Вы, вероятно, в курсе, что недавно Евгения Белорусец презентовала свою вторую книгу «Цикл лекций о современной жизни животных». Презентация сопровождала выставку «Живой уголок» в The Naked Room, а выставка сопровождала презентацию — такая вот взаимность. Здорово, когда выставка и книга становятся настоящими спутниками, а еще лучше — как и было в этом случае — когда книга перевоплощается из текста в речь, переливаясь cквозь звуки, что обозначают присутствие человека, всякие покашливания, постукивания, причмокивания, елозания. Тогда, во время чтений, книга впервые встретила своего даже не читателя, а скорее — зрителя. И всё это произошло в пространстве выставки, где чёрно-белые фотографии Евгении, как близко расположенные точки в пунктире, очертили «уголок», которого не было.

Книга, как и обещает название, о современной жизни животных. Можно сказать, безусловно, что это какой-нибудь там биоцентрический поворот в украинском искусстве, если у вас еще не кружится голова, и/или локальная художественная адаптация humanimal исследований. Такие замечания могут исполнять вспомогательные роли в описании и находке неожиданных и от того слегка очаровывающих связей. Например, в книге Евгении мы узнаем о Голубе 1, Голубе 2 и Голубях; и почти одновременно в Брегенце (Австрия) можно увидеть инсталляцию Анны Ермолаевой (Anna Jermolaewa) о самых знаменитых голубях истории. Так, получается, что мы в Украине уже приступили к децентрализации западноцентричной истории голубей, традиция написания которой, конечно, восходит к какому-нибудь греку вроде Анакреона.

Книга Евгении о том, что нельзя выразить. Ради справедливости стоит заметить, что мне известен случай подмечания невыразимости (inarticulacy) отношений между животными и людьми. Биологиня Линда Бирке (Lynda Birke) в предисловии книги Theorizing Animals: Re-thinking Humanimal Relations пишет о ней так:

Для меня фундаментальная проблема наших теорий заключается в невыразимости отношений между людьми и животными. Я часто задумываюсь над этим, поскольку понимаю, что сколько бы мы ни писали о том, что делают другие животные или что они для нас значат, мы все еще не можем выразить, что мы чувствуем. Именно в эти моменты глубокой связи, прикосновения или взгляда между нами и особью, принадлежащей к другому виду, я становлюсь немой, невнятной, неспособной выразить то, что происходит. Каждый день, я могу находиться с лошадьми и собаками у себя дома, слыша диких птиц, которые ссорятся из-за кормушек в моем саду: но несмотря на то, что я часто ощущаю это чувство глубокой связи, я все еще не могу говорить на их языке/ах. И это люди называют других животных «глупыми»!

Евгения тоже работает с этой невыразимостью, невысказываемостью в смысле невозможности передачи посредством языка, только поля её практики шире. Художница обнаруживает внезапную немоту в отношениях человека с самим собой, не-собой и «животным-в-себе», отношениях между людьми, отношениях животных с людьми, отношениях между животными. Все перемешивается, вмешиваясь, вторгаясь друг в друга.

Вот и мы оказались в месте, где немедленно стоит вспомнить о различии «человек/животное», неоднозначность которого разыгрывается в первых двух соперничающих лекциях, прочитанными людьми. Каждый по-своему справляется с этой неоднозначностью (но, конечно, только люди сочтут важным читать об этом лекции). Совместная жизнь внутри этой неоднозначности настолько привычна, что мы спохватываемся, только натолкнувшись на оставленные ей выемки, которые Евгения бережно подмечает. Нюх тигра в области поведения, имена, которые становятся условием запоминания, Жена-Животное, Обезьяна-Мужчина, выталкивание сына из гнезда. Эта книга будто проглядывает сквозь предыдущую работу Евгении Щасливі Падіння: окаянная змея, заползшая посмотреть документы, взбученные перья ангела смерти, осанка льва мужа успешной женщины, птица, поющая, пока наивная женщина принимала ванну, и, наконец, Андрея, которая забирала мертвых птиц с улицы, чтобы за ними ухаживать.

Настоящий вызов — работать с невыразимым в формате книги, который определяется фиксированным, закрепленным, пригвождённым текстом. В некотором смысле «Цикл лекций» — это пространство заключения, где текст навсегда обречен пытаться высказать то, что невозможно высказать. Он сам, в принципе, много говорит о пространствах заключения, и не только о пенитенциарных, о тех, где оказываются люди вместе с животными, а и о тех, куда люди заключают животных и наоборот. Язык тоже может быть (и неоднократно был) помыслен как пространство заключения. Так и название выставки, «живой уголок», считывается как отсылка к экспонированию, выставлению на показ, пространству развлечения человека через регулированное, ограниченное взаимодействие с животными. В выстроенной экспозиции «уголок» так и не нашел прямого физического воплощения, фотографии приближались к трем разным углам комнаты, начинаясь, завершаясь, и снова начинаясь, производя такой себе цикл, отчет которого вручался посетителю. Одновременно, ласкательное «уголок», с преуменьшением [братья наши меньшие], которое часто проскальзывает и в мышление людей касательно животных, контрастирует с содержанием выставки. Визуальный язык экспозиции, отличный от изображений животных, которые встроены в повседневную коммуникацию между людьми как знаки близости и расположения, обращается к другим реакциям помимо одомашненных умиления и жалости — к чувствам, которые мы пытаемся выразить через несовершенные, заранее неполноценные выражения. 

И выставка, и книга примеряют на себя документальность. Евгения использует всякие её свидетельства, обращая их в художественные приемы: здесь и «лекции-документы», и «стенограммы», и фотографии в том смысле, в котором документация присуща механической природе фотографического процесса. Документальная фотография, в её разнородных определениях, часто имеет притязания на беспристрастность в запечатлении исторического процесса. Её важные черты — определенность места и времени — стерты в этой выставке. Фотографии Евгении анахроничны и географически универсальны: эти герои могли бы быть встречены в любое время во всяком месте на планете. Современность становится условностью, животные и люди — повсеместными спутниками. 

Но внутри книги, перемежёвываясь с такими же вневременными пейзажами, эти изображения оказываются скорее иллюстрациями к тексту, а животные на них обретают места и обстоятельства обитания. Регулирование визуального опыта, его направление, как свойство текста с новой силой обнаруживает себя, когда пересматриваешь фотографии после прочтения книги. 

«Цикл» наполнен разнообразными «я», и рассеивание фигуры художницы, писательницы и составительницы — это процедура внутри примерки документальности вроде освобождения от лишней одежды. В том, как мы спрашиваем, в том, как мы пересказываем, в том, какие мы средства выбираем для пересказа, заключены наши опыты и предубеждения. Но границы этих пространств заключения подвижны; опыты и предубеждения бесконечно находятся в процессе преобразования. Мне кажется, что, в общих чертах, обе книги Евгении и выставка «Живой уголок» соприкасаются с темой этого преобразования, разделенного с кем-то: внезапная немота также возникает в местах-разрывах между невозможностью быть переданным словами и необходимостью быть разделенным. В фрагментах текста, сопровождающем фотографии в экспозиции, фигура художницы, писательницы и составительницы будто собирается в это «я», которое, например, искренне признается в желании показать «посетителям то, что они жаждут увидеть, как бы то ни было, изо всех сил» и усталости от бесцельной работы. «Человечность» возникает, конечно, с текстом [письмом], но внутри выставки разворачивается не столько с требованием нового определения, а скорее с демонстрацией его ограниченности. Все, что ускользает от нашего познания, обязательно нами документируется, классифицируется, обездвиживается, умерщвляется. И это мы еще называем других животных «глупыми»!

Постскриптум: книга похожа на воспоминания каждого.

Виставка створена за підтримки Гете Інституту в Україні