Борис Кашапов — художник, випускник Школи фотографії та мультимедіа імені Родченко. Кашапов був учасником груп «Р.Е.П.», Penoplast, The Gay Carouse. Його роботи були показані в Мистецькому Арсеналі, Українському домі та ін.

Настя Калита поговорила з Борисом Кашаповим про митців, які його надихають, сучасну художню сцену та плани.

Расскажи о проекте Blue Monday, как он появился, что ты там показал и почему?

Blue monday — это проект,  концепцию которого была придумали Рома Михайлов и apl315. Михайлов близок мне по тому, что он делает: его больше интересуют не исследования, а формирование собственного языка. Сейчас многие занимаются якобы исследованиям и цитатами уже великих вещей, и это то стало ущербным для киевской сцены. Для того, чтобы сформировать новое поколение — нужно формировать язык. Это почти отсутствует в сегодняшних реалиях.

Я сам связан со многими поколениями этого города, их опыт меня формировал.

С какими поколениями?

Рэп-тусовка 90-х: она заложила в меня антифашистские принципы.

Эти ребята брали на себя много организационных процессов, которые были важны для города. Например, в первый раз я попал в киноклуб Киево-Могилянской академии именно благодаря хип-хоп тусовке, которая отвела меня на фильм о ненависти. Это очень важный для меня момент был. У меня не было никаких отношений с кино, я знал, что по ящику что-то крутят и все. А тут все поменялось — это был фильм, после которого я вышел и долго думал.

Хип-хоп был опозицией скинхедам. В этом смысле уличная культура воспитала во мне анти-фашистские взгляды.

Я причисляю себя к украинским художникам, хотя сегодня странно так говорить, — что есть украинские художники, есть львовские или одесские. Звучит как попытка причислить себя к какому-то классу или группе. Честнее было бы сказать, что мы сформированы на чужой аутентичности, культуре. В 90-е, — когда я формировался, — наша собственная культура была настолько слаба, что хотелось от нее сбежать в какую-то иллюзию.

А помимо музыки?

Когда я говорю о хип-хопе для меня это не музыка, а культура взаимоотношений в городе. Сейчас, как я понимаю есть «антифа», но я не вижу консолидации против насилия, я вижу, что подростков бьют на Подоле. Сегодня нужно актуализировать вопрос, как нам противостоять культуре силы и насилия.

Давай продолжим о проекте, ты говорил, что Рома — это один из тех, кто формирует язык.

Да, он мне в этом очень близок. В нем я вижу работу с американской традицией, живописью, а мы знаем, что в Европе последние 60 лет живопись была маргинальным медиумом. Мне очень близка история с американской культурой, я бы хотел, чтобы мы тоже поверили в себя, как в «новых негров», «новую землю», где возможно освобождение, но этот путь начнется гораздо позже.

Я хочу, чтобы мы признавали свои ошибки, ведь признавая их мы обретем страну. Вместо этого мы мечтаем о том, что мы лучшие, роемся в иллюзиях совершенства. Для молодой страны это феномен неуверенного в себе подростка, который постоянно хочет зацепиться за свое превосходство. А феномен настоящего мастера — он всегда признает, что он чего-то не умеет.

Мои работы в галерее «Лавра» — о поиске своего языка, они связаны с мифом Америки и американской живописи как «новой земли», и моим иллюзиями о культуре, аутентичности, истории ошибок, правом быть кем-то, когда ты от рождения ни украинец, ни русский, ни еврей, ни татарин, ты где-то застрял, а твоя семья раскидана по всему миру. Я вдохновлялся нью-йоркской сценой, для меня важны художники, которые вылезли ниоткуда.

Например?

Питер Берлин. Он был никем, просто человеком, который ходил по улицам Нью-Йорка. Это та культура, которая дала мне право не через академическую легитимацию или интеллектуальную, а через личностную, быть человеком, и уже за это иметь право быть художником.

Из-за этого нравится линия абстрактного экспрессионизма, за право быть художником без легитимации академией.

Ты много работал с видео и инсталляциями. Сейчас этого меньше. 

Да, я понял, что никогда не закреплюсь в своем городе, пока я не стану «живописцем». В «Лавре» состоялась попытка работы с живописью. Многие думают, что я работаю с графикой, но там нет ничего связанного с дискурсом графики, это отдельная дисциплина. Вся трансформация и возможность формы взята с американской традиции живописи. В «Лавре» мне повезло поработать с apl315. Когда Рома сказал, что они делают выставки, я понял, что мы созданы друг для друга. apl315 тогда сказал: «Кто такой Кашапов, не знаю такого, страшновато».

Тебя многие боятся.

Хорошего художника должны боятся, он должен быть неизведанным и непонятным. Мне очень странно, что сегодня молодые художники ищут быстрых и системных попыток запрыгнуть куда-то, но это чревато тем, что они также быстро и выпрыгнут оттуда.

Ты сказал, что тебе это помогает донести то, что ты хочешь. А что ты хочешь донести?

Моя история — это рэп, хип-хоп, ошибки, сленг, состояние. Это же три нью-йоркских кита: состояние, личность художника и третье я всегда забываю. Я туда бы докинул еще скорость, потому что в эпоху Интернета было бы глупо это игорировать. Мои работы — это пленэры в Instagram. Обычную реальность я заменяю той, которая настоящая для нас сейчас, а настоящая — не поездка в лес, а каждые 20 минут проверять ленту.

С видео я сейчас не работаю, мне надоело.

Первая твоя работа, которую я увидела, было видео. Она произвела огромное впечатление.

Они тебе нравятся, потому что я не пытаюсь сделать кино, не пытаюсь снимать сюжеты, а работаю как художник с медиа и сохраняю некую процедурность в этом. Большинство, в меру своего несистемного подхода, представляют себе, что любая движущаяся картинка — это видео-арт.

Но ты же делаешь в видео и перформанс делаешь.

Да, есть параллельная вещь — это видео-перфоманс. Но в данный момент это не мой  приоритет. Все, что я понял, пока изучал искусство — то, что весь разговор об искусстве сводится к живописи.

То есть, ты сосредоточился на живописи?

Да, но многие это называют графикой. Мне хочется всех удивить и принести стиль «парадняка» (от «парадного») в  музей. Пикассо вдохновлялся индейцами, а у нас клоунизм, наши индейцы — люди из парадного. У меня много архивов, я месяцами ходил и снимал это все на камеру. Будет возможность, напечатаю книгу, это будет «музей народного искусства», в которых тысячи этих надписей и рисунков.

Расскажи о своем методе работы.

Для меня очень важен куратор. Я вырос из самоорганизационных практик, это интересный опыт, он важен для киевской сцены. Жалко, что его по-другому сейчас транслируют, есть попытки самоорганизации, но они туда приводят какого-то мнимого куратора, который месяц как отошел от бредятины, что ему в Карпенка-Карого рассказывали.

Я работаю самостоятельно, но надо мной нависают духи всех американских художников. Я теперь с ними одна банда.

Сейчас я активно работаю живописью и пытаюсь найти себя в ней. Для меня важен такой человек, как Арсен Савадов. У нас в принципе страна, где никто ничего не знает, кроме того, что сказало пару молодых чуваков, для которых Савадов — в первую очередь не умеющий говорить, который неэтично обратился к тусовке и т. д. Но это также и очень важный человек в живописи. На меня повлияла не его фотография, а именно живопись, это как конфликт Восточной и Западной культуры: упал занавес, но на нас давит академизм, от которого мы пока не осмелились избавиться.

То есть на тебя повлияла больше «Паркоммуна» и трансавангард?

Некоторые их вещи для меня стоят намного больше, чем годы работы сегодняшних молодых художников.

А кто повлиял помимо них?

«Художественный Журнал». Помню, что когда мы приезжали в Москву, ехали на книжную ярмарку, а не на Красную площадь.

Я не хочу ходить по чужим ошибкам, а моя история — это собственный путь ошибок. Мне важно понимать, какая именно из ошибок принадлежит мне. Ошибки, в сегодняшней системе копирования — уникальная вещь, их никто не копирует, не подделывают и в этом их ценность.

Сейчас мы не понимаем как защититься от копирования или как с этим разбираться. Моя история — развитие языка ошибки. Пока мы в стране не поймем, что образ может все в тебе разрушить, и может создать, мы никуда не сдвинемся. А текст — это всегда манипулятивная история.

Изображением тоже можно манипулировать.

Я принадлежу к тем людям, которые один раз пришли в музей и их жизнь изменилась навсегда.

Сейчас в Киеве была хорошая выставка, которая вызвала у меня подобные чувства — это выставка, которую курировал Константин Дорошенко в SET.

Мариана Холленштейн?

Да, но в Киеве она ни на кого впечатления не произвела.

Почему тебя она тронула?

Я увидел очень качественный проект, который стал для меня важным, я увидел актуальные вопросы.

Эта история, которая вернула нас всех к перерождению живописи. Там была учтена вся историе живописи. Это живопись после пустоты и концептуализма, абстракционизм без катарсиса.

Очень много людей в Украине думают, что искусство — это среда развлечений. Много совершенно непонятных вещей для людей: зачем нужно это искусство, кого оно обслуживает и какие у него задачи. Для меня важно играть с самыми примитивными вещами, а не сложными. Для начала нужно пройти этапы формирующих вещей. Искусство — это иконоборчество.

Кто такой Андрюша Кремов?

Это история об аутентичности, история рок-звезды, когда тебе нужно на сцене себя уничтожить, показать как ты умираешь, и люди будут этому аплодировать. Эта история позволила убивать не себя, а звук, и там появилась история о праве на инкогнито. Раньше было круто иметь возможность быть инкогнито, а сегодня нужно быть ответственным. Мой друг придумал себе никнейм — Андрюша Кремов, и я подумал, что он такой неудачник, у него ничего не получится, а я хотя бы никнейм его использую. Теперь Андрюша звезда супер крутого клуба, у него все получилось.

Когда он появляется и зачем?

Как художник и папа — я Борис Кашапов, а Андрюша Кремов не появляется никогда. Это просто троллинг. Он нужен, чтобы разделить ответственность.

«Я могу поделится каким-то опытом, который насчитывает уже 5 лет и который превратит очень слабых в очень неслабых». О каком опыте ты говоришь?

Сейчас я уже так не считаю, я был подростком и мне казалось что нужно быть сильным. А сегодня нужно создавать условия для слабых. Из-за того, что нет системного хорошего менеджмента, художникам приходится быть менеджерами. У меня среди друзей есть ряд талантливых авторов, которые сидят без денег, потому что не очень хорошие менеджеры. Ценность художника в его слабости. Я недавно пришел к тому, что художник должен быть мелочным.

Есть проект, за который тебе стыдно?

Ни за один. Получив образование, я понял ценность последовательности.

Что это за образование?

Я учился в школе Родченко. Поступил туда после того, как меня не взяли в нашу художественную академию, из-за этого я очень переживал.

Почему не взяли?

Меня отправляли в институт Бойчука, я туда пришел, а там страшные люди. Когда я учился в школе Родченко, набрался смелости и в своих эскизах из блокнота нашел последовательность и ценность.

До этого я пытался делать проектные работы только с куратором. Также для меня важен зритель, 3-4 дня после открытий выставок я прихожу и подслушиваю зрителей. Это конечный итог, результат, моя история – о пути, который приходишь при создании. Этот путь заканчивается тогда, когда ты приходишь, слушаешь, смотришь на реакции и именно там получаешь все ответы.

Что было самым интересным  из подслушанных разговоров?

Мне повезло, я ни разу не слышал никакой критики.

Это хорошо?

Думаю, людей трогает, что мои работы неповторимые. Я знаю, по какому пути я иду, но он честный.

Есть любимая работа?

Я не делю их как отдельные работы, это все одна целостная работа, это мой сложный путь и моя борьба за право быть художником. В Киеве я постоянно доказывал, что я не парикмахер, не тусовщик и имею право быть художником. Вот Давид Чичкан всегда говорит, что  он не художник…

А кто он?

Не знаю, он себя считает активистом и анархистом. На самом деле в художнике важно, под чем он подписался. Я Давида уважаю, меня вдохновляют беседы с ним, но мне всегда странно слушать его кокетничество о том, что он — не художник. Важность которую ты придаешь мелочам, самое основное в художнике.

Ты сейчас над чем-то работаешь?

Хочу опять снимать видео, о которых в начале этого интервью говорил, что устал. Рисую, пытаюсь найти свой  язык.

Самый главный план — организовать коллективный труд. То, с чего я начал — коллективные практики, которые друг друга будут развивать и ставить в условия ответственности.