Константин Зоркин — украинский художник. Работает с перформансом, инсталляцией, графикой, театром кукол, ленд-артом. В 2014 г. основал проект «Лаборатория ненаправленных действий». Преподаватель, автор книги «Иллюстрация. Хроники курса».

Ты учился в художественной школе, но не пошел в художественное училище, а высшее образование получил по специальности «культурология» в академии культуры. Как будто ты выбирал некое параллельное существование с художественной средой. При том, что ты стал художником.

Да, я стал. Теперь я могу так сказать. Хотя до сих пор вижу это с трудом, потому что вся моя жизнь складывалась так, что мне надо было постоянно себя в этом убеждать. До сих пор надо убеждать.

В академии культуры я был единственным художником на фоне остальных ребят, которые писали стихи. Я тоже этим занимался, но еще очень много рисовал. Тогда мои философские размышления очень влияли на мои рисунки. Я вкладывал туда смыслы.

Ты говоришь с иронией «вкладывал смыслы»?

И с иронией и серьезно. Я научился это делать — научился объяснять, и самому себе в том числе, что я делаю.

Не мешает ли культурологическое образование в художественных практиках?

Уже нет, потому что я почти ничего не помню. Для меня культурология — это умение видеть связи между явлениями, большими и маленькими, между проявлениями симптоматических принципов на очень небольших участках реальности. Культуролог может взять любой объект для рассмотрения и увидеть связь. Вот эта возможность видеть связь всегда интересовала меня. В этом смысле академия мне очень помогла.

Еще я понял, что можно рассказывать об искусстве, находя такой язык, который будет понятен, но за ним будет стоять нечто большее. Это тоже часть моей жизни, я не могу это отрицать. Я много преподаю. Даже не как художник. Хотя сейчас, наверное, больше как художник.

Раньше ты создавал объекты, которые походили на странные инструменты, но сейчас я вижу больше объектов-созданий. Например, сколопендра или создание, которое ты показал мне в начале встречи. Эти объекты больше ассоциируется с куклами.

Я люблю делать куклы. Думаю, если бы я занимался этим целенаправленно, делал бы их с удовольствием. Я чувствую этот язык. Когда я впервые столкнулся с ним, это было лет шесть назад, я понял, что знаю, как это делать, будто этот язык жил во мне всегда. Это такое детское ощущение, что ты можешь сделать человечка и проецировать его на себя. Спустя эти шесть лет я подумал, а что если проецировать себя не на человечка.

А на…?

А на сколопендру, на что-то нечеловеческое. Что тогда возникает с нашими ощущениями телесными? Я стараюсь делать что-то такое — пограничное. Не скульптуру однозначно, потому что она не может сама по себе существовать, стоять на постаменте. Кукла явно требует участия человека, в ней заключено движение — эти шарниры говорят о нём, о том, что она способна двигаться, с ней можно работать, её можно взять в руки. Я думаю, что хорошо делать объект, который живет в разных мирах и не находится нигде однозначно. Это делает его свободным. И меня заодно.

Но ведь кукла —это нечто управляемое. Как она может быть свободной?

Свободна она от определений. Когда у меня спрашивают, скульптор я или нет, я не знаю, что ответить. Нет, я не могу сделать скульптуру, что-то мне не позволяет. Я понимаю, как ее можно сделать, но это как нарисовать картинку, а картинкой нельзя играть.

Ты ведь начинал с рисунка и живописи.

Это давно было. Если говорить, с чего я вообще начинал, то моя бабушка сидела со мной, пока родители были на работе, и развлекала меня тем, что мы клеили из бумаги всякие миры. Мы делали человечков из бумаги, мебель. Бабушка была творческим человеком и объяснила мне, что можно сделать всё что угодно. И я поверил в это. И я верю в это до сих пор. Просто надо освоить какой-то навык. Тогда я клеил из бумаги и у меня получалось, а теперь я делаю из дерева. Я делаю мирки, потом они расширяются и расширяются и в итоге получаются среда и контекст, которые дальше сами себя продолжают.

Твое искусство может быть воспринято как стремление выйти за пределы нормы? Как-то в интервью ты сказал: «У меня вообще выставочных работ почти нет, то, что я показываю на выставках — это не выставочные работы, это скорее объекты, которые просто могут существовать в экспозиционном пространстве». Почему так выходит?

Потому что такие слова как искусство, художник, перформанс, выставка — они перестали работать. В них нет энергии. Они не дают энергию.

Тогда вопрос о целесообразности. «Имя есть печать подтверждающая присутствие вещи» (В.В.Бибихин). И можно продолжить, что функция предмета есть объяснение его присутствия. Что ты преодолеваешь создавая нефункциональные предметы? И можно ли им дать имена в таком случае?

Можно, но не обязательно. Имя как маркер. Суть заключается не в этом, и функции не то чтобы нет — нет утилитарной, известной функции. Ты делаешь предмет для неизвестной функции. Это ломает логику.

Для чего ты это делаешь?

Для определенного ощущения, осознания определенных простых действий. Когда мы осознаем какие-то вещи? Когда возникает трудность. Например, я начинаю чувствовать свою ногу, когда она затекает. Когда не могу прикоснуться к чему-то, потому что оно покрыто упаковкой, а упаковка —это посредник, она не дает понять поверхности, мне нужно убрать ее. Когда я хочу почувствовать, но не могу, как и в случае с простым действием, доведенным до автоматизма, — я хочу заново это осознать. Например, процесс рисования. Каждый раз пустой лист, каждый раз в руке материал. Как мне осознать, если я делал это сотни тысяч раз? Нужно что-то изменить. Например, привязать кисть на палку и тогда я начинаю понимать этот мазок по-новому.

В ходе диалога ты сказал, что тебя волнует тема посредничества. Что значит посредничество?

Когда между тобой и тем, что ты хочешь, возникает еще-еще-еще… Искусство зашло в такое состояние, где этих посредников немеренно. Ты не можешь просто показать то, что ты делаешь. Нужно учитывать много факторов. А счастье — это непосредственный контакт с чем-то. Это и приносит счастье. Полный и непосредственный контакт. Мне кажется, что этот непосредственный контакт с объектом, когда берешь его в руки или надеваешь на себя, — он действительно так работает. Что-то происходит, что-то меняется в твоей картине мира через тело, зрение.

Но разве объект искусства не имеет некую неприкосновенность? Нужно уточнять, можно ли к нему прикасаться, и это не всегда возможно. Как тогда работать с понятием непосредственного в контексте твоих слов о тактильном ощущении? Твои работы они очень «предметны», их ощущаешь, к ним хочется прикоснуться, разобраться, как они работают.

Да, я знаю, что люди всё равно прикасаются, Даже если нельзя, они всё равно это делают. Они не могут ничего с собой делать. Это хорошо на самом деле, потому что есть игрушечность в этих объектах, а игрушками хочется играть. Ребенок, заходя в магазин, не просто смотрит на игрушки, он очень хочет их взять. Мы ощущаем реальность всем собой.

Но ведь игрушка — это посредник.

Игрушка — это то, на что мы можем себя спроецировать, чтобы сделать то, чего не можем. Например, мы не можем взлететь, но можно взять маленькую птичку, смотреть на нее и двигать ею так, как будто летаем. И это детское ощущение, когда мы погружаемся в этот процесс, — мы чувствуем, что мы летим.

Ты говорил, что логика — это нечто предсказуемое. А предсказуемость — это смерть.

Признак смерти.

А искусство — это свобода.

Ну конечно. Искусство всё о бессмертии. Точнее оно всё о смерти и о ее преодолении. Я считаю, что в искусстве есть две темы — смерть и любовь. У меня с темой любви не очень, может, потому что здесь подвал и не видно солнца.

Я очень люблю то, что делаю. Люблю объекты, которые делаю, но они больше все-таки о смерти. Дают ощущение той силы, которая мне нужна. Я должен что-то от них получать. Я преодолеваю барьеры, когда их делаю. Поэтому эта мистическая практика. Интеллект — это тоже инструмент, его надо оттачивать. Тоже за ним следить, это часть тебя.

Интеллект может мешать создавать? Говорит «это нелогично», «это неправильно», что ты делаешь с этим?

Может-может. Я могу переключаться. Я потратил на это часть своей жизни, чтобы научиться переключаться. Но не всегда получается, бывает, мешает. Я считаю, что разум — это паразитический организм, который живет в нас. Именно разум — наша слабая часть. Искусство доказывает существование человеческой души. Это моя культурологическая концепция. Я считаю, что искусство — единственное материальное доказательство существования человеческой души. Других нет.

Обращусь к фигуре не художника, а зрителя. Искусство — для тебя это диалог с Другим?

Я думаю, что по условиям игры, есть тот, кто делает, то, что делают, и тот, кто это воспринимает. Без третьего компонента, так же как без предмета, не получится. Искусство — это посредник в любом случае. Это какая-то информация, которая должна быть передана дальше. Мы не можем отталкиваться от собеседника, но мы его учитываем. Мы не хотим понравиться собеседнику, когда пытаемся донести свою мысль, но мы хотим, чтобы она была понятна. Все равно есть какой-то ключ. Вот название работы — это ключ. Текст — это ключ. Форма — это тоже ключ. Ведь само ощущение — оно нематериально.

А что, если твою работу игнорируют? В ней ничего не видят.

Думаю, такое тоже возможно. Думаю, людям вообще сложно что-либо воспринимать осознанно. Потому что они в основном спят. В этой стране очень низкий уровень культуры восприятия визуального объекта. Тут интеллект может помочь. Все-таки очень хорошо, когда люди интересуются искусством, видели много его и относятся хотя бы с уважением к визуальному искусству. Перформанс — это такой краеугольный камень, почти никому неизвестный вид искусства. Все знают это слово, но видят за ним какие-то театральные или танцевальные вещи, и когда художник делает перформанс — это для обычного человека трудно, потому что он не готов к самому явлению перформанса. Если бы он знал, что такое явление существует, ему легче было бы войти в контакт.

Обычный человек — это неподготовленный?

Да, далекий от мира искусства.

А нельзя быть далеким от мира искусства, но перформанс понять?

Можно, но когда человек смотрит перформанс и у него в голове происходит короткое замыкание, он думает «Что это такое? Что это такое? Что это такое?», — это мешает ему непосредственно воспринимать. Я видел случай, когда человек совершенно далекий от искусства, доверчиво, ненапряженно подошел к восприятию, и потом подошел и сказал какие-то слова. Важные в тот момент. Он что-то почувствовал и рассказал это. Ему не просто понравилось, а зацепило. Он не понял какой-то смысл, он почувствовал само происходящее. Это ощущение.

Что значит «не понял»?

Не разумом. А как и должно быть. Магия ведь мимо разума идет. И вот человек, который просто открытый, — он это почувствовал. Ведь музыку все могут чувствовать.

Да.

А с визуальным труднее. Мы много что видели и есть какие-то такие установки как Репин, Шишкин, которые людей держат. Но установки эти не их, они в них вживлены, фильтр этот: «Ну это же не Шишкин».

Это якобы дает им знание о том, что они знают, что такое искусство? 

Да, опять же посредник. Уже вживлен посредник, который мешает воспринимать. А ведь это так просто. Как прикоснуться.

Но наш мир, кажется, не очень тактильный. Человека так просто не потрогаешь, искусство тоже. Все самое интересное — не особо доступно.

Особенно если человек думает только о еде и хочет бутерброд потрогать. Почему нет такого отношения к искусству? Ведь оно тоже жизненно необходимо.