Алена Науменко занимается живописью с начала 90-х, но в последние годы отдает предпочтение фотографии на смартфон или рисункам фломастерами. С появлением дочери её ритм изменился — работу нужно делать быстро, в промежутках между рутиной, определяемой ребенком. С началом карантина весной 2020 года времени на живопись или даже на переброску цифровых фото с камеры на компьютер совсем не хватало, но сильная потребность в изображении оставалась. Так появилась целая серия снимков, продиктованная изменившимся ощущением времени и пространства: переехав за город, художница делала фото и зарисовки пейзажей, динамично развивающихся во времени, которое в другом, городском мире как будто замерло.

Эта серия работ, на первый взгляд, продолжает традицию романтического пейзажа, и особенно традиции прерафаэлитов. Здесь человек не столько замирает перед необъятностью природы, сколько добровольно теряется в ее густых лесных зарослях, бликах на воде, мерцающей темноте и насыщенных сумеречных цветах. В то же время этот пейзаж постепенно раскрывается как постапокалиптический, где буйная растительность уверенно затягивает в себя то, что оставил человек — от мелкого мусора до сползающих в озеро могильных плит. 

Для рубрики ЗАПАЛЕННЯ Алёна Науменко сделала выборку фотографий и рассказала о том, как потребность в изображении стала ее механизмом для того, чтобы справляться с тревожной пандемической реальностью.

В самом начале карантина весной возникло сильное ощущение закрытости. Мы сидели в дома в Киеве, муж работал на удаленном режиме, к родственникам пойти было нельзя, все занятия отменили, но ребенка нужно все время чем-то занимать и развлекать. Это был просто ужас. В маленькой квартире было очень неудобно: работе мужа мешал наш с ребенком шум — я начала ходить на прогулки по пять часов, хотя было еще холодно. Вскоре закрыли парки, и чувство тесноты стало еще более гнетущим. Спустя неделю я решила уехать за город и нашла на OLX недорогой дом в аренду в Горенке.

В Киеве было тревожно и невыносимо: переживания за ребенка, за маму и других пожилых родственников. Работы не стало. В Горенке было совсем иначе: еще шел снег, но уже начиналась весна, начали набухать почки, пел соловей. При этом меня еще какое-то время не отпускала фантомная городская паника: я не могла поверить, что все может быть так спокойно и хорошо. 

Сейчас, когда началась настоящая волна эпидемии, мне даже забавно вспоминать те страхи, которые были так сильны весной. Мы ходили в лес с подругой, и она шла в маске на расстоянии двух метров от меня.

Живя в городах мы часто забываем, что сделаны из природного материала. В деревне быстро понимаешь, что ты — то же самое, что и муравей, только большего размера. 

Поначалу к общей панике добавился шок от того, насколько замусорена Пуща Водица, хотя это главный киевский курорт. Ковром лежали шприцы, были пометки о закладках, лежали какие-то драные спортивные штаны, одеяла и другие вещи. Но потом это начало зарастать травой, стираться и красиветь.

Постепенно пейзаж преобразился — им хотелось любоваться, хотелось его схватить, зафиксировать. Может, звучит бредово, когда я говорю о веточках и жучках, которые меня занимали каждый день, но именно это и позволило мне не свалиться в кошмар, которым было заполнено пандемическое пространство.

Я не выжимала из себя художницу — времени было мало, поскольку нужно было заниматься дочкой, но очень хотелось рисовать.

Горенку я знаю с детства и мне было удивительно наблюдать за тем, как меняется пейзаж даже в таком отрезке времени как моя жизнь. На одном из рисунков есть дерево, которое как будто левитирует в воздухе, расправив корни. Но раньше их почти не было видно. С годами грунт осыпается и оседает, деревья становятся похожими на пауков, которые сейчас сидят и держат этот песок, но вот-вот убегут. Это фантастическое чувство.

Прозвучит пафосно, но на озере я испытывала состояние полного счастья. Много воздуха. Много бликов. Я смотрела в эти глаза земли и не могла налюбоваться как драгоценными камешками или блестками в детстве. И каждый раз это сверкание поверхности воды было разным. Это было наслаждение.

Первое время я выбирала только красивое, оставляя весь мусор за кадром, но это меня мучило. 

У озера находится кладбище. С одной его стороны упал забор и кресты с могилами постепенно сползли в воду. Поначалу это кажется безумием — кресты, купающиеся люди, один из главных санаториев рядом. Но потом уже нормально воспринимаешь такой природный обмен всего.

Хотя это страшно, когда я думаю об отношении людей к месту и к памяти. Мы с Гердой каждый день ходили на берег и однажды заметили, что рядом с ним находится канализационная яма, прикрытая плитой с надписями. Я думала, это какие-то технические пометки, но оказалось, что это могильная плита, которую вынесли с кладбища. В этом чувствовалось неуважение к человечеству.

Моя потребность в рисунке настолько острая — как заболевание. Я не могу этого не делать — у меня в глазах одни картины. Поскольку на это нет времени я фотографирую и в этом телефон меня спасает. Снимок можно делать быстро, при этом он исполняет для меня ту же функцию, что и живопись — передает состояние. Вся моя работа построена на удовольствии от изображения — утонуть в нем, забыться в красоте. Я сама в этом растворяюсь, исчезаю.

Выходя с Гердой на прогулку мы постепенно замолкали, становились очень маленькими. Проделывая один и тот же маршрут в течение полугода, мы замечали самые небольшие изменения вокруг. Эти фотографии — о состоянии созерцания.

В живописи я чувствую родство с Архипом Куинджи — он также фокусируется на цвете, очень избирателен в композиции, его работы сверкают как малахит. И у него также есть это мощное желание поделиться моментом — облака, ночи, темного неба.

Когда я смотрела на голубой пар, который стелется над озером, мне было страшно жаль, что никто это не видит. Хотелось сказать: люди, бросайте все, смотрите как здесь можно наслаждаться!

Надо сказать, что постепенно ко мне стало приезжать все больше людей. С учениками мы ходили на плен-эйры, смешно, но мы ставили натюрморты в лесу и проводили занятия там. Вокруг меня образовалась целая компания подростков и детей друзей, постепенно они все начали смотреть на Горенку моими глазами, а я стала их проводницей в этот мир. Некоторые решили также переехать и в итоге начался обмен — через рисунок, музыку, поэтические вечера. Нам открылся такой мир, который я не смогла бы себе представить, я думала, что буду сидеть в изоляции, в маске полгода.

В Киев я вернулась как раз к началу второй волны. Мне очень хотелось сохранить свое состояние одиночества и отстраненности — я понимала, что без него стану несчастной. Человек должен находиться в больших пространствах и молчать. Это необходимость. Я смотрю на все через призму изображения — иначе существование для меня не имеет смысла. И я хочу сказать, что взгляд — это действие, я могу выбирать картинку. Видеть поэзией — это жизненная функция. И я выбираю, и держусь за неё, поскольку иначе можно очень легко упасть в пропасть.