С 19 сентября и до конца осени в Одесском художественном музее будет работать выставка скульптора Михаила Ревы «Откровения / Revelation». В преддверии открытия мы пообщались с Михаилом о том, почему его выставки в Украине происходят так редко, как пандемия повлияла на его творчество, что формирует художника, и многом другом.

Михаил Рева — украинский скульптор, живет и работает в основном в Одессе. Там он создал ряд известных произведений: «Двенадцатый стул» на Дерибасовской; фонтан «Начало начал» в Греческом парке; «Ангел милосердия» на Детском реабилитационном центре имени Бориса Литвака, который в городе так и называют — «Дом с ангелом». Основатель фонда Reva Foundation.    

…Для интервью мы встречаемся в мастерской Михаила. Обычно при слове «мастерская», особенно если речь идет об Одессе, воображение рисует скромных размеров полуподвал, спрятанный где-то глубоко во дворах.

Эта мастерская — совсем иная. Высокие окна выходят на улицу, манят светом, пространством и выставленными скульптурами: если не знать, что за ними находится, то можно принять это место за новую галерею. Что-то похожее я встречала в арт-кварталах Вены и Барселоны.

Внутри воздух кажется разноцветным: столько здесь витает разных энергий и настроений. Работы высотой в два-три метра — и размером с ладонь; минималистичные, в несколько линий — и похожие на коралловый риф. На столах — эскизы, заготовки, графика; графика висит и на стенах — десятки быстрых портретов. Быть здесь — словно находиться в микро-городе, который вместо людей населяют удивительные существа из бронзы, глины, чернил и еще каких-то материалов, о которых я ничего не знаю. Все они явно из разных культур, но с общей чертой — все живые. Я не вижу вокруг ни одного предмета, который был бы просто куском материи.

До открытия выставки меньше двух недель, и когда мы проходим в небольшую кухню, чтобы начать интервью, суета в студии не прекращается — там остаются помощники Михаила. Разговор длится полчаса; несколько раз к нам заглядывают посетители. Позже, садясь за расшифровку, я готовлюсь к тому, что и запись будет суетной и сумбурной. Но вместо этого голос в моих наушниках звучит размеренно и спокойно, как будто рассказывает притчу:

В первую очередь хочется поговорить о вашем новом проекте. Почему решили показать его именно в Одесском художественном?

25 лет назад в Одесском художественном музее у меня была первая персональная выставка, в рамках международной конференции по Кандинскому. Так что опять показать здесь свои работы — отчасти дань ностальгии: все возвращается на круги своя.

В отличие от многих художников, для которых ежегодные выставки — нормальная практика, я очень редко показываю свои работы. Последняя выставка в Одессе была пятнадцать лет назад, в Музее западного и восточного искусства. Не потому, что я не хочу делать выставки — я хочу, но у нас нет пространств, где можно экспонировать скульптуру. Она очень требовательна, не только формирует пространство зала, но и работы включаются в диалог между собой. Есть ряд условий, которые надо выполнить, в первую очередь, это свет. Без правильного освещения форма не будет работать, а заложенные нюансы просто не будут видны. Поэтому мне с помощью моих друзей пришлось создать такое пространство в Одесском художественном музее: мы оснащаем его нужным освещением, оно останется после выставки, так что у музея появятся новые возможности. Это будет, пожалуй, первая в городе площадка с профессиональным выставочным светом. Иначе показать мой проект было бы невозможно.

Выставка — часть международного проекта, который дальше поедет в Европу и Америку, но сначала я очень хочу показать его в Одессе. Одесса — не просто мой любимый город, это город, который дал мне все – эмоции, любовь, друзей. Вообще все.

А в других городах будете показывать?

Очень хочу показать в Киеве.

Там есть правильные площадки?

Да, в Киеве, конечно, есть — Мистецький Арсенал, частные галереи. Во Львове есть. А в Одессе с этим очень плохо, выставочных площадок, по сути, нет. Есть [Одесский художественный] музей, и слава Богу, что там сейчас новое руководство, которое превращает его в современный художественный хаб, делает ивенты, привлекает меценатов и развивается. Это удивительно и невероятно.

Возникает ли у вас проблема баланса между творческим и коммерческим?

В отличие от многих моих братьев по цеху, я не делю работы на заказные и творческие – я ко всему отношусь творчески. Я решаю задачи, работаю с пространством, воздухом, ландшафтом, с архитектурной средой. Обычно ко мне приходят с проблемами – опять же, пространственными, эстетическими.

Моя задача — создать другую среду. Поэтому все мои работы сделаны так, что их нельзя изъять из той среды, где они находятся — иначе она осиротеет. Нельзя убрать «Двенадцатый стул» с Дерибасовской, или портал «Дома Солнца» со своего места — без них не будет гармонии. Для меня всегда важная задача – наколдовать эту гармонию. Я должен пропустить ее через свое сердце, найти правильные философские образы — а потом найти объемы, размеры, и гармонично вписать работу в среду. Для этого нужен очень серьезный опыт: ошибка будет невероятно дорого стоить, и ее будет очень тяжело исправить. Надо миллион раз все обдумать, взвесить, найти точное решение, пропорции, материал — и только тогда работа начинает жить. Поэтому смешно говорить о том, что я выполняю какой-то заказ за деньги. Для меня любая работа — творчество.

А есть ли работы, которые вы бы сейчас сделали по-другому?  

Нет. Есть работы, изготовлением которых я не доволен на сто процентов, но это не моя вина, это вина существующей у нас производственной базы. У нас нет возможности отливать скульптуры так, как это делают в Европе или Америке. Фонтан «Начало начал» [установленный в Одессе в Греческом парке, авт.] состоял бы из 3-4 деталей, если бы его отливали на современной литейке — только у меня он состоял из 130 деталей, и мне пришлось восстанавливать в бронзе то, что уже было сделано в мягком материале. После отливки от модели, которую я вылепил, остается процентов шестьдесят, а сорок уходит в воздух — такова технология производства скульптуры, в которой некоторые моменты не изменились за сотни лет.

Про любой проект я говорю, что это глубоководное погружение. Ты что-то придумал — а реализовать сможешь через года полтора, некоторые работы заняли четыре года. И все это время ты должен быть таким же свежим и чувственным, как в момент появления идеи. Скульптуру невозможно сделать мгновенно, как, например, графику. Поэтому приходится вести это дыхание. На разных этапах работы постоянно что-то добавляешь, и все это время надо быть свежим. У тебя всегда должно быть свежее творческое дыхание, только тогда в конце все получится — энергетически. Все, что касается искусства – это застывшая энергия души.

У вас есть рецепт, как сохранять это дыхание?

Рецепт на самом деле очень простой: надо быть чувственной мембраной, которая впитывает мгновения, информацию, все вокруг. Без этой мембраны все, что ты сделаешь, будет надуманно, вымученно. Важно распределять энергию в этом забеге — я порой веду много проектов сразу. И есть еще один художник — там, Наверху, и я Его кисточка. Без Его дыхания тоже ничего получится.

Что — или кто — больше всего сформировало вас как автора?

Меня формируют до сих пор — я же развиваюсь, я живой организм. Есть люди, ставшие краеугольными камнями в моей судьбе: мои преподаватели, люди, которые мне встречались по жизни. Они необязательно были художниками, но были «человеками» с большой буквы, с большим сердцем и душой, с несгибаемой совестью — такие глыбы. Некоторых уже нет на этом свете, но они живут в моей душе, мне повезло когда-то с ними общаться.

Человека не может формировать что-то одно. Все влияет: твои поступки, действия, принятые решения, которые иногда могут изменить очень многое в твоей жизни и жизни людей вокруг. Это такой сгусток всего. Ницше говорил, что для того, чтобы стать художником, нужно пройти три стадии. Первая — стать верблюдом и взвалить на себя все, что несли до тебя. Вторая — стать львом, чтобы поверить в свои силы. Третья стадия самая сложная: снова стать ребенком, и тогда ты сделаешь то, чего не делали до тебя.

Мне нравятся глубокие вещи, а пластический язык может быть разный. Нравится Джакометти; Колдер с его двигающимися фигурами; Джакомо Манцу и его рельефы; люблю Генри Мура, потрясающие, чувственные работы Марино Марини — и так далее, список можно продолжать бесконечно. Есть современные скульпторы, которые дошли до абсолюта — знаковости, технологичности, образности. Например, Аниш Капур и его объект в Чикаго в виде облака, в котором отражается весь город. Но такое возможно только в технологически высокоразвитых государствах. Мы как государство, которое только формируется, не можем себе этого позволить. Мы даже не можем защитить культуру как основу этого государства.

В Украине сейчас вообще существует скульптура как направление, отрасль искусства?

Она только формируется, потому что нет школы. Точнее, есть школа традиционная, но она не формирует человека, который бы работал с архитектурным пространством. Общество должно быть готово, давать социальный заказ не только на памятники и монументы. А мы все еще мыслим в парадигме советской монументальной пропаганды. Весь мир уже улетел вперед, а у нас все еще та же школа, просто раньше лепили одних, а теперь — других. Должен измениться сам подход к креативному мышлению, должно появиться понимание работы с архитектурным пространством, ландшафтным. Понимание, что скульптура — это необязательно памятник, могут быть другие формы и совсем иные эстетические возможности и образы.

А есть ли какие-то предпосылки к тому, чтобы мы из этой старой парадигмы вышли?

Для этого нам надо создавать культурную среду. Сколько за время независимости Украины было создано крупных музеев? Ноль. Сколько мы уже говорим о создании музея современного искусства в Киеве? Двадцать с чем-то лет. Про Одессу я вообще молчу. У нас есть хорошие коллекции — в ужасных хранилищах.

Когда общество поймет, что без культурного пространства наш духовный иммунитет будет уничтожен, тогда… Запрос на это огромен, но его удовлетворения, по сути, нет. Единичные частные галереи, единичные ивенты, единичные директора музеев — все единично, потому что советская власть достаточно жестко пресекала любую индивидуальность. Чтобы выжить, нужно было быть сереньким.

Как вы оцениваете городскую среду Одессы? Возможно ли ее как-то оздоровить?

Я сейчас помогаю в создании Мемориального музея истории Одессы в Преображенском парке. Там было первое городское кладбище, где были похоронены все те люди, которые пришли сюда и начали строить город с нуля. Без воды, без деревьев — потому что деревьев не было: была степь, море, и больше ничего. И вот в тридцатые годы пришли НКВД-шники, закрыли то кладбище, уничтожили захоронения… Они совершили такое кощунство — я думаю, нам эти грехи отмаливать еще очень долго. Я считаю, что Одесса умерла тогда, а не сейчас, как теперь многие говорят. И наше поколение — ваше поколение — будет по крупицам восстанавливать историческую справедливость и находить возможности, как сохранить этот город.

Я сторонник того, чтобы делать. Хотя бы немного, но от души: с любовью добротой, уважением. И тогда шаг за шагом все пойдет, наша аура начнет меняться. А если снова попытаться с шашками наголо стереть все до основания — ничего не получится. Я за созидание во всех смыслах этого слова.

Одесса занимает в моей душе особое место, я всегда стараюсь для нее что-то сделать. За всю жизнь я не выполнил ни одного муниципального заказа, не получил ни копейки городских денег. Все работы, которые я установил в городе, сделаны за средства моих друзей и мои личные, моей семьи. Потому что городу это необходимо: мы создаем новые точки силы. Если я буду ждать, когда меня об этом кто-то попросит — я вообще ничего не успею, время просто уйдет. Поэтому я сам беру и делаю, допустим, «Дом Солнца», 50 на 50 с отелем М1 — половину они оплачивают, половину я. Вот так появляются скульптуры в городе Одессе. Это очень дорогостоящая история, у молодых скульпторов нет такой возможности. А у меня уже есть, я могу дарить, понимаешь? Я не могу, например, оставить Греческий парк как есть, там обязательно должен быть сад скульптур. Денег на это нет, поэтому я пытаюсь сделать это сам, с помощью моих друзей и единомышленников. В этом году мы добавим туда две работы, в следующем — еще несколько работ.

Как повлияли на ваше творчество пандемия и карантин?

Потрясающе, просто невероятно! Я не мечтал о пандемии (смеется), я всю жизнь мечтал о каком-то необитаемом острове: сделать перезагрузку, иметь время на размышления и не бежать все время куда-то вверх. И вот в этом году случилось так, что мы были в Мексике, когда объявили карантин. Это было потрясающее, удивительное время не только в творческом плане, но и в плане общения с семьей — мы были вместе, моя супруга и дочка, и это было классно. Во мне будто заменили ядерное топливо.

Я думаю, этот период в моем творчестве обозначится как мексиканский, и я надеюсь, что он продлится долго. Потому что это были действительно невероятные эмоции, открытия, общение с потрясающими людьми. Я увидел проблемы, которые есть у планеты Земля, ее метастазы, и это очень сильно на меня повлияло. Теперь я буду стараться делать все, чтобы как-то помочь нашей планете выжить. Потому что если она решит от нас избавиться — она это сделает.