Когда я думала о выставке, она мне показалась одновременно абсолютно понятной в пространстве и ровно настолько же неуловимой в попытках рефлексии или описания. Что в ней было самым важным?

Стас: Важны процессы. Например, нам редко удаётся собраться всем составом ассистентов и участников. С одной стороны, это — ахиллесова пята, она делает нас Ахилессами в каком-то смысле. С другой, и это плюс, постоянно есть кто-то неучтённый. И когда он приходит, даже в сложную ситуацию, всё уже выглядит иначе. Это касается всех процессов в ателье и той же выставки в частности. В нашей работе очень сложно создать законченное произведение. Оно всегда предполагает пересмотр собственной точки зрения. Мнение наших коллег о выставке и о том, что мы все вместе сделали, постоянно меняется. И это разбивает привычную нормальность разговора. Переносит нас в пространство, где все общаются на мигах. Говорят кодовыми или ключевыми словами для команды, территории или профессии.

Катя: Самое главное — не выставка. Самым главным была резиденция. Выставка — просто побочка. Обязательная, конечно. И для грантовой программы, и для нас самих, чтобы понять, что там с нами произошло.

Тогда расскажи, что происходило на резиденции.

Катя: Мы поехали туда скорее не для того, чтобы сделать много хороших работ, а чтобы что-то друг о друге понять. И в основном были заняты этим. Для этого нужно было настроить особенный уровень эмпатии.

Больший, чем уже существовал в команде? Вы же поехали туда основным составом?

Катя: Просто там мы вместе находились круглосуточно. И это совсем другое. Обычно мы работаем в мастерской и потом расходимся. А тут никто не расходится. Мы закончили работу и продолжаем дальше тусоваться и нет никакого установленного алгоритма общения. Нет правил понимания. Мы их создаём в моменте. И от этого, да, эмпатия очень выкручивается в обе стороны. С одной стороны, ты на пределе ощущений в попытках понять. Но и «попадает в тебя» всё подряд. Первые три дня я ходила в абсолютной эйфории. Казалось, что вообще так нужно жить. А потом датчики начали барахлить.  

Стас: Это как путешествие. Мы можем быть долго знакомы, но 7-10 дней путешествия даже со знакомыми людьми — это интенсивный опыт. В нашем же случае интенсивность предполагала несколько зумов в день, множество программ, разные виды взаимодействия. Мне это напомнило фильм «Апокалипсис сегодня». Ну, без финальной сцены. Спуск по реке в тёмную неизвестность. «Тёмную» не как в негативный контраст, а как в неопределённость. Так, будто идёшь по ступенькам, нащупываешь, понимаешь, что вот, ещё три ступеньки осталось. И эти ступеньки уже давно знакомы, изучены, но всё равно есть потребность в осторожности. 

Когда вы ехали на резиденцию, вы ждали чего-то. У вас были кураторские задачи? 

Катя: Мы разделились на пары «художник-ассистент», чтобы была возможность точнее настроить взаимодействие. Кому-то из ассистентов надо было помогать художнику следить за временем, другому найти материалы, иногда нужны были длинные беседы перед работой или, наоборот, умение вовремя исчезнуть и не мешать. 

Насколько сильно влияла локация на работу резиденции?

Катя: Мы там были одни среди огромных территорий. Очень красиво, но постапокалиптично местами. Кто-то что-то чувствовал — и это передавалось всем сразу.

Стас: Если говорить о разности восприятия, то нашей коллеге Анне Сапон тоже, на мой взгляд, было сложно, но в другом ключе. Она тратила очень много времени на работу. Не могла, или, скорее, не хотела отдыхать. Рисовала с самого утра, работала ночами. Двигалась по какому-то личному плану и в итоге менее всего вовлекалась во внутренние процессы резиденции. 

Что изменил формат резиденции для участников «ательенормально»?

Стас: Очень многие ребята попробовали новый жанр для себя или изменили первичный. И у немецких коллег то же самое произошло. У нас Женя Голубенцев стал писать пьесы. Саша Стешенко начал делать перформансы, объёмные моноспектакли или даже, возможно, мастер-классы, как он сам их называет. Мы стали свидетелями очень серьёзного уровня такого вида выступлений. Это были сильнейшие перформансы из тех, что я видел за последние годы.

Катя: Да, это практически полностью была импровизация, которая держит зрителя в глубоком напряжении около часа.

Стас: Аня Сапон начала писать стихи с иной интенсивностью и с новым отношением. 

Катя: Это не совсем стихи. Она стала описывать собственные работы. И эти тексты оказались очень живописными. Мне кажется, в них Аня проявляется даже свободнее, чем в рисунке.

Резиденции проходили параллельно: в Украине и в Германии. Как вы взаимодействовали?

Стас: Наши немецкие коллеги делали очень серьёзные вещи. Ohrenkuss делали более камерные. Более экспериментальные. Мастерской Кат18 пришлось остаться в Кёльне, но они сняли помещение по соседству и сделали «дачу» там.

И эта дача принесла очень сильные работы. Например, проект Анны Россы. 

Анна рисовала рюкзаки. Она попросила всех, кто захочет, отправить ей фотографию рюкзака и какой-то вещи из рюкзака. И уже по этим снимкам сделала масштабную, крутейшую живопись. 

А какая роль ассистентов в таких проектах?

Стас: Это нас тоже очень интересовало. Когда мы приехали, спросили у Юты: «Как получается, что большинство ваших проектов в базисе своём уже финализированы, собраны?». Юта ответила: «Анна Росса не попросила бы сама фотографии…». Но этот проект стоит разобрать подробнее. Анна Росса интересуется сумочками, рюкзаками, портмоне. Для неё — это главная тема разговоров. 

Специнтерес?

Стас: Да, специнтерес, хорошее слово. Специнтерес, который всем давно и хорошо известен. Анна много говорит о сумочках. Она может долго говорить об интересующих её объектах. Возвращаться к этой теме, уделять ей много внимания в разговоре. Поэтому её ассистенты и решили предложить ей эту историю развить таким способом. И она сделала два проекта. В одном все желающие рисовали кошельки. И второй — вот эти крутейшие сумки участников и участниц резиденции.

На этом примере кураторка Юта Постгес показала, как обычно они работают. Они вбрасывают, подвешивают в воздухе какое-то предложение, подводят художника к идее как ассистент/-ка или куратор/-ка. Но потом, в будущем, они не будут настаивать или предлагать одно и то же. Здесь художник в какой-то момент может акцептировать или не акцептировать «подачу» ассистента. И уже внутри этого метода самому развиваться.

Катя: Если ассистент вбрасывает то, для чего у художника нет места, оно не приживается. Работая с Валентином, я вначале просто назначала время и больше ничего. При этом лукаво было бы говорить, что я не влияю на его работу. Или прятать своё участие в выставке. Потому что, конечно, я очень влияю на Валентина, как и он на меня. На резиденции, например, он наговаривал текст о собранном гербарии, а я этот текст записывала. Валентину сложно самому быстро писать. Поэтому я писала крупными буквами, а потом он переписывал всё на страницы с гербарием уже своей рукой. 

А если бы Валентин попросил тебя написать всё, ты бы написала?

Катя: Да. Так мы тоже делали. Вот эта работа с «Титаником» — по сути случайность. Мы думали, что Валентин прочитает текст, но он попросил Стаса. Сказал: «Ты читай!». И Стас придумал, что можно включить трейлер «Титаника». Это оказалось таким совпадением, которое сложно отмести. Конечно, это не работа Валентина. Это коллективная работа, которая Валентину очень дорога.

Стас: Таня Михайленко из Всеукраинской благотворительной организации «Даун Синдром Украина» очень удивилась, когда увидела гербарий Валентина. Она поняла, что это его почерк и стала выяснять, как работа создавалась. Потому что раньше Валентин никогда не писал столько и не переписывал тоже.

А уже вчера он выставил в сториз фейсбука тетрадный лист с собственноручно написанным рассказом и иллюстрациями к нему. Получается, сейчас он учится уже сам у себя. Катя показала ему, как можно делать, а у него получилось присвоить этот навык. И чуть ли не главная важность нашей резиденции в том, что ребята стали учиться друг у друга. 

Получается, резиденция оказалась катализатором для всех?

Стас: Резиденция стала международным и междугородним хабом трёх организаций, которые 10 дней методом совместных исследований, публикаций, конференций и личных коммуникаций обменивались опытом, попытками, пониманием. И на этом гипершеринге возникали тысячи пересечений, из которых можно было выбрать что-то своё. Это привело к колоссальному взрыву нового. 

Из-за специфики совместного пребывания и преобладания эмоций могла ли выставка упереться в какой-то эмоциональный потолок? 

Катя: Я иногда так думаю. Но это мои личные штуки. Мне кажется, что круче, когда Женя рисует кладбище, чем когда он рисует лошадку. А всех художников, наоборот, очень впечатлили лошадки, потому что лошадки классные, мягкие, тёплые, кушают яблочки.

Это об отсутствии поиска?

Катя: Да. Видишь лошадку — рисуешь лошадку. В мастерской меньше зрительных стимулов, поэтому выдаёшь то, что сам формулируешь. А тут есть лошадка. Не нужно ничего придумывать. 

Давайте поговорим о границах или возможном кодексе ассистентов. И это вопрос, наверное, в двух частях. Как вы формируете границы в процессе создания работ и границы в личном общении?

Катя: Вот в вопросе границ выставка оказалась тоже важна. Она подняла ряд неудобных вопросов и дала новые наблюдения. Мне, например, стало понятно, что Аня Сапон может по-настоящему свободно работать, когда она чувствует, что кто то её контролирует, сопровождает. Это как поддерживать велосипед за сидение, пока она едет. Даже если почти не прикасаться, это даёт уверенность. И, с одной стороны, мы должны помогать художникам стать самостоятельными, но это не всем подходит. Не на всех этапах. Кому-то нужна такая свобода, когда ответственность кто-то забирает. И тогда человек решается на смелые вещи. О личных граница мы постоянно напоминаем друг другу. Например, Валентин Радченко очень много говорил о «Титанике», много текстов о нём диктовал, и в какой-то момент эта тема стала выходить из берегов, распространяться на людей и события вокруг. Был момент, когда началась буря и мы прятались с ним в домике, Валентин говорит: «Я — Джек, а ты — Роуз. Ты моя жена. Все умрем». Он готов повторять, пока это не превратится в правду, и очень быстро чувствует, что это так и есть. Поэтому я пытаюсь быстро реагировать на такие вещи, отвечаю: «Нет, я — Катя, ты — Валентин, мы не муж и жена. Все умрем, но не сегодня». 

Стас: С другой стороны, такие случаи проявления и уточнения личных границ происходят и в других коллективах, где работают люди без синдрома. 

А в моменте создания работ случается, что ваши коллеги могут останавливаться, лениться, просить сделать что-то за них, например, потому что им просто интересно смотреть, а не делать? Где в таких случаях останавливаются ассистенты?

Стас: Мне кажется, нет такого, как ты сказала, что «человек ленится». 

Я просто не слишком хорошо знаю ребят и мне тяжело подбирать глаголы здесь.

Стас: Ну вот как мы пробовали работать с Женей. Катя встречалась с ним на час. Смотрела, интересно ли ему рисовать. Эту «лень» было бы видно сразу. Никто не собирался вкладывать в человека своё или учить его чему-то. Просто встретились люди, которые безумно любят рисовать, которым интересно рисовать. С Аней Литвиновой — та же история. Саша Стешенко — то же самое. 

Катя: Саша Стешенко сам любит раздавать указания, как режиссёр всего. Тут мы как раз пытаемся не стать рабами. И если я не хочу что-то делать, я просто не буду. 

Были в ателье участники, которым этот формат работы не подошёл?

Стас: Получилось так, что мы попрощались с двумя ребятами в своё время, потому что мы не смогли найти то, что им будет важно делать в ателье. Они точно смогут себя проявить в другом. Тянуть человека, возлагая на него свои стремления, незачем.

У ваших немецких коллег такое же отношение к правилам? К работе ассистентов?

Стас: Немецкие коллеги в своё время сказали мне важную фразу: «Организация с её кодексами и статутами живёт между становлением правил и свободой». Если свобода зашкаливает, в коллективе начинается разброд. Слишком много правил — никому не интересно им следовать. И получается, что организация — это вечный пересмотр правил, умение постоянно слышать друг друга. Среди немецких коллег есть ассистенты, которые работают очень давно. Кто-то с 1993-го года, кто-то — с 2000-х. У них, с одной стороны, кодекс есть, а с другой — они постоянно флексят. И это похоже всё не на свод правил, а на настройки звукача: что-то накрутить, что-то сбавить…

Катя: Для меня важно не скатиться в социальную деятельность, а реализовываться самой как ассистент и как художник. Просто быть чьим-то инструментарием — это неинтересно, даже если полезно. В итоге это ничего не даёт никому из тандема.

Выставка — это ваше кураторское высказывание, или рассказ художников о резиденции?

Стас: Конечно, это рассказ наших коллег. При этом это очень похоже на систему процессов внутри ателье. 

Катя: Сама выставка вся устроена, как взрыв. Есть десять кураторов и много личных решений, которые разлетаются в разные стороны из центра — общего процесса. Саша Стешенко сам организовал всю свою экспозицию. Заранее задумал, что будет в его «сценарном цеху», как будет решено пространство. Я просто помогла ему скачать на компьютер всё, что было нужно.

У Валентина Радченка было не очень много работ, он просто сказал как и куда их разместить.

Женя Голубенцев был участником всех процессов, но когда мы с ним разложили все его работы, чтобы  выбрать подходящие для экспозиции, он не мог выбрать какую-то конкретную. Я поняла, что ему всё равно, что я навязываю ему этот процесс, Жене просто нравится помогать, а не решать экспозицию.

Стас: Это логично, с одной стороны. Женя очень много работает. Представь, он может за день создать десять законченных работ разных форматов. Иногда двадцать. К этой выставке у него собралось 60-70 работ. По объективным причинам все мы не могли бы разместить в пространстве водолечебницы. Отбор был не то чтобы мучением, но необходимым выбором. 

Катя: А у Жени нет оценочной иерархии, нет главных или второстепенных работ. 

Стас: Да, иногда нужен другой тип инсталлирования. Женя, если попросить его отобрать семь работ, отберёт семь работ. Через 5 минут попросишь отобрать — это будут другие работы. И с одной стороны, ему вроде бы скучно было участвовать в экспозиции, но ему хорошо было присутствовать. Он смотрел книги, разговаривал, созерцал. И видно было, что ему в кайф. 

Как вы учитесь понимать друг друга, учитывая особенности речи и восприятия всех участников ателье?

Катя: О, я об этом на выставке всем рассказывала. Речь Валентина, например, так устроена, что его не всегда можно понять с первого раза. Но если общаться дольше, становится понятно, что его речь — это ландшафт, в котором слова расставлены по цвету, по весу, по иерархии. Физически разнесены в пространстве. И он эти слова будто собирает в инсталляцию и проговаривает её.

Иногда мне кажется, что хронология речи ему мешает говорить. Главное его словосочетание — «Это я знаю». Он чаще всего его повторяет. И когда он берёт предмет, кладёт его на холст или бумагу, то обводит его и говорит: «Вот это оно и есть. Это я знаю». Потом закрашивает получившееся пространство и дает ему имя. Если он обводил пульт, то под рисунком Валентин не пишет «пульт». Он пишет, что это «Коля…» или «море».

Отношение форм и цветов на листе накладывается на отношение между людьми и явлениями, формируя синестетическую схему реальности Валентина.

Стас: Вспомнил, что в Закарпатье есть выражения, которые отсылают к началу языка, наверное. Там не спрашивают: «Ты умеешь кататься на велосипеде?». Там спросят: «Ты знаешь кататься на велосипеде?». Или: «Ты знаешь пользоваться дрелью?». Словно умеют все, но не все знают об этом. И нужно открыть в себе это знание. 

Катя: Может показаться, что Валентин говорит образами. «Я красный, а Стас Турина — бык белый; ты справа, а между вами Скорпион», но это не зашифрованная фраза, а наоборот: «Вот это оно и есть». 

Стас: Наши коллеги, все, кто представлен на этой выставке, владеют своеобразным языком. Как моделью языка, так и словарным запасом. На таких резиденциях некоторые регистры синхронизируются, что-то копируется и перенимается. И появляется возможность понять, что между нами очень много общего.

Многие участники ателье работают именно с текстами, с речевым высказыванием?

Катя: Да. Вот Саша Стешенко организовал свой авторский сценарный цех. У него давно была эта идея и на резиденции получилось её развернуть. 

Сценарии он писал и раньше?

Катя: Да, сценарии он писал и раньше, но на резиденции сделал настоящее производство. Объявил себя главным сценаристом, Стаса сделал консультантом и соавтором, а Богдана — исполнительным директором. Он провёл три мастер-класса: по гриму, по актёрскому и по сценарному мастерствах. Собирался проводить их каждый день. И так как эти мероприятия задействовали всех участников резиденции, нам пришлось прокурировать частоту Сашиных перформансов, потому что всё могло превратиться в резиденцию, посвященную Саше и только его творчеству. Но так или иначе, это были очень мощные перформансы, Саша умеет работать с вниманием публики. У него нет никакого препятствия перед тем, чтобы сделать что-то. Нет ошибок или сомнений. В речи Саша собирает ключевые фразы из сериалов, новостей, окружения. Он накапливает этот код, который мы называем «шаблонами» или «стереотипами», и воспроизводит его в своей манере. От этой плотности сначала можно защититься иронией, сарказмом (ты ведь понимаешь, где слышал это). Но потом атака шаблонов тебя пробивает и запускает болезненную узнаваемость. На мастер-классе по сценарному мастерству мы все сидели как ученики напротив Саши, а он выступал как лектор. И сначала он рассказал, как по его мнению должен строиться сценарий. 

Все писали сценарии?

Катя: Да, в конце нужно было написать сценарий на тему «Как я отношусь к правительству». И тут Саша начал отыгрывать преподавателя. Подходил к каждому, указывал на «ошибки».

«Вот тут поставь ремарку, там исправь».

При этом он мог указать просто на пустое место, не глядя. Это был реально прямой перформанс. Ведь самим советом «про ремарку» нельзя воспользоваться вне предложенной игры. Но все реагировали очень по-настоящему. Тогда как раз приехали Ханна и Янина (директорка и менеджерка проекта из Гёте-института), и Саша их тоже посадил в группу. Он, допустим, берёт сценарий Ханны, написанный на английском (Саша английского не знает), смотрит и говорит: «Прекрасно. Замечательно. Ты будешь великим сценаристом».

У Тимура на первой странице было написано «Персонажи» и дальше выведены действующие лица. Саша подходит к нему и говорит: «Что-то о персонажах я у тебя ничего не вижу…». Тут я вспоминаю десятки ситуаций, когда, например, куратору своему показываю работу и говорю: «Да вот же оно…», а он отвечает: «Нет, не вижу». 

Стас: После того как Ярема Малащук и Роман Химей показали фильм Саши вне конкурсной программы на Wizz Art’е, документалист Алексей Радинский написал, что это сильнейшие диалоги после Киры Муратовой…

Отчего это так работает для зрителя, как думаете?

Стас: Когда мы смотрим «Хрусталёв, машину!» — это такой театр. Бесконечная смена кадра, сцена на сцене, театральность. Но страх, ощущение времени, кавардака и достоверности — реальные. При этом слышен стук каблуков о подмостки, манерность висит в воздухе. И в работе Саши происходит что-то подобное. Когда он доносит штампы и клише из медиа-пространства, то строит гиперреализм ситуации.  Реализм, от которого страшно.  Когда читаешь и думаешь: «Что за бред?». Но понимаешь, что так мы и общаемся: в моей семье, в нашем коллективе, среди друзей. Что мы в этом бреду живём. Его произведения текстовые — сверхреалистичны.

Катя: И при этом Саша всё время находится в перформансе. Мне из-за этого было тяжело. Он мне кажется безумно талантливым, но я не могу с ним дружить, потому что он всё время переключается с образа на образ. В начале общения — это препятствие. Кажется, что есть какой-то «настоящий Саша», а сейчас он просто отыгрывает роли. И я как-будто должна под этим что-то разглядеть. Узнать все эти фразы, цитаты, отсылки и собрать из них высказывание. В итоге я до конца не понимаю Сашу, но хорошо понимаю его искусство.

Стас: Мне кажется, что наши коллеги открывают нам то, что мы часто не хотим видеть людей. Нам хочется отмахнуться и назначить роль. Вот Саша — он такой. А я такой. Все понятно, типа. Реальная же откровенная встреча человека с человеком — она всегда травматична, она всегда про несовпадение. 

Вы ставите целью работы ателье инклюзивные высказывания?

Стас: Мы не сфокусированы на инклюзии. 

Катя: Мы просто в этом ничего не понимаем.

Стас: Не сказал бы, что прям уж ничего. Но инклюзия — важный двигатель для ателье. Если не будет движения в инклюзии, мы будет топтаться на месте. Если не будет движения в искусстве, мы также застрянем. Это как две лыжи, на которых мы едем. 

Что вы с командой ателье делаете, чтобы ваших коллег воспринимали как отдельных художников? Мы много говорим о плотном взаимодействии, о взаимосообщении, и мне хочется понять, как строится отдельная линия каждого.

Катя: Если формально, то мы пытаемся делать это через персональные выставки, премии, встречи с другими авторами и сообществом.

Стас: Я бы ещё сказал о возможностях, которые не мы самолично даём, но рассказываем о них. В инстаграме у Жени Голубенцева, например, 300 подписчиков. Из них с нашим участием пришли, наверное, 30-40 людей. То есть мы просто сообщили, что у Жени есть инстаграм. Остальные пришли сами. И они сами выстраивают взаимодействие с его аккаунтом. Женя отлично справляется с этим. Не мама, не папа, не родственники…

Катя: Да, родственники иногда сами ограничивают ребят из-за переживаний, что те станут постить «глупости». Так, у Ани Литвиновой до резиденции не было телефона просто потому, что она много снимает и любой объём памяти может забить за две недели. И когда мы попросили дать Ане телефон на резиденцию, оказалось, что она очень крутой репортажный фотограф. Её стремление к раскадровке здорово раскрылось в фотографии. Аня не пыталась поймать какой-то ракурс или кадр. Ей хотелось поймать все аспекты покадрового движения. В её работах очень много повторяющихся снимков с минимальным отличием. Это выглядит как схема-инструкция: «Вот так открывается дверь», «Так Аня моет руки». В момент, когда она фотографирует, акт фиксации позволяет ей увидеть объект иначе. Как и у Валентина: когда он обводит что-либо, то определяет это. 

Эти моменты помогают, или мешают пристальнее смотреть на саму художественную практику?

Стас: Это как мой друг позвал меня в мастерскую, и я там просто смотрю, особенно ничего не делая. Как супервизор, наблюдатель. И это позволяет увидеть интересные вещи, которые касаются всех нас. Маша Ланько рассказывала, что в галерее The Naked Room люди, прежде чем принять окончательное решение о покупке картины, часто фотографируют картину на телефон. Словно без этого они не могут её увидеть. В этом смысле Аня тоже с помощью фотофиксации собирает окружающий мир для себя и для зрителя. 

К персональным выставкам ребята уже готовы? Есть особенности в организации этого процесса?

Катя: К персональным выставкам мы только подходим. Стоит помнить, что осознанную художественную практику все начали 3 года назад. Чтобы человек сам мог посмотреть на свою практику, чтобы он мог понять, важна она для него или нет, должно пройти какое-то время. Брать Женю Голубенцева и сразу после знакомства нестись с его работами в любую галерею — это тоже будет манипуляцией. Он только пару лет назад стал называть себя «Жека» и говорить, что он художник. До этого он хотел быть поваром. 

Стас: Если говорить именно об особенностях, то они в том, что человек с синдромом Дауна очень маловероятно сам придёт в галерею со словами: «Хочу сделать у вас выставку». Это мы видим и по опыту участников «ательенормально», и по рассказам немецких коллег. Чтобы так произошло, нужно много с ним поработать, показать саму возможность выставки. К этому общество еще придёт, должно прийти. В Германии всё двигается так же. Есть небольшие студии или ателье. Внутри происходят выставки, встречи, обсуждения, персональные и групповые проекты. И очень важная составляющая как раз в том, чтобы во всей это очередности и рутине художники почувствовали себя художниками. 

Одна из предыдущих выставок «ательенормально» презентовала работы художников с синдромом Дауна и художников без синдрома Дауна. Как вам кажется, эта попытка уйти от сравнения и «диагноза работ» была удачной?

Катя: Лично я в тот момент поняла, что есть очень большая разница. Мне показалось, что все эти ребята — супергерои. Мутанты, как и все супергерои. И мы совсем не одинаковы, потому что они могут в реальности сделать более точный и значимый рывок, чем я, например. При этом нет работ с синдромом Дауна, нет искусства с синдромом Дауна. Это просто какой-то из этапов восприятия. 

«Хорошая выставка. Супер!» включала поэтапное приближение? Сначала зрители видели работы художников с синдромом Дауна, потом выставку отдельной резиденции, потом — отдельные проекты или отдельного художника? 

Катя: Мне кажется, очень по-разному люди воспринимали выставку. Кто-то спрашивал всё до мельчайших подробностей. Кто-то реагировал очень эмоционально или, наоборот, аккуратно. 

Стас: Я ещё думаю, что в этом случае многие просто боятся ошибиться с выводами. Быстрого фидбека мы и не ждали. 

Как вы для себя определяете, нужна ли была эта выставка? Может, стоило бы сделать такую же резиденцию или куда-то ещё направить силы? Я спрашиваю, потому что предполагаю, что большинство ребят довольны своими работами. И, как вы уже говорили, очерёдность, иерархия или сторонняя оценка для них не так важны.

Стас: Это очень хороший вопрос. Резиденция была бы, конечно, лучше, но ее подготовка и проведение требуют значительно, значительно больших затрат времени, сил и ресурсов. Выставка — это более легкая форма коммуникации. И для художника в некотором смысле неизбежная. Неизбежная, потому что иначе работы не покажешь сотням зрителей. Наши коллеги не могут их пригласить ни в мастерскую, ни к себе домой, чтобы показать работы, ни на прогулку, чтобы поговорить об искусстве. Работать в стол наши коллеги могут и без «ательенормально», а встречаться с обществом и без нас, подобные программы есть. Это Best Budies и молодежный клуб в «Даун Синдром Украина». Мы же в «ательенормально» работаем как художники. Это и выставки, и работа в мастерской, и перформансы — короче все, что вы себе представляете как художественную деятельность. Включая заказы и коллаборации, кстати.

Бывает, что вам как кураторам кажется, что выставка — неровная? Или слабее, чем предыдущая? Или что какие-то работы откровенно не дотягивают?

Катя: Напомню, что выставка — не главное. Нашей задачей не был результат.

Давно, ещё три года назад, немецкие коллеги рассказывали нам о способе брать интервью. Они предлагали такой вариант: задаёшь вопрос, записываешь ответ и потом читаешь его вслух. И вот эта штука на меня тогда подействовала оглушающе. Когда Валентин или Саша слышат свои ответы, то их же слова меняют их.
Выставка, как чтение вслух, или как свидетельствование даёт возможность посмотреть, услышать или понять свои же работы иначе. И в этом главная задача. 

Переглянути цей допис в Instagram

Допис, поширений dacha_diary (@dacha_diary)

«Дачний щоденник» і «Хороша виставка. Супер!» були реалізовані завдяки підтримці Ґете-інституту в Україні.

Допомогти роботі «ательєнормально» і підтримати реалізацію проєктів можна підписавшись на Patreon (https://www.patreon.com/atelienormalno)