устройством общества и устройством вещей в природе. Мы ранее с тобой говорили о новой моде использовать дикие растения в городских клумбах. Я тогда ссылалась на Юрико Саито, которая писала об эстетике культивированных французских садов, что повлияло на появление феномена американского газона — идеально ухоженного и требующего в общей сложности 60% воды в стране. Вопрос здесь в том, откуда берутся убеждения, что дикие травы это не красиво, а однородная стриженая трава — красиво? Примечательно, что развитие французского сада происходит параллельно развитию дисциплинарных обществ. Дисциплина и порядок тут является предтечей западного модернизма. И тут мы можем вернуться к началу нашего разговора: а что, если мы посмотрим в хаос?

— Французская культура пришла в российскую культуру и эти клумбы появились возле Эрмитажа. Я потратила несколько лет, чтобы полюбить некоторые сорняки. Полюбить в их красоте, с тем, как они устроены. Чтобы у меня не появлялось желание вырвать его когда вижу в чужой клумбе. Это практика, которая нам с самого детства вложена — ты должен его вырвать! У меня ушло время, чтобы даже не осуждать в чужой клумбе эту небажану траву. Тем более, что, пока он не вырос большим и не зацвел, он никакую помеху культурными растениям не создает. Такое впечатление, что это что-то с нашими глазами.

— Это что-то совершенно сконструированное…

— Это — сорняковый шовинизм. Нам это как будто с прививками вкалывают. Я думаю, что за десять лет я практически справилась с ним. Сейчас я чувствую наслаждение, когда садовники говорят: боже, как красив осот! Наш глаз надо тренировать как и все остальное. Когда я занимаюсь с детьми, я делаю упражнение: прошу их рисовать полностью увядшие цветы, а не только те, которые находятся в пике расцвета.

Понятно, что обрезав увядший цветок, ты дашь силы растению и оно не будет тратить их на поддержку отмершей части своего тела. Я обладаю знаниями, которые помогут мне вырастить салат, но смысл роли Володаря сада в другом.Сад — это однозначно о политике. Все политики должны проходить практику в саду. Ведь сад — это малая политика, у растений нет крови, а только сок светло-зеленого цвета. Если ты не оставил места для растений или что-то упустил из виду — починить это очень сложно.

— Что касается тренировки глаза… Показательный пример — парк Хай-Лайн в нью-йоркском Сохо. Когда-то это был промышленный район и с тех времен осталась заброшенная железная дорога. В ее реконструкции принимал участие Пит Удольф — нидерландский садовник, который отдает предпочтение многолетним растениям. В его версии сада внимание уделяется сезонному циклу растения, а не его декоративным характеристикам. Дикие растения Хай-Лайна были непривычны американскому глазу, но этот подход вошел в моду. Сейчас от новых парков США до Новой Голландии Санкт-Петербурга на клумбах все чаще нетребовательно растут колоски.

— А я в рамках украинской декоммунизации предлагаю клумбы с мятой, котовником и майораном, а не чорнобривцями. Чорнобривці, конечно, мужественное растение, которое появляется из горсти кое-как брошенных семян, но они не подходят в преодолении отчуждения ко всему, что растет на земле, после советской коллективизации. Из мяты и майорана прямо с клумб люди могут делать себе чай, клумбы могут быть «корисними», «смачними», не только «украшать города». Кстати, те тотальные клумбы, где растения высажены по цвету их цветов и листьев, пришли к нам отголоском французской традиции через Имперскую Россию.

— Мне очень нравится смотреть на общество через политику клумб. Знакомая рассказывала, что, живя в Канзасе, она решила оставить газон заросшим. Приехала муниципальная служба, покосила газон и оштрафовала на шестьдесят долларов…

— В этом отношении Украина находится в лучшем положении и это надо ценить: у нас пока еще нет одержимости газонами. Хотя вот мой сосед стремится создать у себя «британский» газон и даже настоятельно рекомендовал мне убрать сорняки со своего участка, чтобы их семена не оказались помехой для его подрастающего газона. Я предложила ему убить их собственноручно, мол, я — ленива. На том и закончилось.

Красота Украины в том, что здесь возможны переговоры. Как человек постмодерный или метамодерный я понимаю, что эти negotiations нужны. А когда время от времени мой сосед возвращается к этому разговору «моих сорняков», я говорю о высоком заборе, чтобы семена не летели! В такие моменты понимаешь, что контроль невозможен без ресурсов и средств.

— Борьба с семенами, заборы, тотальные клумбы — это такие смешные отголоски западного гуманизма и фундаментального разделения на человека и природу…

— Да, и сейчас мы гораздо больше вдохновлены странами Латинской Америки, Африки и Азии, которые имеют совсем другой взгляд на природу. Там в лес нужно как к другу прийти: можно у тебя сорвать немножко листьев? Ладно, бери.

— Ты сказала, что способность к децентрализации у растений появилась, поскольку они не могу убегать. В упомянутой книге о Чернобыле, автор говорит в подобном ключе: иммобильность растения подталкивает их к более активному взаимодействию с окружающей средой — им необходимо учиться у нее и меняться. Люди в этом отношении гораздо более уязвимы, пассивны и беспомощны. Возможно, глядя на растения мы действительно можем научиться более адаптивному и сетевому взаимодействию.

— Это уже происходит — посмотри на интернет. Отсутствие центра — это тоже отсылка к тому, как живет растение. В ботанике есть еще много неизученного: например, как растения могут между собой коммуницировать и друг друга поддерживать. Или, например, гипотеза, что есть самое большое дерево, которое принимает функции центра, но мы еще этого не знаем. Но если говорить о том, какая самая большая разница между людьми и растениями, это то, что недвижимость растений заставляет их находить свою форму выживания.

— Да, я как раз читала Сюзанн Симар, которая исследует феномен материнских деревьев. Согласно ее исследованиям, есть деревья, которые заботятся о чужих паростках, инфицируя их грибами, которые затем доставляют необходимые питательные элементы; или же — меняя собственную корневую структуру, чтобы освободить место для новых растений.

Мы много говорили о растениях, немного о войне. Расскажи о проекте, в котором ты развиваешь эти темы с детьми.

— Это очень большой проект «Дітям про громадянство рослин, тварин та людей». Оказывается, в каждой украинской школе должен быть «Стенд національно-патріотичного виховання». В школе моего села такой стенд имеет три рубрики: флаг, герб и гимн — первая; вторая — о том, как волонтеры плетут сетки для АТО; и третья — те, кто из нашего села ушли в АТО. И все. Я подумала: такой стенд я могу критиковать часами, но могу ли я предложить форму и содержание, которые выдержат мою собственную критику?

Я думала над этим полтора года и в конце концов нашла тридцать вопросов, на которые дети могут либо сами отвечать, либо соглашаться с одной из моих подсказок, некоторые из которых нарисованы. Первый вопрос такой: «Хто може бути громадянином?». Подсказка такая: пес, жінка, чоловік, діти, рослини. Дети, конечно, сразу выбирают «жінка, чоловік и діти», хотя «дети» еще не совсем граждане — пока не несут гражданской ответственности за свои плохие поступки. Второй вопрос: «Де засвідчується громадянство?». Многие не знают и я им даю подсказку: паспорт. Третий вопрос: «А чи є паспорти у рослин і тварин?». Дети говорят «нет», и я показываю паспорт кошки, но с вопросом «Чи є там громадянство?». Є підказка: «Ні, бо вони є власністю людей». Следующий вопрос ставит детей и учителей в ступор: «Чи громадянин — також той, хто не любить свою країну?». Они начинают писать «нет», и я спрашиваю: «А что за то, что кто-то не любит свою страну паспорта забирают? Де засвідчується громадянство? В паспорте. А можно ли забрать паспорт?». Разговоров здесь на полгода. Следующий вопрос: «Чи можна любити декілька країн?».

Я очень горжусь этим проектом, и он уже дорос до того, что Министерство Культуры меня нашло, и я перед ста двадцатью музеями рассказывала о том, как можно говорить с детьми про патриотизм. Хотя у меня не было ни одного вопроса про патриотизм: опросник был построен вокруг вопросов «что такое быть активным гражданином» и «что такое быть культурным человеком» — это все, что может укладываться в понятие патриот. Также говорю с детьми о политике «хто найважливіший в країні — людина чи президент?». Представляешь, в Авдеевке, в нескольких километрах от лінії розмежування, где двадцать процентов окон разбито, дети кричат: «Президент!». Один ребенок меня дергает: «Людина! Людина!». Звісно, найвища цінність в демократичному суспільстві — людина. Один из родителей во Львове мне говорит: «Это же дегуманизация Президента!». А я кажу: «Ви почитайте далі мою підказку!». А підказка така: «Президент є посадою, але все ж таки він або вона також є людиною і їх не можна віддати дракону, якщо той буде вимагати». Діти люблять історії про драконів. Там также есть вопрос: «Чи є у рослин паспорти?». І квіти на моєму малюнку відповідають: «Так! Так! Є паспорт квітки, де написано про догляд за нами, а також, що нашому насінню не можна подорожувати між країнами».

Дальше дело доходит до художнього музея и вопрос такой: «Якщо вам не подобається картина, що б ви зробили?». И там снова идут подсказки: «Спитаю у друзів, спитаю у працівників музею, спитаю у пса». Пес говорит: «Если такая картина будет пахнуть — картина мне страшно понравится!». По сути, наш разговор о патриотизме выходить на уровень, который включает и растения, и животных.

Там есть один важный вопрос: «Чи співпадають кордони держави та межі країни?». Звісно ні. Потому что межи країни — это леса, горы и даже то, как мы видим облака, но они не могут нам принадлежать. А держава — це політичний термін. Когда мы пытаемся ответить на этот вопрос, мы понимаем, что мы не можем говорить о любви к государству, потому что это — отношения. Какие они? Честные, нечестные, прозорі, відповідальні, невідповідальні, двобокі, пасивні, активні? А якщо говорити про любов — ее не обязательно нужно описывать словами. Я спрашиваю, как бы вы показали любовь? Они говорят, что объятиями и поцелуями. Как бы вы показали любовь к стране? Они не знают, хотя одна девочка сказала: «Взять карту Украины, скомкать и обнять!». И мы тогда все засмеялись, и она тоже.

Там есть вопрос про переселенцев: «Кто такие переселенцы серед рослин?» Они все знают — рассада. Кто такие переселенцы среди людей? Они часто не знают. Или для некоторых детей важно сказать: «Я — переселенец!». Кто такие мигранты среди птиц? Они снова называют: «Ласточки». Я снова спрашиваю, кто такие эмигранты среди людей? Нарисовано два попугая, один говорит: «I’m from Australia!», другой: «Я тут народився!». Дети говорят: «Они все эмигранты». Я спрашиваю: «А если один из них родился в Украине, но выглядит так, как будто только что прилетел из Австралии — он тоже эмигрант?». Такие параллели, конечно, всегда на грани. Все учителя, которых я встречала, в итоге просят, чтобы я сделала им методичку по этому вопроснику. Но мне бы хотелось, чтобы учителя сами начали чувствовать, как эти вещи объяснить, потому что иногда эти параллели уместны, а иногда — нет.

Я приложу усилия, чтобы этот проект был имплементирован в самые обычные школы. Я была в Авдеевке, там сотрудница ГорОНО, глядя на эти мои вопросы с подсказками, сказала: «Это что такое?». Я говорю: «Это — Стенд патріотичного виховання». Она говорит: «А зачем? Мы сами разрабатываем». Тогда я сказала, что это альтернатива, но сейчас думаю то, что сделала я — лучшая версия, чем все, что я видела. Мой уход от модернисткой линии в том, что я не пытаюсь навязать свой взгляд на патриотизм ребенку, а даю ему самому ответить на вопросы об этом.

Текст: Ася Баздирєва

Малюнки: Алевтіна Кахідзе