Твоя деятельность охватывает разнообразные практики, но в Киеве ты сейчас больше известна как дизайнерка. За последние пару лет ты подготовила к публикации немало изданий, среди которых тома, посвящённые искусству бойчукизма, Гнилицкого, Голосия, Харьковской школы фотографии, книга Евгении Белорусец «Счастливые падения», дизайн-исследовательский проект «Знак» и многие другие. Но и твоя художественная практика в это время не стояла на месте. Расскажи, чем ты занималась, с тех пор как переехала в Киев. Какие из реализованных проектов ты считаешь наиболее значимыми для себя (и локального культурного поля)? Чем является для тебя дизайн, считаешь ли ты его исключительно прикладным занятием, или же он является частью твоей художественной практики? Когда ты стала заниматься керамикой? Какие у тебя отношения с этой материей?

Раз уж так сложилось, то и начну с вопроса о дизайне: я приехала в Киев в 2017-м, и с ​«У,Н,А коллективом» ​мы сделали выставочно-исследовательский проект «Знак. Українські товарні знаки 1960–80 років» в Малой галерее МА. Это одна из возможных точек приложения, помимо непосредственно прикладной — дизайн-исследование. Во-вторых, дизайн-деятельность даёт возможность художнице существовать материально, что тоже вполне себе связь. В-третьих, феминистские взгляды на материю и объекты кажутся мне крайне интересными для художественной разработки и пересмотра статуса декоративно-прикладных искусств. И ещё, пожалуй, самиздат — тоже точка соединения дизайна и искусства для меня.

Керамикой я начала заниматься в 2015-м. Моя соседка по квартире, художница Юли Голуб, когда съезжала, оставила мне небольшие запасы разных глиняных масс, и я их тестировала. Ходила также на обзорный по техникам курс и очень полюбила этот процесс. За особенный режим тотальной тактильной включённости, наверное. В своём крымском детстве я тоже пыталась добывать глину на берегу и запекать изделия из неё в духовке, покрывая после лаком для ногтей — некоторые предметы, как ни странно, довольно долго держались!

Сейчас стремлюсь освоить манящий изяществом и технически вызывающий материал — фарфор. Работаю над большим сервизным проектом для «Кукольного Дома». Раньше мы уже проектировали сервизообразные констелляции, работали с ними, как с пьесой, например, в проекте ​«Сервизное сплетение. Розы в Сахаре с мороженой горы и Клубника во льдах из розовой тафты».​ Но материальное воплощение пока не одолели в полной мере.

Фарфоровые произведения сочетают в себе и трёхмерную, и двухмерную форму, которая часто близка к книжной, в большей степени, чем остальная керамика. Я бы даже сказала, что они похожи с бумагой как внешними качествами, так и принципами конструирования. Не случайно многие книжные графики работали в этой индустрии — например, шрифтовой самородок Сергей Чехонин (ГФЗ/ЛФЗ) или известный нам представитель украинского модерна Михаил Жук (ДФЗ). Кроме того, это, конечно, исторически любопытная материя для изучения, коллекционирования, радости бытового познания. Украинский фарфор, история производств и профильного образования меня тоже предельно увлекают. А ещё и звончайший его звуковой характер.

Для феминистской художественной перспективы этот медиум важен мне и как бытовая материя, как вздорное возвышение домашнего модуса, масштабирование наоборот, к деталям, микрооперациям и микропрактикам, где быт — форма бытия, и аффекты частной сферы не маловеснее значимости впечатлений от больших внешних нарративов. Мне, к слову, ещё нравится формула, названная Элен Кассель в отношении поэтического метода Сильвии Плат — «укрупнение повседневности».

Что до важности реализованного, то это упомянутые кураторские проекты: «Знак» «У,Н,А коллектива» (МГ МА, 2017), ​«Пещера Золотой Розы»,​ которую мы делали совместно с тобой, Валентиной Петровой и Жанной Долговой (Closer Art Center, 2019), и последняя наша «Выставка-Читанка» (Крыла, 2020), а также серия читательских встреч художниц и теоретичек «Читанка», которая продолжается до сих пор в студенческом пространстве «Крыла».

Утверждение своеособой самоценности, аффектирующих и формирующих свойств материи, столь праздничных и столь практичных — важно для меня во всех этих усилиях. Но очень важно и то, что все эти проекты коллективные, включающие процессы нащупывания определённого общего дефицита в поле, совместного артикулирования формы действования. Это порою довольно хозяйственные занятия, но и вдохновляющие — например, неожиданному интересу к нашей «Читанке» других участников я совершенно сердечно счастлива.

Я помню, как в 2016 году на Фем-уикенде, организованном Фондом Розы Люксембург, ты выступала с докладом о феминистском самиздате ​в позднем СССР ​и современных фемзинах на постсоветском пространстве. Один из последних ​проектов ​фемдуэта ​«Добро Пожаловать В Кукольный Дом!»​ посвящен генеалогии женских творческих парных союзов. Вся твоя деятельность так или иначе отмечена вниманием к часто невидимому женскому (телесности, истории, голосу). ​Когда ты стала мыслить себя как феминистскую художницу? Какова твоя политическая повестка? Какие теории и практики тебя вдохновляют?

Если говорить о вдохновении, то феминистское искусство, возможно, переоткрыло для меня занятия искусством вообще, где я ощущала некоторую дезориентацию, невключённость собственного опыта в происходящее, некий аффект несуществования, несмотря на производимые действия.

Пожалуй, я осмелилась так о себе думать примерно в 2013-м. На меня произвела убедительное впечатление лекция Маши Дудко в Школе Родченко. Я слышала обо всём этом не впервые, но всё же кажется, что для передачи адженды важны и инсайт, и доверие, и определённый политический аффект.

Одним из первых проектов, где свершались познания этой области художественной практики и политической позиции, для меня стал женский ансамбль шумовой музыки «Припой!».​ Мы порою небрежно, а порою и излишне осторожно ​пытались разобраться и нащупать варианты художественного действия. Сомневались в своих жестах, боялись, что можно, а чего нельзя, много-много спорили, но как-то упорно продолжали. Важно отметить, что этот проект зарождался внутри школьной ситуации, которая была гендеризированно-напряжённой: толпы юных девушек обучаются у не столь молодых мужчин, на текстах и работах других мужчин — вполне обыкновенное положение вещей, неочевидную странность которого довольно сложно остранить и критически заметить. Меж тем, молодые художницы весьма уязвимы в такой обыденности, вычисляя условия собственной видимости и взаимосвязь между сексуальностью и мерой внимания к ним. Это дико, но факт, а шутку о пещерном феминизме хотелось бы порою переиначить в шутку о пещерном сексизме, который царит в образовательной сфере не только лишь консервативных академических учреждений (где тебя могут послать варить борщ), а и во вполне себе прогрессивных стенах. Свой дипломный ​проект​ я посвятила изучению стратегий выживания художниц, как и упомянутая тобой работа ДПВКД! о генеалогии женских дуэтов — он тоже имел форму феминистского художественного исследования.

Важнейшим для моего становления был опыт участия в феминистских художественных мастерских «Кухня», организованных художницами Мариной Винник и Микой Плутицкой, где я познакомилась с большим количеством других спозиционированно-феминистских художниц постсоветского пространства. Общение с другими художницами, их опыт в других локальностях художественных сцен, других образовательных ситуациях сыграли колоссальную эмоционально-питательную и политически-обнадёживающую роль. Там были и важные для меня на тот момент базовые лекции, некоторые теоретические линки. Я ощутила потребность в новых и новых знаниях, но гендерных исследований как академической дисциплины на тот момент в Москве официально не существовало. Лишь слухи о факультативах. Но оказалось, что студентки Высшей школы культурологии самоорганизовались в теоретическую ридинг-группу, к которой я незамедлительно присоединилась. Это были студентки Александры Талавер. На ридинге мы познакомились ближе с Сашей, и я сказала ей о своём интересе к теме гендеризации городских пространств, о манящих меня исследованиях на эту тему, и она поддержала его самым активным образом, за что я ей бесконечно признательна. К тому моменту я уже собрала некоторое количество литературы и информации об активистских акциях и художественных жестах. Все эти подходы мы стремились объединить в рамках проекта «Урбанфеминизм»​— выпускали зин, организовывали дискуссии, мастер-классы по самообороне, концерты, лекции, фестивали. Дискуссии обычно ложились в тему конкретного выпуска. Они были важны и как практика речевая — практика политической артикуляции ускользающего повседневного опыта. Последний выпуск был посвящён сексуальности, и мы как-то очень долго писали и переписывали предисловие к нему, и вот всё это мучение с голосом-логосом для меня как дизайнерки и художницы вылилось в осознание необходимости разработки какой-то новой специальной выразительности, «такой — не знаю какой», такой, которая помогла бы выразить мою непонятную и необъяснимую чувственную нехватку, особую внутреннюю проблему, помимо культурных и инфраструктурных городских бед несправедливой гендеризации городской среды.

Встреча с художницей письма Жанной Долговой в Школе вовлечённого искусства группы «Что делать» была важным расширением моих представлений о текстуальности. В «Кукольном Доме» мы продолжаем и самиздательское дело тоже, поскольку это довольно сродный нам обеим медиум, он совмещает для меня дизайнерскую и художественную деятельность, а также письмо и редакторскую компоновку. Одна из краеугольных «кукольных» ставок определяется нами как Феминизм Переприсвоения. Вообще мы довольно активно продуцируем поэтические термины и политические концепты расширительного толка по отношению к теории и практике в жизни и в искусстве.

Как горизонт художественной и феминистской практики мне кажется любопытной предложенная в 90-х Иригарэй «морфо-логика» — «не морфология и не логика», а нечто их связывающее, так же как и у популярной нынче Карен Барад — «материя и смысл, артикулирующиеся сообща». Мне нравится в ней призыв к теоретизированию и мышлению изнутри своеособости конкретной практики, что кажется важным для искусства. И для жизни!

Ты переехала в Киев несколько лет назад. До этого ты жила и училась в Харькове, Москве и Санкт-Петербурге, где у тебя сложились многочисленные творческие коллаборации. Как ты себя ощущаешь в киевском художественном поле? Насколько оно уютное? Что тебе здесь (не) нравится по сравнению с другими городами, где ты успела пожить? С какими жизненными и творческими этапами связаны у тебя эти города? В какой форме ты поддерживаешь (если так) связи с коллегами из бывших мест обитания?

В 2012-м я уехала из Харькова в Москву, чтобы учиться современному искусству в ШР, потому что на тот момент в Украине было, увы, негде. Однако почти параллельно началу моей учёбы появились даже две образовательных инициативы в Киеве: «Медиа-арт для практиков» Янины Пруденко и Курс Катерины Бадяновой и Лады Наконечной.

Но кроме этого, я давно мечтала об учёбе в Высшей академической школе графического дизайна, фетишно-значимой для дизайнеров институции, имеющей давние связи с харьковским графическим образованием.

По окончании этих двух школ в 2016-м я неожиданно для себя подалась на третий набор ШВИЧД, даже не подозревая о реальной длительности программы — полтора года. Меня очень интересовал на тот момент опыт функционирования Дома Культуры Розы, где базировалась школа, поскольку с коллегами по Делай Саммиту и с коллективом «Летучая кооперация» мы обсуждали возможности устройства такого места в нашей среде обитания, где нам не хватало и уюта, и множества других жизненно важных вещей.

Наше объединение​ «Летучая кооперация» ​возникло отчасти на базе провальной деятельности школьного студсовета, в силу безнадёжности настроить общее/собственное благо. Работая над монтажом и каталогом дипломной выставки «Что говорить когда нечего говорить», мы внезапно обнаружили, что обладая набором разных навыков (перевод, редактура, верстка, программирование), мы эффективны как команда. После выпуска из ШР решили продолжать кооперироваться, выживать, так сказать, с музыкой, разрабатывая лайфхаки, помогающие перетерпеть и перехитрить жестокости прекарности. На старте к нам ещё присоединилась художница Настя Кизилова, обладающая навыками шитья и моделирования. Почти все коопертор_ки сейчас в разных географиях: дуэт из Минска Дина Жук и Коля Спесивцев (также известные как коллектив ​e​eefff)​ остались в Москве, Татьяна Эфрусси переехала в Париж, Анастасия Кизилова вернулась в Петербург. В Касселе мы также ​с​овершали проделки ​с художницей Алисой Олевой, которая обыкновенно базируется в Лондоне, но известна и в Украине. Примерно три года подряд мы стремились проектно соединиться, но до сих пор это не удалось.

Я рада наблюдать активности коллег по «Припою»: Диана Буркот (​Rosemary Loves a Blackberry)​​ и Анастасия Креслина (IC3PEAK) ​​продолжают ​з​аниматься концептуальными музыкальными проектами, Настя Алёхина работает с технологическим искусством и дисфункциональной носимой электроникой, Ольга Шаповалова и Марина Руденко, кажется, в большей мере сосредоточены сейчас на визуальных практиках. Соратница по «Урбанфеминизму» Саша Талавер занята изучением послевоенной советской гендерной политики, ведёт блог ​bessmertnyipol,​ где тихо делится вполне себе сенсационными архивными находками. С Жанной мы продолжаем проектно существовать. Кстати, в ШВИЧД, где часть времени мы занимались дистанционно, нас приучали к такой рабочей схеме заведомо, в силу современности таких условий существования коллективов. Но, думаю, это связано ещё и с особенностями практики, и той рутиной, что питает наше производство: мэссенджер-сочинительство и ​поэтический блокнот ​фейсбука.

Так вот, возвращаясь к ДК Розы. ДК и петербургская среда совершенно поразили меня устройством активисткой, художественной и теоретической жизни, продуктивным пересечением этих полей. В отсутствие таких инфраструктурных гигантов, как в Москве, там существует давняя традиция самоорганизации. И, что особенно круто, в ней одновременно бытийствуют очень широкий поколенческий диапазон. Я там увидела для себя пример тех, кого можно назвать «классные взрослые».

Не знаю, загадочно ли это, но в ШВИЧД сложились связи с выпускниками Курса Бадяновой и Наконечной: на первых наборах учились Тоня Мельник, Валя Петрова, со мною занимались Ира Кудря, Павел Хайло, Юля Логвинова. В летней школе в Берлине, насколько я знаю, ты тоже участвовала.

Я, кстати, всегда с восторженным интересом наблюдала за выпусками курсов Лады и Катерины, производящих новые поколения художников, поколения моих ровесников, вот тебя, например, с кем мне мечталось бы солидаризироваться. Групповой проект вашего выпуска виделся мне со стороны обнадёживающим и близким. Сейчас даже и не знаю, чем именно, но какая-то новизна в нём чувствовалась, возможно, этическая. А ещё много разных, ярких, артикулированных художниц в составе. Однако, когда я переехала, ККД (Коллектив конкретных дат) как раз и распался, а Киев встретил меня старым уютом «отцовского» гарема и высокомерного кокетства не по средствам в новых мехах.

Сепаратические активности (женские, феминистские) — отчасти вынужденная для меня мера; я, напротив, за синтез мышлений и усилий, потому​ мне давно уже волнительно мечталось уточнить женский голос по поводу судьбы ККД. У меня были гипотетические ощущения, что лишь на территории образования и непродолжительное время после такой союз был возможен, а в измерении самостоятельной карьеры это не сработало. Потому ли, что закончились условия для терпения/уважения, или «братья» скоропостижно наследуют «отцовский паттерн» ​—​ в чём отгадка неудачи, на твой взгляд?

Стоит упомянуть, что ККД впервые стал обретать свои очертания на фоне подготовки к поездке на встречу платформы мобильной связи между художниками из Украины и России «Между молотом и наковальней», организованной ШВИЧД в Санкт-Петербурге. Это был уже конец наших занятий. После финальной выставки, которая тоже стала важным формообразующим фактором, т. к. мы сами её курировали и усердно к ней готовились, часть людей стала продолжать встречи. Сначала это была чуть ли не половина студент_ок, со временем нас стало 12, а ближе к концу в состав коллектива входило 9 человек. Мы долго не могли сформулировать наши цели и желания, но в конце концов пришли к выводу, что мыслим себя не как производящее сообщество, а скорее как мысле-действующее. Учитывая тот факт, что на курсе нас учили в первую очередь мыслить критически, неудивительно, что мы не сильно стремились клепать работы. На волне политических событий в стране и переосмысления украинским обществом возможностей коллективного действия мы также были полны надежд и мечтаний о создании идеального коллектива. Быть частью чего-то большего, чувствовать сопричастность — наверное, такие аффективные мотивы можно назвать движущими. Плюс интенция к становлению через самообразование и взаимообмен. Во время обсуждений мы много внимания уделяли этическим вопросам, в чем нам помогал активистский опыт некоторых участниц (Тони Мельник, Иры Кудри). ККД был утопическим проектом, горизонтом мечты о нерепрессивной коллективности и власти множества.

Кроме обсуждений мы проводили перформативные опыты: на даче Оли Кубли мы занимались поисками иных, неречевых способов общения. И все же мы не избежали процесса производства художественных работ. Нашей первой работой стала акция в публичном пространстве «Тишина. Движенье. Повторенье». Мы очень долго думали над ней, и сама акция стала не то чтобы воплощением этих размышлений, а скорее их частью, практическим продолжением. Эта работа стала важным опытом коллективности и проявила амбивалентность последней (поддержка, ответственность, не-понимание, принятие решений, ситуативность).

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что для всех нас ККД был важен возможностью высказываться, критиковать идеи друг друга и при этом оставаться внутри сообщества. Первое время групповая динамика была таковой, что все мы уделяли коллективу очень много времени и сил. Однако в какой-то момент личные амбиции участн_иц стали превалировать над коллективными интересами. Стали вырисовываться линии борьбы за власть, а логос давал тем, кто с ним дружили, больше преимуществ. Хотя в коллективе не было деления на «умных мальчиков» и «заботливых девочек», но определенные гендерные линии жесткости можно проследить ретроспективно. Стоит отметить, что в целом женские голоса в ККД звучали довольно громко. Но они были отмечены другой, не-книжной логикой (внимательной к позиционности, распределению благ и внимания, материальности).

Что касается моего личного самоощущения, я далеко не всегда ощущала себя в безопасности. Мне часто было страшно говорить, я боялась показаться глупой, стеснялась своего ремесленнического бэкграунда. Всё время казалось, что мои навыки не ценны, так как я не обладала искусством аргументации, в отличие от логоцентричных товарищей, и мне было сложно убедительно обосновать свои идеи. На Курсе искусства гуманитарное знание встало передо мной, как Джомолунгма, необъятное и далёкое. И тот факт, что самыми начитанными и способными спокойно и рационально доказать свою правоту оказались мужские субъекты, сформировал тогда во мне установку, что донести что-либо мужчине — задача сложная.

На последней встрече ККД, где было решено распустить коллектив, мы пытались обсудить причины поразившей всех фрустрации, но так и не пришли к однозначным выводам. Я могу сказать, что несмотря на то, что для меня работа в коллективе имела формирующее значение, это все же был во многом травмирующий опыт. Помню, как я впервые почувствовала себя комфортно — как раз на том самом Фем-уикенде. Там будто появилось место и право для чувств и эмоций, для невысказываемого. Конечно, мероприятие проводилось не только ради этого, но сама атмосфера safe space позволяла избежать ощущения давления, необходимости всё знать.

Продолжая разговор о женском голосе, хочу задать вопрос о письме. «Выставка-Читанка», которую мы вместе курировали, была посвящена отношениям материальности и текстуальности. В творчестве ДПВКД! также активно присутствует текст. Насколько эти практики связаны с понятием écriture féminine ​(женское письмо)? В чем особенность такого подхода к письму и как его отличать от феминистского письма? Видишь ли ты революционный потенциал женского письма, в частности для художественных просторов?

É​criture féminine​ появилось во Франции в 70-х как движение феминистских учениц Лакана, стремящихся разработать альтернативную литературную теорию и практику, подходящую для выражения женской субъективности и женской телесной чувственности.

Если задуматься о разнице с неким фем письмом, вероятно, кроме феминистского содержания, в этой идее заложены и вопросы женской формы. Например, у авторки этого термина, Элен Сиксу, есть предположение о фонетичности такого вида письма через его связь с ритмом, песней, дыханием, смехом — телом. Но с точки зрения содержания, наверное, тут важен предлагаемый акцент на его связи с бессознательным, что, вероятно, тоже может отличаться от текста феминистской прокламации.

Однако меня как художницу визуально-практикующую в слове ​«​фалологоцентризм​» не в последнюю очередь заботит его вторая часть — логос. Потому я бы скорее предложила идею s​ilence féminin​— женское художественное молчание. Но, с другой стороны, звуковая художница и писательница ​Саломея Фёгелин​ считает, что именно «новая мятежная литература» (тоже выражение Сиксу) имеет право быть достойно-скромной соучастницей художественного произведения. Да и é​criture féminine п​озиционируется в эссе «Смех медузы» как оружие анти-логоса.

Но всё же хотелось бы политически помечтать и об уважении к разновидностям недискурсивного знания.

В твоей творческой биографии присутствуют музыкальные практики («Припой!»). У нас с тобой тоже сложилось​ краткосрочное музыкальное объединение (совместно с​ Pidozra)​. Планируешь ли ты дальше развивать это направление?

Меня очень вдохновляет киевская инициатива​ Womens Sound​ и то, как захватывающе её кураторка Олеся Оникиенко анализирует и описывает средства выразительности, композиционные приёмы — музыкальное мышление, которое наблюдает в женских звуковых проектах.

Вопрос композиции вообще меня крайне влечёт. Когда я занималась шумовой музыкой, то всегда мыслила её соотносимо с визуальностью: планы, фактуры и их развитие, контраст, отношения фигуры и фона. В подростковом возрасте я страстно стремилась как-то подручно изучить теорию музыки по самоучителю и для простоты собственного понимания построение аккордов рассматривала через сочетание цветов. Вообще же взаимосвязь гармонических, например, трезвучий с сочетаниями спектрального круга — вполне рабочая и наглядная.

Вокал для меня — ещё одна процессуальная страсть, тоже сенсорно тотализирующая, как и процесс лепки, ведь когда ты поёшь — нельзя отвлекаться даже в мыслях, это тут же будет отражено в голосе. Я уже неоднократно совершала попытки и сейчас снова вернулась к занятиям. Моя нынешняя преподавательница имеет комплексно-физиологический подход к звукоизвлечению, что весьма мне ново и познавательно.