Особенность искусства нашего времени состоит в ускользании от определений. Вернее, те определения, с помощью которых искусство пытаются структурировать, уже не работают с той убедительностью с какой они работали раньше. Есть эпохи стабильности, когда мировозрения совпадают с нормами «общественного договора» и формами его презентациии. И есть эпохи, когда эти отношения разбалансированы, и вопросов больше чем данных на них ответов, а причинно-следственные связи теряют свою линейную логику в спекуляциях языковых конструкций. Означающие указывают на пустые оболочки означаемых, а герменевтика окончательно расколдовывает реальность. Мир дробится, фрагментируется в сознании и сегмент видения мира, его понимания, для субъекта, определяет границы возможных его описаний, основанных на старых моделях, сохраняющихся в архиве культуры. Возможно, мы переживаем уникальный момент в истории цивилизации, когда культура и искусство разошлись в своих целях и функциях. Культура — большой архив, готовых моделей репрезентации, в то время как искусство занято освоением необжитых территорий. Для работы в пространстве символического, достаточно сделать выбор из набора готовых языковых систем, в том числе и из языков субкультур.  Для работы в необжитом пространстве требуется риск персонального опыта. Тот способ понимания и описания мира, который существовал в определенную историческую эпоху (и в которую мы продолжаем жить и работать), исчерпал себя и требуется его коррекция или изменение базовых оснований. Мы живем в эпоху смены парадигм и если позволить себе сравнение, то мы переживаем нечто похожее на то, что человечество пережило в эпоху перехода из Средневековья к Возрождению. 

Именно в такие переломные моменты истории возникает потребность ответить на базовые вопросы: «Что есть искусство?», «Почему и для чего оно?», «Что такое произведение?» «В чем его функция?». «И можем ли мы назвать старым термином “искусство” то, что делается в информационную эру, в эпоху дигитальной революции?». Есть спорное мнение Бориса Гройса, утверждающего, что до Французской революции существовал только дизайн. То есть оформление идей веры и абсолютизма. Появление искусства как автономного явления, а главное появление зрителя, публики, в корне меняет функцию искусства. Изменилось ли что-то за эти прошедшие несколько столетий? Много лет тому назад я начал задавать этот вопрос мудрым людям и, конечно, своим коллегам. Мой вопрос вызывал удивление и недоумение. «Зачем тебе это? Нужно просто работать». В конечном итоге все разнообразие ответов расположилось между крайними точками. Один из них дал философ Сергей Борисович Крымский, который сказал: «Понимаешь, искусство дает ответы на предпоследние вопросы. На последние — дает ответы религия. В этом их функция». В другой крайней точке расположился ответ одного политолога, который на мое обширное вступление о искусстве, реальности и функции, приводя пример с фильмом «Матрица», усмехнувшись ответил: «Функция искусства — обслуживать матрицу».

Где-то в 90-е годы, где-то раньше, где-то позже, в разных уголках мира, начали возникать небольшие группы художников, для которых эти фундаментальные вопросы стали делом жизни. Формулировались они по-разному, исходя из локальных традиций, но объединяющим стало обращение к опыту и наследию художников Авангарда, начала ХХ века. К идеям К. Малевича и классикам абстракционизма. Именно это, в конце концов, через десятилетия, сделало неизбежным их объединение в международный проект INOC (International Objective Circle). Для всех участников этого движения, работа с изначальными формами есть попытка ответить на вопрос «что есть искусство?» в новую информационную эпоху, в эпоху массового зрителя.

Non-Objective Art объединяет художников работающих с различными практиками, с различными медиумами. Год совместной работы в проекте лабораторной работы KNO, показал и точки сближения различных групп и персональных практик художников, так и различия в их понимании искусства. И это требует серьезного анализа.

Что составляет сущность вопроса о тайне эстетического? Где тот исток куда нас зовет искусство? И является ли этот зов свободой или закабалением? Является ли видимое осмысленным и приравнивается к лингвистической структуре означения, или его природа за пределами языка; за рамками невербальных коммуникаций? Среди множества вариантов взаимодействия с реальностью, способов ее презентации, я бы выделил две стратегии. Стратегия высказывания и стратегия опыта. Для стратегии высказывания важна более-менее точно сформулированное послание (в виде идеи, вопроса, исследовательских программ), которую субъект-зритель считает. И интерпретирует. Медиум здесь играет второстепенную, подчиненную роль и доступ к реальности коррелируется сознанием. И если принять тезис, что культура и искусство сегодня разошлись в целеполагании, то понятно, что это стратегия, (не зависимо работает ли она с старыми медиумами или с новыми технологиями) принадлежит к текстоцентричной или по словам Виллема Флюссера алфавитной культуре.  Мне кажется, что искусство (как опыт работы на необжитых территориях), не является высказыванием, не является формой коммуникации. Тут действуют другие силы и другая логика. Искусство, с моей точки зрения — это инструмент трансформации восприятия. Перестройка чувственности. 

И «Альянс 22» и KNO (Kyiv Non Objective) избрали стратегию опыта или путь долингвистических практик. И тут важным становится уменьшение дискурсионной составляющей и изменение роли зрителя. Вернее, требуется по-другому называть человека который попадает в пространство опыта — это уже не зритель в старом понимании, и не субъект считывающий послание. Не сопереживающий, разделяющий с художником его эмоциональное лирическое переживание. И сама практика создания произведения другая. Это практика, в которой заложена логика саморазвития и самокоментария произведения. И здесь много от приемов формалистов, фокусирующихся на процессе создания произведения и анализирующих приемы делания искусства. Ценность произведения определяется не содержанием, не этическим пафосом, не переживанием автора, а тем порядком, которым произведение раскрывается само. Материальность визуального образа и вещественность самого объекта — тождественны. Об этой практике Марк Ротко говорил, что картина есть не фотография опыта, а сам опыт. А Мишель Фуко утверждал: «Опыт — это то, из чего ты выходишь измененным». Невозможно передать уникальный опыт. Но можно выстроить ситуацию в надежде, что кто-то сможет ее пережить.

04.08.2019