Арт-група SVITER — це об’єднання двох художників: Лєри Полянскової та Макса Роботова. Вони працюють разом як музичний проєкт з 2009 року. Були організаторами міжнародного фестивалю екологічної урбаністики «Акумулятор», сокураторами в художній самоорганізації «01011101», творчому експозиційному центрі «ТЕЦ» та першому українському віртуальному арт-просторі «Шухляді». Вони також є засновниками школи медіамистецтва Photinus Studio.

Настя Калита поговорила з художниками про важливі теми в мистецтві, курс у КАМА та життєві принципи.

В вашем интервью с Асей Баздыревой меня очень тронула фраза Макса по поводу становления, что «вы встретились уже изменёнными». Что это за сформированность?

Лера Полянскова: Макс имел в виду бэкграунд. Я бы назвала это жизненными принципами и ориентирами — когда ты точно понимаешь, что тебя интересует, а что нет.

Расскажите больше о жизненных принципах, темах в искусстве, которые вам интересны?

Л. П.: Во время скандала, связанного с историей Харви Вайнштейна, реактулизировался  вопрос: насколько художник важнее человека? Как воспринимать искусство через призму автора, если выясняется, что автороткрылся с негативной стороны? Для меня это вопрос очевидный: первостепенно то, кто автор и что он из себя представляет. Но важны также и временные характеристики — система ценностей в которой живет человек. Не очень честно упрекать кого-то, в отсутствии определенных ориентиров, если подобная ценностная концепция  только зарождается. Конечно мы все безоружны перед гениальностью, но я уже не понимаю кто более редки и ценны — люди талантливые или разумно альтруистичные.

Так что вас все-таки держит вместе?

Макс Роботов: Долги (смеется).

Л. П.: Я слышала, что нас называют «трехглавым драконом». Не знаю, почему все это до сих пор держится. Дружба, наверное.

М. Р.: Мы просто сошлись и всё. У нас похожие жизненные принципы, интересы и изыскания в искусстве.

Расскажите больше о вашем методе работы.

Л. П.: Специфика в том, что у нас в определенных вещах разные предпочтения. Ваня (Іван Світличний, художник — ред.), например, мою любовь к Егору Летову не разделяет (смеется). Для него это слишком буквальное воплощение русскости. Или, например, моя любовь к животным, ребята их тоже любят и всегда готовы помочь, но скорее опционально. Я же ищу возможность для помощи, и само собой получается, что животные становятся героями работ — откуда-нибудь обязательно высунется какая-нибудь утка.

Наверное у нас троих общий базовый материал, что-то вроде 80 процентов атомов из созвездия Кассиопея, а остальные 20 — из Малой Медведицы, просто у каждого он по своему раскрывается.

М. Р.: Мы ищем что-то в искусстве и у нас в этом схожие векторы.

Л. П.: Я бы сказала, что Макс с Ваней что-то ищут…

М. Р.:  А ты уже все нашла? (смеется)

Л. П.: Нет, не нашла… Если анализировать, как мы функционируем, точки соприкосновения сложно вычленить. У Вани своя линия в искусстве. Он — эталонный образец художника. Макс — человек-новатор. А для меня искусство — это башня из слоновой кости, я все время пытаюсь туда уйти. Хорошо было бы жить в каком-нибудь мультфильме Миядзаки.

Художники или музыканты — что первичнее?

М. Р.: Музыканты, конечно, первичны хронологично. Сейчас уже нет ничего приоритетного . Художественные проекты, которые мы делаем, связаны с музыкой. Разделять это не стоит.

Л. П.: Сейчас прекрасное время, когда можно не определяться.

М. Р.: Изначально в группе были я, Лера, гитарист Слава и барабанщик Артем.

Разделение случилось, потому что вы хотели делать художественные высказывания?

Л. П.: Это был просто определенный этап взросления.

М. Р.:. В какой-то момент другие участники поняли, что у них другие цели, а мы с Лерой решили, что нам удобней работать вдвоем..

То, чем вы занимаетесь — это медиа-арт?

М. Р.: Да, мы художники, которые работают с новыми медиа.

Л. П.: Я очень хочу проговорить терминологию, устроить круглый стол терминологических вопросов. Нужно начать нарабатывать словарь, тогда всем будет проще: и художникам, и искусствоведам, и галеристам, и зрителям.

Кто еще, кроме вас, занимается новыми медиа в Украине?

Л. П.: Гоша Потопальский, Антон Лапов, Алина Якубенко, это если говорить о тех, кто первыми вспомнились, и о определенной возрастной группе. С одной стороны, участников процесса не мало — хотя бы одна видеоработа есть во многих архивах. С другой — мы максимально последовательны.

М. Р.: Мы сейчас работаем над тем, чтобы не быть исключением, чтобы художники могли свободно использовать новые инструменты.

Среды фактически нет. В основном, есть технари, которые могут прописать алгоритм и получить визуальный материал, не понимая, что с этим делать дальше. И есть художники не знающие как включить проектор.С этой проблемой мы  и работаем. Пусть это будет пафосно звучать, но мы создаем среду. Работаем над этим, пока есть силы.

Как возникают идеи? 

Л. П.: По-разному, иногда  могу сказать: «Ой, я нашла такую девочку со стихотворением, надо срочно сделать песню». Или наоборот, мы понимаем, что какая-то тема беспокоит, есть внутренний или внешний запрос, тогда начинаем эту тему разрабатывать.

А какие темы приемлемы для вас?

Л. П.: У нас с Максом специфическая ситуация: часть моих родственников жила в Сухуми, а Макс — из Луганска. И в период резонанса можно было бы сделать какой-то хороший проект на эту тему. Но не хочется.

М. Р.: В какой-то момент стало известно, что я из Луганска и начали звать на выставки, а я такой: «Нет, вы что». Конформизм — не наш путь.

Л. П.:  Я могу исходить из того, что меня беспокоит — экология. Но обращаться к этому в работе вообще не хочется,  из-за модности темы. Для меня всегда было очевидным что человек — не центр Вселенной, не центр природы. Теперь критика антропоцентризма и экосексуальность — общее место. А зарабатывать дивиденды на болезненных, особенно для себя, темах вдвойне больно.

М. Р.: Мы хотим заниматься новациями.

Л. П.: Меня скорее интересует сюрреалистичное, сновидческое, визионерское искусство, то есть немодное, и не трендовое. При этом я поняла, что когда не боишься  быть искренней, это находит отклик.

Сейчас я работаю над затянувшейся на два года видеоработой, и в ней обращаюсь к лингвистике. Язык в этом видео представлен не как средство коммуникации, а как инструмент с потенциалом для еще большего разобщения и непонимание — в работе  все построено на омонимах. Когда я отправляла текст для перевода на английский, переводчица сказала, что у нее было ощущение словно некоторые сцены обращаются непосредственно к ней.

Любовь к сюрреализму — это связано с детством, с увлечением космизмом, фантастикой?

Л. П.: Детство и вспоминать не хочется. Я росла в специфической семейной среде, плюс общие нищие 90-е. Книги и музыка были единственным миром, где можно было жить. Со сверстниками отношения не складывались, я всегда умудрялась сказать или сделать что-то не то. Например как-то меня отправили в пионерский, хотя на тот момент пионеры уже закончились, лагерь. В детстве я очень не любила есть, а еда из столовой лагеря мне не нравилась, я не ела ничего кроме сырых грибов, которые иногда находила в лесу. Однажды девочка из отряда меня спросила: «А что тебе вкусно? Что ты любишь?», я абсолютно искренне ответила: «Красную икру». Конечно, я ее не ела каждый день, но у нас родственники жили во Владивостоке и я по крайней мене понимала, что это такое. К тому же, моя мама могла буквально на последние деньги купить, например, шампанское, а для меня — конфеты или фрукты, и мы прекрасно себя чувствовали. А это девочка и все остальные ребята возможно видели икру только на картинке… Кажется потом меня ненавидел весь лагерь.

Я представляю.

Л. П.: У меня особый талант не понимать контекст, ситуацию, шутит человек или нет. Я постоянно у Ивана переспрашиваю, что происходит, кто и что имеет в виду.

Макс, а интересующие тебя темы часто совпадают с Лериными? 

М. Р.: Нет. В 90-х я увлекался компьютерами, хотел быть хакером, но не все всегда понимают, что такое хакер…

А что такое хакер?

М. Р.: Для меня, в 90-х, хакер был тем, кто брал систему, изучал и находил в ней неточности и ошибки. Для меня это стало очень важной вещью. Я в любой системе могу найти ошибки: почему, что не так технически сделано. И мне нравятся эти неточности. Вроде есть система, которую кто-то придумал или она сама себя создала, но в ней всегда есть лазейки.

Хакер — не только завязан на компьютере. В тех же 90-х я решил, что не хочу быть программистом, хотя уже знал 3 языка программирования. Я понял, что мне будет скучно проводить всю свою жизнь на стуле за монитором. На данный момент ни один программист от этого не ушел. Даже сидя во Вьетнаме, он все равно сидит перед монитором. Ты — свободный, можешь жить где угодно, но сидишь перед монитором.

Я бы мог назвать себя художником-хакером, но я им не являюсь. Я бы хотел им быть, но я не он.

Ходим вокруг этого термина «художник», как будто боимся его.

Л. П.: Я боюсь.

Это чувствуется.

Л. П.:  Я вижу, что важность академического образования в ручном умении.

М. Р.: Я как-то кому-то сказал: «Я — медиахудожник», а мне говорят: «Ты же рисовать не умеешь».

Интересно, что Леру до сих пор это смущает.

М. Р.: Слово «художник» меня смущает только в контексте кириллицы. Потому что artist, new media artist и painter — это разные слова и сразу все понятно.

Л. П.: Была ситуация, мы ехали в поезде со знакомым писателем и дизайнерами. И писатель говорит, не конкретно мне, а скорее обращаясь к дизайнерам: «Ну вы ж художники, сможете нарисовать ёлочку.». А я сижу рядом и понимаю, что я не смогу… При этом мы как раз ехали из Киева, после участия в Arsenale 2012. Это была наша первая выставка, именно в качестве художников. Естественно, образование — не панацея, не дает никаких гарантий, и окружающая визуальная среда постоянно напоминает об этом, но в хорошей ситуации образование может дать уникальные навыки и инструменты.

Как у вас обстоят дела с архивацией работ?

Л. П.:  У нас, наверное, больше терабайта архивных материалов. Они не структурированы, но рассортированы. По крайней мере, мы понимаем, где и что находится.

На самом деле, это почти что моя мечта — полгода жить на какой-нибудь даче с соснами, читать, гулять, разобрать наконец архив и подготовить CV на 500, 750 и 1000 знаков.

А сколько лет длится ваша деятельность?

М. Р.: Как группа — с 2009-го, а как художники мы работаем с 2012-го года.

Что это за деление? 2012-й — потому что первая выставка?

Л. П.: Да, и перфоманс. То есть первое публичное выступление, но не первый концерт.

Над чем вы сейчас работаете?

Л. П.: Над звуковыми перфомансами.

М. Р.: Совместно с Ваней делаем серию.

А выставка?

Л. П.: Скоро в Closer будет показана наша (SVITER, Светличный) совместно с Лесей Хоменко сделанная работа..

М. Р.: Эта работа ездила год назад в Нью-Йорк, а в Киеве, на тот момент, ее никто не захотел выставлять, потому что никто не понял. Раз в год в Нью-Йорке проходит фестиваль саунд-арта New EAR Festival, его организует одна из немногих галерей, последовательно занимающаяся саунд-артом — Fridman Gallery. Там мы и показали этот проект.

«Не поняли» — кажется, эта актуальная проблема с медиаискусством.

Л. П.: Абсолютно парадоксальная для меня ситуация. Медиакоммуникации (от фото — до перспектив VR) — уже не одно поколение доминантный, можно сказать тоталитарный, и даже очевидный язык. При этом положение искусства новых медиа, не только в странах постсоветских, отчасти маргинально. То есть зрители все понимают и воспринимают через опыт интернета, кино, рекламы, телевидения, но когда сталкиваются с этим в музее или галерее возникает отчуждение и дистанция.

К вопросу о понимании. Как зрителю готовиться ко встрече с вашим роботами? 

Л. П.: Меня с одной стороны забавляет позиция людей говорящих, что «настоящее искусство не требует дополнительных знаний». С другой — я потребительница, и подхожу с позиции «нравится/не нравится». Если работа не цепляет, я иду дальше.

Может, что-то определенное нужно знать?

Л. П.: Все и так все прекрасно знают. Практически у каждого сейчас есть возможность слушать хорошую музыку, смотреть хорошие фильмы, читать. Зрители попадают в выставочное пространство уже с определенным опытом, и во многом именно их выбор этот опыт определяет.

Мы в основном работаем со звуком, а звук — это универсальный язык; он не требует никакого перевода.

М. Р.: Несмотря на весь культурологический бэкграунд музыки как явления, мы не можем уйти от того, что  музыка — отсылает к более животному восприятию, чем изобразительное искусство. Она может тебя просто заставить танцевать, и тебе все равно, насколько она актуальна или концептуальна — ты ее просто слышишь и все.

Но там, в Нью-Йорке, вас же поняли. Почему так произошло?

М. Р.: Знаешь, что произошло? Илья Фридман, владелец галереи, пришел в Украинский павильон в Венеции, и услышал нашу саунд-инсталляцию. Нужно сказать, что за 2 недели до открытия, концепция выставки в павильоне резко поменялась, и мы, естественно не по нашей инициативе, вместо того чтобы экспонировать работу состоящую из восьмиканального саунд-генератива в реальном времени, видео, VR и системы датчиков, включили 2 колонки и саунд с iPod.

Но даже  в этой ситуации Илья нас заметил и попросил выслать примеры того, что мы делаем. Он просто услышал то, что должно было звучать гораздо круче, гораздо сложнее, а его даже так зацепило.

Вы живете за счет искусства?

Л. П.: Нет.

М. Р.: Был период, когда мы жили за счет искусства.

Л. П.: Скорее, это были гонорары. Такой себе период.

Есть ли у вас конечная цель, амбиция?

Л. П.: Не хотелось бы зависеть от финансовой ситуации и тратить время на то, на что его тратить не хочется. Просто нормально работать. И иметь возможность влиять на какие-то действительно важные для нас вопросы.

М. Р.: Работа с медиаискусством — это достаточно дорогое удовольствие. Я бы хотел иметь возможность пользоваться всеми новыми технологиями, которые появляются. Они бывают настолько дорогие, что ты даже не можешь до них добраться.

Где вообще проходит грань между искусством и техникой?

М. Р.: Часто художники создают вау-эффект, и это часто профанация. Есть ли там что-то еще, кроме технологии?

Л. П.: Если говорить о восприятии, то ничего не нужно, а вот чтобы понять, где эффект «вау», а где нет… Это также вопрос образования, самообразования. Проблема новых медиа в том, что часто под видом искусства выдается инструмент — программа или опция кем-то и давно разработанная. И зачастую художник или художница сами не понимают, что происходит — что они просто пользуются чьими-то наработками. С точки зрения художника, надо более критично к себе относиться.

М. Р.: В этом и есть сила художника — в саморефлексии.

Ты спрашивала о формировании среды и зарабатывании денег. Прошлой  зимой, с целью формирования среды, мы начали делать в мастерской школу. Первое время она была бесплатной, но мы поняли, что за это надо брать деньги, просто чтобы оплачивать хотя бы мастерскую. Была очень дурацкая  ситуация: мы отдавали студентам кучу знаний, но при этом приходилось работать, чтобы обеспечить отдавание студентам этих знаний.

Периодически у нас в школе преподает Гоша Потопальский, также мы приглашаем, других, интересных и важных для нас лекторов.

Школа называется Photinus School, поскольку у нас также есть Photinus Studio — это наш лейбл, компания, студия, в том числе для  коммерческих проектов. А школа работает дальше скорее как наше альтруистическое желание.

А получилось уже научить кого-то крутого, в ком вы видите потенциал?

Л. П.:  В школу мы берем по собеседованию, т.е. работаем с теми ребятами в ком видим перспективу. Но у нас фиксированное количество студентов — не больше 15.

Бывает такое, что ребята появляются, а потом исчезают.

Л. П.: . Конечно, то спроса нет, то финансовой поддержки.

М. Р.: Если ты не можешь не делать, тогда ты — художник. Люди, которые исчезают, значит, могут не делать.

Л. П.: Я с этим скорее не согласна…

Расскажите о курсе в КАМА.

М. Р.: Эта будет продолжение школы, курс короткий, но дающий правильный старт тем кому интересны новые медиа, а здесь — в мастерских — он бесконечный.

Я вообще противник курсов типа «Сложнейшие программы за 2 недели» — это бесполезный бред.

Можно с нуля прийти?

М. Р.: Да, на это и рассчитано.

Л. П.: Отчасти медиаискусство более доступно, чем, например, академическая живопись.

М. Р.: В этом есть своя проблема — за медиа и технологиями можно спрятаться. Ты можешь не быть художником : выучил программку и сделал бессмысленную красоту.

Л. П.: Но с другой стороны, есть же fine art. Почему бы не быть new media fine art?