Цієї осені видавництво Laurus перевидало книжку нашого колумніста Костянтина Дорошенка «Конец эпохи позднего железа», до якої увійшли тексти, написані і для Your Art. Публікуємо вступне слово мистецтвознавця та куратора Олександра Боровського до перевидання збірника.

Константин Дорошенко — свой брат, критик. За этой констатацией, вроде бы чисто информационной, многое стои́т. В самом деле, только ленивый в наше время не пролил слезы по поводу смерти критики. Дескать, бумажные СМИ дышат на ладан и физически не выдерживают критических колонок. К тому же на дворе современного искусства — эпоха лингвоцентризма, как-то не располагающая различать произведение текстуального характера от сопутствующих моментов — стейтментов и аппликаций на премии и гранты. А их сами художники довели до степени искусства. Так что критика в этой пищевой цепочке функционально вроде как и не нужна.

Поэтому типологичный критик с середины 90-х мутирует. Одни становятся деятелями. Продюсируют изнутри художественного процесса «своих» — творческие группы и одиночек. Самые удачливые менеджируют международную помощь небогатому восточноевропейскому искусству. Другие отвечают на вызовы иным способом. Они жертвуют своей, как принято нынче говорить у политиков, субъектностью.

Как чеховская Душечка, такой типологичный критик испытывает потребность душой прилепиться к какой-нибудь опоре — одному из господствующих дискурсов. Если это, к примеру, левый дискурс, то критик шагу не ступит без понятий «арт-производство», «постфордизм», «прекариат» и прочее. Он, конечно, становится своим в узком кругу неомарксистов. Или участников не менее популярного постколониального дискурса (тут свой набор: «внутренний Другой», «знание как власть», «трикстер»). Всё бы хорошо, особенно для диссертаций. Но из рук критиков-терминодержателей ускользает собственный предмет. Искусство.

Как было у Михаила Светлова: «я хочу подышать возле теплого тела искусства». Так вот им никак не удается. Не реагирует это тело на чужие слова. Да и понять, чем дышит само искусство, тоже не получается. Чтобы раскусить, какие такие отношения связывают его с действительностью, не надо сетовать на кризис жанра. Действовать надо. Решительность нужна.

Тем и симпатична мне новая книжка Дорошенко. Автор не комплексует по поводу напастей, выпавших на долю критики. Ну нет у него заниженной самооценки. Поэтому, например, не действует на него патернализм отношений западных институций contemporary art с восточно-европейскими неофитами: «правильное» поведение, творческое и институциональное, в обмен (символический и материальный) на возможную интеграцию. И прислониться плечом к какому-нибудь ответственному дискурсу Дорошенко не хочет. Он — хватает решительности — сам по себе. Ему дорог свой предмет и свой язык его описания, но главным образом — собственная картинка мира.

В этом он возвращается к старой нашей общей традиции критического письма, в которой отношение к искусству как-то незаметно цепляет отношения с, как говаривал Эрик Булатов, «наличной действительностью». Эта сцепка сама по себе — не оценочное понятие. Исторически критика далеко не всегда вообще нуждалась в апелляции к «жизни». Парадоксальным образом и критика авангарда, и соцреалистическая критика наличной действительностью особо не интересовались. Первая оперировала проектностью, вторая — соответствием арт-продукта неким жизнезамещающим декларациям. Во времена моей молодости все, что связано с жизненной фактурой, было малоинтересно. Только зачета ради я открывал, например, критика-демократа Владимира Стасова, гусельника русского искусства (таким его изобразил карикатурист Павел Щербов). Стасов вообще-то крайне редко попадал в качество произведения, чаще всего мазал. Но сегодня мне он интересен, даже когда благодушествует или кликушествует, именно картинкой мира. Александр Бенуа, эстет, никогда бы не признался себе в неких аналогиях со Стасовым. А они были, хотя бы в интересе к злобе дня. Недаром Бенуа называл свои статьи в газете «Речь» фельетонами.

Позднесоветская художественная критика, при наличии нескольких блестящих перьев, была вынуждена создавать не картинку мира (если читать сегодня самых одаренных авторов с этой точки зрения, что-либо понять в происходящем за стенами союзов художников решительно невозможно), а некий коллективный экфрасис наиболее талантливых произведений. Кстати, чем более условен, опосредован был образ реальности, тем изощреннее был экфрасис. Что может быть условнее балета? Балетные тексты, скажем, Вадима Гаевского не знали себе равных по классу.

В 90-е в России выступила целая группа критиков новой формации. Назову хотя бы нескольких — Екатерину Деготь, Михаила Трофименкова, Татьяну Москвину, Аркадия Ипполитова, Станислава Зельвенского, Александра Тимофеевского, Григория Ревзина. Наверное, можно привести еще два-три имени. Это были люди разных идеологий и, как показало дальнейшее, различной судьбы, но, по крайней мере, по двум позициям они совпадали. Они, состоявшиеся профессионалы, как-то миновали школьное терминоложество. Но главное, у каждого были свои картинки мира, иногда вопиюще неадекватные друг другу. Эти авторы мощно транслировали их посредством самых разных СМИ, чаще всего — гламурных. Это было неважно. Одни потом собрали свои тексты в сборники. Получился увлекательный нон-фикшн. Другие так и не удосужились. Жаль.

Не думаю, что Дорошенко как критик «вышел из этой шинели». Наверняка у него свой бэкграунд. Его становление прошло в другой стране. Но, думаю, я вправе набросать некий общий контекст, тем более что Дорошенко, уверен, имел дело с примерно той же типологией искусов и вызовов. Да и коллизии постсоветской жизни, что бы ни говорили, были типологичны.

Дорошенко выработал в себе упрямую реалистическую установку. Я имею в виду не стиль и вообще не миметику. Я имею в виду взгляд. Критик реалистически смотрит на окружающую действительность, в каком бы виде она ни представала: политические моменты, выставочная жизнь, телевизионная эфемерия, попса… В чем эта реалистичность? Не то чтобы он культивирует позицию априорного знания, инсайдерской осведомленности — «я предупреждал», «я-то знал» и т. д. Или, тем более, позицию моралиста: «глаза б мои на вас не смотрели!». Реалистичность — в интенции понимания. В само́м признании возможности объяснить и разобраться. Всё со всем связано, незначительные события мотивированы геологическими сдвигами, и наоборот. Так это устроено. Поэтому Дорошенко важны маргиналии, внешне незначительные моменты. Почему парень из шоубиза выдает какие-то общественно важные месседжи? Чем хипстер, мишень непритязательного зубоскальства, серьезно угрожает плодотворному течению жизни? Что стоит за обычной чиновничьей глупостью? Исследование маргиналий и банальностей получается у Дорошенко занимательнее иных разоблачений «разгребателей грязи» (muckrakers) — этого неувядающего транснационального журналистского жанра.

Дорошенко изначально (и, главным образом, по сей день) — художественный критик и куратор. Как эта данность отражается в его текстах по самым внехудожественным поводам? Конечно, есть инстанция вкуса. Думаю, автор многие реалии политической и культурной жизни оценивает с этой позиции: никакой пиар не обманет профессиональный художественный вкус, политический аспект эстетических разногласий с властями отмечал еще Андрей Синявский. Не менее важна — как след основной профессии — интонация. Дорошенко не позволяет себе ажиотажа и экзальтации, это в нашем критическом деле — моветон. Разобраться — другой разговор. У него получается. Даже «разбираясь» с таким понятным персонажем, как Никас Сафронов, Дорошенко заинтересован не столько в том, чтобы похлеще его припечатать, сколько в истоках его общественной востребованности. Ставит диагноз: «поколение, контуженное “рабыней изаурой”». Спокойная интонированность текста не мешает автору форсировать выразительные средства: «Георгий Гюрджиев видел фатальную опасность для человечества в тереблении. Он ошибся. Хипстер не теребит — он мылит. Замыленному миру остается только слипнуться или куда-то слиться».

Конечно, сказывается этот «художественный» след и в приемах организации текста. У Дорошенко есть фирменный прием: чему бы ни было посвящено эссе, он вставляет туда «малый» нарратив художественно-биографического характера. Так, в одном ответственном тексте он создает свой образ политической истории современной Украины. Естественно, большими мазками, с выверенной социальнополитической фактурой. И в этот материал включает историю о судьбе Платона Белецкого, выдающегося ученого, учителя нескольких поколений украинских искусствоведов. История, рассказанная очень лично, с какой-то печалью понимания перелома времен, не располагающего к гуманитарным жестам да и простой человечности, придает особую объемность большому историко-политическому нарративу.

Этот акцент биографизма — фирменный прием Дорошенко. Позволю и себе нечто подобное. У автора книги есть несколько статей, посвященных артефактам общесоветского наследия. Сюжет одной связан со скульптурой «Легендарная тачанка», установленной под Каховкой. Так случилось, что в ранней молодости я знавал авторов «тачанки». В частности, Леонида Михайлёнка. Он был заслуженным скульптором, автором множества казенных монументов. «Тачанку» Лукич — так его звали коллеги — любил как наиболее свободное, творческое свое произведение. В самом деле, о таком заказе — конная группа, поставленная в открытой степи, — мог только мечтать любой из советских ваятелей, зарабатывавших на жизнь стереотипными вождями. Михайлёнку с заказом повезло. Сделал как мог. Чья эта тачанка — буденновская или махновская, сегодня не так важно: скачут кони по степи. Но и тогда, в давние времена, Лукич и мысли не имел о чем-нибудь типа внедрения советских архетипов в массовое сознание. О том, как внедрить группу в пространство, думал. О том, что наконец изваял что-то живое, — наверняка. Ну и о гонораре, конечно, не забывал.

Как я понимаю, нашлись активисты, требующие демонтировать группу. Тут я — человек со стороны — умолкаю. А вот Дорошенко, по-моему, точно пишет о настроениях «сегодняшней молодежи, не желающей тянуть на себе кровавые дихотомии ХХ века». И о художниках, которые предлагают «идею субверсии вместо ресентимента». Я просто вспомнил, как в самом начале 90-х в Нью-Йорке классики соц-арта, Леня Соков и Виталий Комар, показывали мне в своих мастерских предложения по поводу нескольких одиозных советских памятников. Были очень острые, абсолютно субверсивные, то есть предлагающие самое неожиданное игровое развитие. Кажется, это незабвенный Леня Соков придумал. На все статуи больших городов садятся птички — ничего не поделаешь. Так вот, он предложил просто посадить на голову бронзового вождя бронзового же голубя. Простой, но отличный, какой-то человечный ход — снятие политических напряжений, десакрализация без унижений. Кстати, много позже в Петербурге можно было видеть, как у двух известных памятников Ленину, у Финляндского вокзала и на Московском проспекте, установили фонтаны типа «стена воды». Не бог весть какое художество, но эффект запомнился. Фигура с указующей рукой воспринималась сквозь водяные завесы, дематериализовывалась, обретала миражность. При желании кто-то мог увидеть и процесс очищения. Правда, в целом гуляющие на все это не особо реагировали. Не знаю, было ли такое преобразование инициативой городских служб («бюджет на благоустройство выделен — надо осваивать») или какой-нибудь художник сам руку приложил. Но это вряд ли. Просто — стихийная, незапрограммированная десакрализация. Просто — время пришло. Вот такая нота биографизма.

О собственно художественно-критической составляющей сборника особо распространяться не буду. Как-то Илья Кабаков в письме ко мне употребил такое вот словосочетание: питательность текста. Тексты Дорошенко о собственно современном искусстве — питательны. Автор конкретные реалии выставок выводит на широкий культурный горизонт: предлагает сравнивать, видеть за артефактами некие общие смыслы. Он вообще многое знает. Пишет о хрестоматийном Шевченко и вспоминает его дружбу с Айрой Олдриджем, афроамериканским актером, волею судеб заброшенным в Россию. Я когда-то задумал книжку об афроамериканской (ох уж эта политкорректность) теме в русском искусстве, поэтому Айру помню. А Дорошенко-то? Недаром он часто упоминает проект Массимилиано Джиони, куратора 55-й венецианской биеннале, — «Энциклопедический дворец». Имеет право.

Дорошенко любит выстраивать некие ряды, у него где-то, через запятую, прямо-таки список тем: «о гендере, сексизме, национальной самоидентификации, индустрии красоты, тотальности телевлияния и даже насилии». Что поделаешь! Это Блок мог себе позволить «о доблестях, о почестях, о славе». Современный автор работает с более прозаической действительностью. Дорошенко о многом написал. Гораздо шире, чем в приведенном списке. Причем всё — от гендера до почестей (об этом у него тоже есть) — сквозь оптику искусства. Или с помощью инструмента искусства. Или про искусство — с проекцией на жизнь. Зря мы в свое время, студентами, легкомысленно относились к Николаю Гавриловичу. К Чернышевскому. «Эстетические отношения искусства к действительности» — правильный подход.

Александр Боровский