17-18 липня в одеській artist-run space галереї Noch відбулася виставка Нікіти Кадана «Чорні книги». Your Art публікує розшифровку тексту екскурсії по виставці, яку спільно провели художник Нікіта Кадан і cокуратор галереї NOCH Гаррі Краєвець.

Экскурсия 1

Гарри: Передаю слово Никите Кадану, автору выставки «Черные книги». Он сейчас проведет экскурсию.

Никита: Мы с тобой вместе проведем. Сначала я, потом ты. Маршрут короткий. Спасибо, что пришли. Я расскажу про несколько работ, которые представляют выставку «Черные книги». Сразу хочу очертить примерный контур: это ряд объектов, которые составляют цельную композицию, но при этом некоторые из них существуют как самостоятельные произведения, а некоторые, при изъятии из этой композиции, останутся скорее документами и свидетельствами. 

Здесь есть скульптура — это обожженный и распиленный ствол дерева, между частями которого спрессованы несколько обгоревших книг. Рядом проекция фотографий, некоторые из них, возможно, могут быть узнаны вами.

Здесь есть фотографии галереи Павла Гудимова, сожженной в 2009 году. Галерея была сожжена после презентации в ней литературной квир-антологии, после угроз ультраправых организаций, но виновные поджога не были найдены. Здесь есть кинотеатр «Жовтень», подожжённый крайне правым активистом, после показа фильмов из ЛГБТК-программы кинофестиваля «Молодость». Здесь есть горящий киевский и одесский Дома профсоюзов, есть изображения обстрелов жилых кварталов на Донбассе. Есть горящий Дом Руссова в Одессе. И здесь есть сожжение активистами неонацистской организации С14 ромского поселения на Лысой горе в Киеве. И одно из многочисленных факельных шествий последних лет. Наверное, это все можно определить, как «огни современной Украины». Вполне представляю, что этот ряд можно по-разному прочитывать, использовать разные политические оптики. Можно обратить внимание на то, насколько празднично выглядит соседство изображений обстрелов, похожих на фейерверки, и факельного шествия. 

В следующей комнате есть обгоревшая полка с отпечатками книг, она найдена на месте пожара. Рядом фотография, бывшая частью некой советской пропагандистской выставки в Италии, сделанной агентством ТАСС. Я нашел ее в Милане в архиве, фото подписано «Курортный городок “Донбасс” — здравница шахтеров». На фасаде здания вывеска: «Коктейль-бар “Уголек”».

На стене рисунок — вольная копия рисунка Матиаса Грюневальда «Читающая Дева Мария», которую я сделал здесь в «Ночи», как и скульптуру. Складки одеяния в нем напоминают страницы раскрытой книги. В последний момент я добавил к этим складкам вот такое личико «дурачка», младшего брата Беньяминовского Ангела истории. В работе «Тезисы о философии истории» Вальтера Беньямина есть известный образ Ангела истории, которого вихрь несет спиной  вперед, а лицо его обращено назад, к бесконечно умножающимся руинам. Я представил такого «читателя сгоревших книг» — глупого младшего брата этого Ангела. На полке напротив — изданная в Веймарской республике книга, раскрытая на странице с репродукцией этого рисунка Грюневальда. Вся выставка связана с тем состоянием жизни в горящем доме, которое свойственно современной Украине. А также — с некой культурой умалчивания, в которой определенные болезненные темы обходят стороной и таким образом люди могут как-то прожить в одном городе, на одной улице, не поотрывав при этом головы друг другу. Эти зоны умалчивания, ритмически повторяясь, создают некий орнамент, а орнамент, в свою очередь, образовывает некую машину. Зоны умалчивания работают как шестерни, они  крутят друг друга — это что-то вроде заводного механизма. В работе над «Черными книгами» меня интересовали способы умалчивания. Способы сделать так, чтобы молчание стало не менее внятным, не менее артикулированным, чем речь. В какой-то момент обитатели некоего места на карте решили, что описать всю сложность происходящего с ними они не в силах, тем более, что они говорят на слишком разных языках. И у них возник договор о молчании. Потом молчание стало развиваться и совершенствоваться, обрело внутреннюю сложность. Начались дискуссии молчания, возникла публицистика молчания, поэзия молчания, гимны молчания. Но при этом огонь продолжал пылать. На огонь, как известно, можно смотреть бесконечно. Он перемещается, овладевая все новым материалом, а выгоревшие зоны оказываются каким-то безупречным свидетельством: вот перед вами уголь, пепел, — они говорят сами за себя.

Сейчас я бы хотел, чтобы прозвучал совсем другой текст экскурсии, потому что я обратился к Гарри как к практикующему психоаналитику, чтобы он не просто сделал описательный текст к выставке, а проговорил эти же проблематики со своей точки зрения. Его текст, который можно прочесть здесь, на стене, я считаю совершенно самостоятельным произведением, которое находится с моими работами в диалоге. Так что я передаю слово Гарри.

Гарри: Спасибо. Когда Никита мне предложил написать текст, в моей голове появилась дилемма. Какую форму выбрать для текста? Моя практика написания текстов тесно переплетена с моими речевыми практиками в кабинете аналитика. Но как с помощью языка описать фигуру молчания? 

Мне пришлось воспользоваться самым радикальным, как мне кажется, методом из речевых практик, существующих на сегодня — Оперой. В этой практике речь на себя берет больше всего внимания и превращается в вокал.

Когда я говорил с Никитой о выставке, я не видел еще ту картинку, которую он нашел в Милане, и не знал о баре «Уголек», но уже в процессе разговора, я совершенно точно понял, что пространство, в котором мы живем — полностью прожженно огнем и покрыто пеплом. Оно все состоит из пепла, которое ты можешь уже увидеть в воздухе, и ты сам уже состоишь из этого пепла. И, однозначно, название оперы «Уголек» пришло совершенно в незнании, что есть такой бар «Уголек». Это творческая случайность или удача. Мы словили это речевое означающее, которое находится в нашей речи, и оно явно передает все события последних лет.

Если начать говорить о том, о чем мне важно. Мне, конечно же, важны события, которые связаны с нашим городом.  Потому то мы все знаем, что оставаться жить в  нашем городе, — это позиция. Каждый, кто живет в Одессе, еще со времен Кандинского, сталкивается с вопросом жить в этом городе или не жить. 

Помнят ли меня в нем? Конечно же, те события, которые у нас происходят, будоражат меня. Восемь зданий, которые сгорели за последний год, — эти все пожары откликнулись в нас. Появилось желание назвать эту цепочку событий каким-то таким словом, которое бы обозначило элемент жертвоприношения в ней. 

Потому что, как будто в этом есть, какая-то такая потребность. 

Но, конечно же, мы не позволим себе этого делать. Потому что у истории есть такая проблема, что как только ты в нее начинаешь входить — в эту реку истории мочить свои ноги, то рано или поздно ты выйдешь  на один из берегов. Но задача аналитика она всегда должна быть где-то «надпозицией», не принимать никакую сторону. И в момент когда ты не принимаешь никакую сторону, тебе очень сложно вообще о чем-то говорить. Так и было принято решение написать оперу, о таком неком пути возложении себя на алтарь. Отдать жертву. Но что такое жертва, как я ее вижу? Это не когда ты отдаешь животное козла, или кого-то еще, а когда ты отдаешь какую-то важную часть себя, тот кусок, с которым ты не можешь расстаться.

Вся выставка пропитана каким-то запахом пепла. Это пути к тому, чтобы сгореть или чтобы тебя сожгли? Тут уже совершенно непонятно. Для меня важно, что когда я занимаюсь обычными текстовыми практиками — никогда не пишу размышления. Потому что в этом нет никакого смысла. Но здесь оно, наверное, было специально оставлено. Потому что очень важно, занимаясь анализом, правильно войти в структуру собственной мысли. Прочувствовать структуру происходящей реальности. То место, в котором мы стоим — это место, которого не существует на самом деле. 

Поэтому Никита говорит, что совершенно  неважно, — узнаете вы эти фотографии или нет. Ну и эта ситуация в городе когда говорить — это значит быть частью чего-то, приводит к замалчиванию. А в дискурсе политическом — замалчивание — это исчезновение. Как только перестаешь говорить — тебя сразу не существует. Если смотреть с аналитической точки зрения, то дискурса политического не существует, существует только дискурс господина. 

Для нас замалчивание имеет какую-то другую коннотацию, другой смысл.

Никита: Само стремление стать вне — не становиться ни на один из берегов, переводит политические противостояния в клинический режим. Мол, дурачье грызется, а мы посмотрим со стороны. И сам этот элитизм, псевдоэлитизм, крайне порочен. Смотреть на конфликт по-настоящему возможно лишь с той же почвы, стоя на тех же углях, что и, собственно, конфликтующие. Взгляд сверху, из безопасности, — это обман по определению. И очень важно, что мы стоим все равно на той же горячей почве. Мы не заняли место на каком-то балконе или на облаке.

Гарри: Ты знаешь для меня эта ситуация, о которой ты говоришь, как о какой-то коллективной идентичности — очень хочется понять, а где она находится? Я думаю вот то, что сейчас происходит — это такой некий постоянный бег из одного горящего места в другое. И сами вот эти следы, которые остаются от твоего перебегания из одного сожжённого места в другое, ты постоянно находишься в состоянии истерии бега. Это и есть место, которое сейчас заняло общество. И ты уходишь от погружения в тревогу, с помощью бега. В тревоге жарко и можно обгореть. И ты все время находишься в таком, каком-то беге. Я абсолютно согласен с тем, что ты говоришь. Мы оба говорим о  тех местах, которые для нас имеют смысл, мы их означаем как «дома». Одесса — это мой дом. Я подумал о том, что (вот одесситы, они знают), у нас был такой клуб «Огни». Я там провел часть своей молодости. И сегодня на выставке я вспомнил про этот клуб, как пример того, что даже называя себя «Огнем», он тем самым защищал себя от огня. Даже с такой сильной защитой он был обречен на пожар, что и случилось с этим клубом. Его имя не защитило его от хода истории.

Для меня дом — это место, где тебе может быть не хорошо, и ты можешь об этом говорить. А сейчас мы  в общем находимся в том месте, где тебе не хорошо, но говорить об этом ты не можешь.

Никита:  Я представляю этот юмористический выплеск в социальных сетях если бы место под названием «Огни» сгорело бы сейчас. Есть орнамент юмористического, который накладывается на орнамент умолчания. Вообще, украинское молчание парадоксальным образом и шутливо и болтливо.

Гарри: При этом в кабинете аналитика шутки и молчание, являет собой одно и то же — сопротивление, хоть по форме разное, но по смыслу близкое. Мы просто не хотим смириться с той реальностью, которая находится в нашем реальном.

Никита: Для меня еще одной из параллельных тем, при работе над этой выставкой, стала тема бессилия современного искусства в военное время. По большей части украинское искусство не справилось с вызовом этого времени именно потому, что оно строилось на некоем зашучивании проблем. Вероятно, в первое, а может отчасти и во второе постсоветское десятилетие это было освободительной практикой, чем-то вроде эффекта разжавшейся пружины. Но сейчас превратилось в еще одно выражение такой нормальной общечеловеческой бытовой трусости. В военное время, современное искусство, по большей части, просто перестало быть современным. Оно растеряло инструменты схватывания современности, которыми обладало когда-то. И в этом отношении мне хочется сделать нечто иное, чем «современное искусство» в принятой здесь форме. В 2017-м году я курировал в лондонской галерее GRAD выставку  «Отложенное будущее».  Она состояла из работ украинского авангарда 1910–1920-х  и работ троих ныне действующих художников, включая меня самого. И в кураторском тексте речь шла о том, что если авангард это искусство времени революции, то у нас искусство военного времени. И если авангард есть в широком смысле будущно-ориентированное искусство, то сейчас можно говорить no-future-ism, безбудущничество. Мы не идем к какой-то утопической точке на горизонте. Держимся не надеждой на некое будущее, но негативностью, неприятием того, что нам дано. Такая веселая злая воля.

Гарри: Или вынужденный детерминизм. Тут еще проблема в том, что если ты хочешь за что-то ухватится,  дотрагиваешься, а оно у тебя мгновенно разлагается в руке. Превращается в пепел. Тебе не за что хвататься. Из-за этого и сложно смотреть в будущее. Я говорю постоянно со стороны оправдания этого поведения. Но это во мне говорит желание оправдать самого себя.

Никита: В какой-то момент загорается сама рука. Та самая точка перехода, когда рука уже горит, но наша воля еще ее держит.

Гарри: Тут еще бредовые практики в тексте, мне кажется, если раньше бред был способом ухода от реальности, то сейчас эти бредовые практики в тексте и новая волна работы с «менталочкой» у художников — это может быть некая возможность начать смотреть под другим углом  в будущее, через этот ментальный диссонанс. Выйти в новое состояние. Поэтому сейчас бред — это единственный способ вернутся к этому способу видения мира с помощью авангардного мышления. Когда ты смотришь вперед, а не назад.

Никита: Еще это способ устоять, когда уже на тебе одежда горит, а ты продолжаешь, тебе странным образом весело и при этом ты не потерял связь с реальностью, но наоборот — как раз ее обрел.

Гарри: Может, есть, какие-то вопросы?

Никита: Спасибо.

Экскурсия 2

(Разговор со зрителями)

Слушатель: А як це все працює з мовчанням?

Никита: Ми зазвичай не хочемо визнавати себе жертвами. І тому, коли починає горіти якась частина нас, ми продовжуємо робити вигляд, що все добре. З іншого боку, це бажання ототожнити себе з чимось сильним. Мовляв, не я горю, але я є полум’ям.

На цьому фото смолоскипної ходи немає балаклав, вольфсангелів чи кельстких крестів. Йдуть досить звичайного вигляду люди, але зі смолоскипами. Відчувається загальне піднесення, все ніби добре. Вони говорять: «Ми горимо» чи «Ми є вогонь»? Скоріше, друге. Але насправді вони горять. 

Слушатель: Одесса случайно оказалась местом для выставки или были какие-то причины, побудившие приехать сюда и сделать это?

Никита: Здесь есть фотография Одесского дома профсоюзов. Очевидно, что речь идет о некой культуре молчания вокруг 2-го мая. А с другой стороны, есть горящий Дом Руссова. В одесской городской ткани что-то время от времени воспламеняется, а потом там традиционно строят что-то коммерческое и безобразное, а виноватые столь же традиционно неизвестны. Процессы идут у нас на глазах. Вряд ли человек из Киева может быть погружен в них настолько же, как местный, но они являются и частью «лица Одессы» для внешнего мира, или, по крайней мере, для остальной страны.

Гарри: Если говорить про молчание, то одесситы, хорошо знают, как нельзя затрагивать тему 2-го мая с малознакомым человеком, потому что никогда не знаешь, чем она закончится. Никогда не узнаешь, какую версию он скажет. Поэтому всегда действует некое напряжение. Мне кажется, что дом это такое место, где ты можешь говорить про то, что ты хочешь, и когда тебе плохо, и когда тебе хорошо, не подбирая слова. Так вот когда в месте, где дом, ты начинаешь подбирать слова по разным причинам, оно перестает быть домом. В самой выставке образ дома тоже утрачен. Есть лес горящих книг, который сейчас мне тоже заменил дом, и я теперь живу в нем.

Слушатель: Ну, а шутки про Вторую мировую могут быть?

Никита: Я постоянно шучу про Вторую мировую. Поскольку я занимаюсь темой массового уничтожения людей на украинской территории, в особенности в 1930–1940-х годах, я погружен в очень страшные документы и визуальные материалы. И возникает такой врачебный юмор. Я готов к моральному осуждению, но это уже свойство моей мысли. Однако это не тождественно зашучиванию проблем. Вспомнилось, что в гениальном фильме «Бирмингемский орнамент» Юрия Лейдермана и Андрея Сильвестерова пара дикторов вопрошает: «Пляшущий Холокост, — можно ли такое подумать?» и отвечает: «Все можно подумать!»

Гарри: Коллеги-психоаналитики знают, что есть более страшные и ужасающие вещи, нежели пожары, ну например сексуальное насилие со стороны родственников и многое другое. Так вот именно такие события в жизни клиента, часто говорятся с ярым смехом. Одно из самых страшных мест в анализе, это, когда сильно много смеха, иногда даже хуже, чем вой, плач какой-то или еще что-то.

Никита: Да, пожалуй, в выставке есть и смеховое начало. Но это скорее способ подсветить катастрофу с той точки, с которой ее не подсвечивают обычно и поэтому ее не видно в полной мере. Это как прожекторы, которые мы направляем на объект с разных сторон. И этот смеховой прожектор в искусстве сегодняшнего дня является одним из самых сильных средств. Другое дело, что в том современном искусстве, которое на постсоветском пространстве сформировалось еще в 1990-х, все превратилось в некие игры с этим прожектором при потере самого освещаемого объекта, то есть в некие шутки и фокусы мастеров-осветителей.

Гарри: Ну, если посмотреть советскую историю, то в самые страшные времена  политические шутки исчезали, а уже в самые странные непутевые, они появлялись. Как раз отсутствие шуток  и может сигнализировать о том, что ужас переполняет каждого жителя социума. Про Дом Профсоюзов, здесь же никто не пошутит?

Никита: Сейчас в моей работе возникла линия некой персонификации сил истории в виде «духов» и «богов». Я имею дело с этой массовой фрустрацией при виде постоянного слома наших планов, потери нашей  субъектности. С потерей ощущения, что держишь истории в руках, что можешь осуществлять какие-то разумные преобразования. Это чувство потери контроля приводит к тому, что хочется верить в некие разумные внешние силы. Для кого-то это может привести к теории заговора, к конспирологическому сознанию. Для кого — то к квазирелигиозной персонификации движущих исторических сил. Так здесь появляется этот дух-дурачок, «читатель сожжённых книг». Это заместитель на опустевшем месте исторического субъекта.

Гарри: Ты начал говорить, и я начал думать, что в твоей выставке как раз мой текст играет роль «карлика теолога». Мой текст наполнен теологическими фантазиями человека, не пойми откуда появившегося.

Последние два года я увлекаюсь Лакановским анализом, но после разговора с Никитой о выставке и о том, что мы будем писать текст, мне захотелось взять книги Юнга и пересмотреть их. И это было очень  симптоматично. Моя задача была считать и прочувствовать язык художника; прочувствовать его речевой аппарат, и при этом проанализировать выставку со стороны фокуса аналитика. И то, что как будто бы не говорится и не может быть сказано, на самом деле это то, что есть события, которые по своему окрасу похожи на жертвоприношения, но момента разрядки тревоги общества не наступает, что-то мешает ему случиться. 

В Никитиной видео работе можно вечеринку перепутать с сожжением дома и с бомбардировкой. В символическом варианте оно очень близко. Мы уже третий раз с тобой говорим об этой выставке, и какие-то новые вспоминаю вещи. Вчера я говорил, что в Одессе, даже если ты хочешь защититься от огня, у тебя ничего не выйдет. 

А сегодня я вспомнил работу Коли Карабиновича, которая была сделана в 2014 году «Чтоб вы сгорели». Думаю, это одна из центральных работ в Одесском искусстве до майданного периода. Его работа тогда имела совершенно другую коннотацию, такую форму одесского проклятия — «чтоб ты сгорел». Но мне кажется, что это был какой-то такой проактивный ход, точка после долгого непонимания того, что дальше делать. Возможно последнее активное действие перед долгой чередой пожаров нового времени. Прошло семь лет. Сейчас нужны другие жесты для решения тех же задач.

В разговоре с Никитой мне показалось, что вся эта выставка — это некий путь или блуждание в месте, где все забито пеплом и гарью, а ты перебегаешь из одного горящего дома в другой. И поэтому, наверное, сейчас этот путь к жертвоприношению. Для средневекового человека жертвоприношение являло собой  снятие тревоги, но сейчас оно может выражаться совсем по-другому. Может быть тусовкой или наркотиками, у каждого свои жертвоприношения. Сейчас снятие тревоги не возможно, и единственное, что может как-то ослабить эту тревогу — это постоянное хождение, которое напоминает бредовое состояние. Этим занимались  люди, населяющие эти территории на протяжении последних 300 лет. Когда сильно жарко и  сильный огонь — ты просто перебегаешь, и не понимаешь, что происходит.

Никита: Еще есть тема молчания, когда ты перебегаешь с одного горящего места на другое, но делаешь это обходя молчанием происходящее. Или же эти перебегания наполняет разговор о чем-то другом. Как есть карта сгоревших мест, так есть и карта зон умолчания. И эти участки заполняют собой почти все пространство, пригодное для обитания. Пламя и молчание — это две определяющие категории для украинской современности.

Гарри: Да. И  твой образ в выставке ангела- дурачка являет собой новый тип ангелов, которых достойны современные люди.

Если ты молчишь и занимаешься своими делами, продажами, просто хочешь отдохнуть или вообще не хочешь обращать внимание, тогда как бы тебе и не  достанется даже ангела толкового, а вот будет с таким вот лицом юродивого. Не рассчитывай даже на хорошего ангела-хранителя, кем бы он там не был. Или хотя бы грозного, а вот рассчитывай на такого дурачка. 

В аналитическом дискурсе не существует политического дискурса. Для нас это всегда дискурс господина и ничего больше. Когда ты смотришь на события со стороны кабинетного процесса. То молчание перестает быть молчанием это либо констатация страха или желание вытеснить вообще. Страх некой большой травмы, которая может длиться сто лет может двести, пятьсот. И где эта точка, где началась эта травма — давно потеряно. Мы не можем ее поставить. Попытка смотреть назад все время увенчивается провалом, ты не понимаешь, где начальная точка, куда смотреть.

Никита: Произведения про Украину, образы Украины последних пары столетий — это бесконечно пылающая земля. Вся «Украина в огне», все пожарища и погромы. А с другой стороны, сформированный  российской имперской культурой образ «малороссийского рая», такая теплая певуча колониальная Украина. Эти два регистра действуют параллельно. Выгоревшим материалом наполняют чернозём. Все это дела раннего модерна. Но они со странной точностью ложатся на сегодня, проникая в любые постполитики, постправды и гибридные войны.

Гарри: Это отличный материал, который можно использовать и крутить вертеть, как хочешь. Потому что — вот этот образ. Я понимаю примерно, когда он начался, — этот гоголевский период. Украина, вона наповнена горілкою і салом. Все так вкусно и все так сладко. Он не был сломлен, как это произошло со Штатами. США тоже сначала для Великобритании были таким  местом, которое лечит. Ты можешь приехать, тебе станет легче, ты можешь выздороветь. Мне кажется, что даже Крым тоже был местом, в которое ты можешь приехать поесть, отдохнуть, покупаться, позагорать. Такая вот как бы «нега», которую все ожидают от этих мест. Мы настолько уже вошли в эти маскарадные приятные установки, что мы не замечаем, что со временем не будет даже, куда прийти, потому что  хата сгорела. Мы останемся  в руках с подносами. Может, есть вопросы?

Слушатель: Как давно вы начали готовиться к этой выставке?

Никита: Год. В общих чертах набросал идею год назад, потом все постепенно конкретизировалось. Эскиз я месяц назад сделал. Сделал рисунок и собрали скульптуру дня за три, уже находясь в Одессе.

Слухач: Допоможіть, будь ласка, поєднати. Мені дуже сподобалось про мовчання. По суті, коли ми мовчимо — це наша дія. Бездіяльність — це так само дія, так само  як і мовчання. Але я намагаюсь це співставити  з цим образом полум’я, і виходить що щось породжує інше?

Никита: Це зв’язується через образ людей, які живуть у палаючих будинках і при цьому намагаються жити спокійно. І іноді доводиться подавати сигнал іншому, що треба трошки пересунути стіл, бо він вже горить. Якась логістика цього життя в полум’ї теж існує. А також людям треба наповнювати простір між собою якоюсь діяльністю, щоб нікому не хотілось дивитись на катастрофу. Не дивись на пожежу, дивись на мене. А з іншого боку, є спокуса ототожнити себе з полум’ям. Замість жертв, яким історія впала на голови, ми таким чином стаємо сильним колективним суб’єктом. З одного боку ми ніби хочемо сидіти на терасі перед кафе й пити вино, не звертаючи увагу на пожежу, а з іншого нам хочеться бути гарними й сильними, як ця пожежа — ці два бажання утворюють досить складний орнамент політичної суб’єктності в сучасній Україні.

Размышление. Гарри Краевец

Образный ряд данной выставки подобен молчаливой демонстрации выгоревшего материала. Этот материал обречен на распад, но на процесс энтропии мы не в силах повлиять. В этом заложены основные принципы бытия, заключенные в Закон и являющиеся настолько загадочными, что любая попытка их разрешить не оставляет времени для разбирательств, ведь пламя дышит нам в спину.

Передо мной стоит сложная задача — обрисовать место «фигуры замалчивания» с помощью слов.

Аналитический взгляд предполагает, что любое движение тела, отказ артикулировать проблему, или нервное подергивание ноги становятся частью речи. В то же самое время, если взглянуть с политической позиции, мы обнаруживаем, что молчание приравнивается к исчезновению, когда в кабинете аналитика — это всегда предъ-явление.

В анализе акт молчания может стать наиболее живым местом в контакте с анализантом, состоянием, в котором обнажается его истинное лицо.

Но что происходит, если общество замалчивает событие, а идеологическая гегемония воинственно требует подчиниться? Любые попытки прояснить и артикулировать неизбежно оборачиваются приписыванием тебя к одному из лагерей и блокируют диалог.

В таком случаем мне нужно не стоять в стороне, а придать иную структуру молчанию и дать возможность вербализовать то психическое состояние, которое стало в нашей стране и особенно в нашем регионе массовым.

Время действия не может быть названо, так как практика называния всегда выбрасывает нас в психический регистр реальности, а вместе с ним и в темпоральный контекст. В него нам не следует окунаться, ведь каждый раз, когда ты входишь в реку истории, тебе не удается выйти из нее, не оказавшись на одном из берегов.

Допустим, я создам нечто вроде либретто оперы, на самом деле существующей только в моем воображении. 

Этим парадоксальным ходом я смогу усмирить местных политических «нептунов», снимая с себя ответственность бредовым состоянием, напоминающим умы населения Украины, которое не замечает, что бежать от пожара больше некуда. 

Тем самым я создаю реконструкцию реальности и позволяю себе избежать отождествления с какой-то из позиций, что в свою очередь позволит читателю, не приближаясь к реальному, оставаться в топике происходящего. Вся опера будет состоять из монолога главного героя, тем самым демонстрируя основную сегодняшнюю проблему — отсутствие диалога и монотонный внутренний конфликт, наполненный метонимиями и то разгорающимся, то затухающим пламенем Логоса.

Творческий акт

Краткое содержание оперы «Уголёк»

Картина 1

Третьи сутки я иду, чтобы вознести жертву на алтарь, вся дорога утоптана мыслительными процессами старых ходунов, их постоянное нытье может замочить мои сапоги. Мне впивается в ноги моё предназначение, которое я уже давно потерял в безмолвной ходьбе по пятам безграничной славы предков. Когда-то боевой дух был одобрен мнением важных людей, и я мог продолжать затапливать краской стены и заслонять своим телом лучи света. Теперь же они призвали меня выйти на тропу жертвенного промысла. Я несу ее в руках, большую ветвь неизвестного дерева, боль в руках мешает мне думать о теплом ночлеге. Я иду в кромешной тьме, хоть холодный ветер и указывает мне куда мне точно не нужно идти. Старый Герман продолжает дышать мне в спину и требовать от меня дара к обеду. Он хочет забрать мой замысел, так как само по себе дарение не является жертвой. Я обещаю уничтожить этот дар, устранить внутренние эгоистические притязания и дойти до конца.

Картина 2

Меня просят постоять в стороне, но страх быть безмолвной корягой обволакивает моё тело, и я становлюсь непокорным. Никто кроме меня не вправе касаться моего, не говоря уж о том, чтобы его использовать. Я иду вперед и смотрю далеко в будущее, все распадётся примерно к третьей версте, время относительно, время такое сложное. Любой отрезок, который раньше мне казался таким длинным, становится все короче. Я видел горящие дома, у которых когда-то было публичное предназначение, в одном из этих домов горел предводитель Трезубцев, мне пришлось подать ему руку, протянуть ее в самую гущу костра. Я спас мальчишку, но рука безвозвратно сгорела, как и дорога, которая становится все более изведанной и от этого скучной.

Принял ли я чью-то сторону, когда протянул ему руку? Что теперь стало с моей рукой? Стала ли она частью истории или превратилась в прах, материал такой знакомый этой земле?

Картина 3

Хитрый злобный мужик, бессознательный зверь. Ему ничего не стоит выдрать кусок материала из тела женщины и бросить в огонь, смотреть как тлеет готический шрифт и долго смеяться над романтической конституцией человека женского пола. Мое тело никогда не внушало образ силы сердцам грубых крестьян. Глаза, полные сновидений. Призрачный взгляд. Они толкают меня на участие в архаичном обряде пожертвования самого себя, важной своей части. Я должен доказать всей своей плотью, что я владею собой и готов отдать свое тело вместо женского бедра.

Картина 4

Я вспоминаю историю, которую мне рассказал один египтянин. Он полоскал свои обгоревшие пятки в старой реке и жаловался на зловреднейшего бога, который должен был спасти жителей от темной болезни, хоть сам и был главным виновником ее появления. Для меня это было бы спасением, если бы мерзкие жители продолжали заблуждаться в природе явлений и молили бы о пощаде, забыв обо мне. Они называют его милосердным, миролюбивым, мирным, елейным, добродушным, добросердечным, забыв, что он наслал бурю на них. Когда он им поможет, они переведут свой взор на меня. Я смогу прикрыться историческим материалом, я даже смогу возобновить традицию оптических иллюзий, но время пройдет, и они рассекретят меня. Тогда мне придется стать жертвой, телом, измученным крестьянской войной.

Картина 5

Я стою перед вами, серьезно думающий человек с творческим нервом, вы можете приобщиться, но если вам не дано состояние радости, то вам не понять, где я нахожусь сейчас. Но вы созданы из углей, это может позволить вам почувствовать слом механических автоматизмов. Вы можете начать мыслить через мои символические пеньки, через мои кочки, мою натальную карту.

Найдите жертв, прыгающих на лицах страдающих матерей. Осунулись, отогнулись, стоят, заслонив лицо руками. Я начинаю гореть в пламени языка. Не смотри, ведь взгляд может усилить огонь.

Картина 6

Горящий куст.

Поражение.

Уставшие ноги, залитые старым законом.

Большая орда.

Нервное напряжение, я дышу сам себе в лицо.

Предложили мне золото.

Окунули меня в бурю жадности. 

«Твой злейший враг — в тебе самом». *

* (из оперы «Художник Матис», Пауль Хиндемит)