Если бы можно было обойти землю за шесть дней,

то где бы ты отдыхал на седьмой?

Из писем Людоеда к Бахаулле

Даже не знаю, везение это или древнее проклятие, но с тех пор как я посетил эту выставку, за мной увязалось несколько малоприятных сущностей. Они так и норовят все время что-то нашептать, ноют и периодически топают ногами. Злые требовательные людишки. Скорее всего, это все мне показалось. Но благодаря такому соседству или совместному проведённому времени мне практически не нужно было ничего придумывать, а просто навострив уши слушать и записывать. Мерзкий маленький лаканист-аналитик и грубая кураторка с журналистскими амбициями — два маленьких человечка прицепились ко мне. Кто это были? Привидения, или иронические аллегории, а может, просто моё ложное начало во всем этом риторическом нагромождении серых будней. Какая теперь уже разница. В те дни из моего рта текла речь, которой следовало бы настояться, угомониться и наводниться лепетом нашего времени. Но спешность перенести все на бумагу несет всегда собой потери. Текст получился кастрированный и неаккуратный, хотя, с другой стороны, что можно было ожидать от такого коллективного творчества.

В ожидании «комнаты предрассудков» или какого нибудь house of pleasure я иду в галерею и погружаюсь в состояние пещерного страха перед неизвестным и непонятным, перед тёмными сторонами собственной души. Страх от возможности сойти с ума, или, наоборот, стать просветленным. Мне мерещились татаро-монголы и отпечатки пальцев зараженных людей. 

Провозглашенная турбулентность дней способствует особому восприятию искусства. Нынешнее состояние дел так кардинально перевернуло наше настоящее, что теперь путь к выставке может иметь больше сюжетных линий и интригующих историй, нежели сама экспозиция, которая может показаться знакомой и даже высосанной из пальца. Выставка больше не может быть о настоящем, потому что мы перестали в нем находиться. Теперь мы постоянно находимся в состоянии ожидания чего-то внезапного: мы заболеем  коронавирусом или, может быть, полетим на Марс? Искусство, как и мы, больше не смотрит назад и не устремляется вперед, оно застыло в ожидании надвигающейся бури.

Перед тем как войти в галерею, моё сердце наполняется волнением и смешением чувств — между страхом от предстоящего обозрения и трепетом перед встречей с бессознательным друга. Эмоции движимы  свободными ассоциациями и вопросами о том, смогу ли я угадать, что там будет? Делаю внутри себя предположение, что когда-то я уже мог видеть эту выставку или, может быть, — слышать ее. 

Звук  настигает тебя сразу, как ты попадаешь в пространство выставки. Звук от видео не оставляет возможности отвлекаться на другие объекты, и я устремляюсь к ней. 

Параллельно возник шепот — тогда я еще не догадывался, что это может быть, а воспринял как часть экспозиции.

Как можно описать выставку, на которой большую часть времени я говорил об одном южном городе?

Структуру видео из этой выставки, которое открывается в самом конце зала, за поворотом, можно ловким движением руки встроить в аналитический дискурс. В ней сразу заметен нарциссический эффект отражения, описанный в «Стадии зеркала» Лакана. 

Спящий мальчик за письменным столом — это еще одно отражение художника в зеркале, а все работы вокруг становятся отражением отражения. Зритель становится свидетелем расщепленного «я» художника, которое удвоено с помощью отражения на экране. Но стоит отметить, что, избегая собственного отражения в работе, Карабинович инвестирует интерес (по Фрейду) в объекты внешнего мира, как делают это живописцы, и тем самым полностью трансформирует свою практику и образует портал для комфортного перехода в живопись. Особый эффект размывающей рамки в видео отчетливо дает понять, что нашему обозрению явно доступно не все — нечто самое важное осталось за рамкой. Тем самым мы обнаруживаем нехватку художника, которую было бы неплохо обозначить. 

Ты улыбаешься, — наверно, ты хочешь пить.

Я наблюдаю, я ничего не хочу говорить.

Я — змея, я сохраняю покой.

Всегда интересно говорить о том, чего не видно, или оно ускользает, или о том, чего вовсе не было. Теперь я вижу свою миссию как зрителя — не рассматривать выставку, а начать поиски пустот, ловко оставленных художником. Традиция говорить о неважном, переливать из пустого в порожнее, не замечать происходящего и селится в самом центре города была начата много лет назад неугомонными людьми. 

Пилигримами по профессии, художниками по призванию. 

Знала ли история такие сочетания? Чем были наполнены их чемоданы? Как конкурировало между собой это содержимое — утварь для любимого дела или для профессии, которую, конечно, никто не считал таковой? Быть странником — это работа. Мои вопросы могут звучать пафосно, но хозяин пространства разрешил их задавать. В моем прошлом было два объекта, которые я бы хотел выделить. Соприкосновение с ними  обычно вызывает бурю разных эмоций у моих знакомых. Сострадание и уважение, желание подать чаю и расстелить кровать, трепет. Я говорю о двух разных по функциям предметах, которые даже могут конкурировать в значимости между собой. Я говорю о чемодане и письменном столе. И если чемодана в теле выставки не было, то письменный стол, экспроприированный художником у группы Enigma, находился в символической реальности — видеоработе в экспозиции. 

Эмиграции не существует, я змея, я сохраняю покой, — вот что я нашептывал себе под нос, ходя по выставке. 

Нет, ты никуда не уедешь, тебе больше не придётся собирать чемодан, ты посидишь еще за письменным столом, поработаешь. 

Название выставки напомнило мне альбом Битлз «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», но в отличие от коллективного посыла ливерпульской четвёрки, «Архив случайных встреч» звучит одиноко и отстраненно. Все здесь создано только для художника и только художником, мы сюда как будто случайно попали, потому что кое-кто забыл закрыть дверь.

В этом заметен коллекционерский способ взаимодействия с миром, когда внешний мир становится еще одним способом заполнения внутреннего.

Тут Некий раскидал свои камни, повесил на лианы свои идеи и прибил гвоздями любимых друзей. Так можно сказать обо всем, что мы видим. По периметру расставлен свет, от которого может согреться только умелый морской человек. Художник выдрал раскинутые во времени осколки и перемешал их с личными воспоминаниями и предположениями. Они отдают ветром южного моря. 

Что можно сказать о выставке художника, родившегося в городе, который так точно схвачен в одной из серий документального фильма «От полюса к полюсу» Майкла Пейлина? Серия, снята в Одессе, заканчивается сценой на круизном теплоходе, который плывет из Одессы в Стамбул, где главный герой ведет свой рассказ в объятиях милой девушки, возможно, низкой социальной ответственности, как принято сейчас говорить. Они с наслаждением плескаются в грузовом чехле, который умелые советские руки превратили в бассейн. «Меня зовут Майкл», — говорит он ей, совсем уже не думая об этом городе. Наверно, все его мысли были заняты дамой или Стамбулом. Куда же еще может плыть этот корабль?  

В центре выставки расположены четыре живописные работы — маленькие картинки, как небрежно зовет их сам художник. Они бы легко могли поместиться в том самом чемодане пилигрима и контрабандным путем оказаться в местах, где рыба жирнее, сладости слаще, люди теплее. 

Только остались ли такие места на этой планете? 

На одной из работ можно узнать силуэт одного из «адольфов» организации «Цви Мигдаль» — тех самых наладчиков трансатлантической торговли, в том числе, польскими, украинскими и русскими еврейками, которых они превращали в проституток. Они мыслили глобально и занимались международными поставками. Снова корабли, снова дорога. 

Ужасная глава в истории еврейской эмиграции, в которой еврейская женщина Рахиль не побоялась в одиночестве побороться с еврейской мафией Аргентины. 

Слышали ли Ильф и Петров историю райских яблочек Шолом-Алейхема?

Почему-то хочется возвратиться назад в прошлое, чтобы понять состояние тех людей, которые уже однажды оказались в смятении от ожидания надвигающейся разрушительной волны. Они так сильно хотели увидеть это первыми, что постоянно шлялись в прибое и не заметили, как заняли все свободное место на пляже. Подстилку положить больше некуда. 

Что осталось нам? Плыть до Стамбула? Вспоминать встречу с внуком Зданавича на виле Гарикула или мысленно представить совместный ужин с Робом Грийе в ресторане с видом на Святую Софию. Милый ресторанчик, в котором почему-то нужно класть приборы себе на колени и час смотреть на еду, прежде чем приступить к ней. Меню, кстати, совершенно убогое: жирное оливье с протухшей свининой и кислыми финиками. Украшено все укропом и платить тебе не разрешают, но и без денег не отпустят, а главное требование ресторана — брать с собой ненавистных людей и умолять, чтобы они оплатили за вас ваш счет. Сложные правила в нелегкие времена.

Как жить в таких обстоятельствах?

Мы можем по-настоящему узнать об этом лишь тогда, когда побываем во всех восточных странах и вернемся домой. Как завещал нам Беньямин: четыре раза посетить и четыре раза покинуть свой город. Вот почему на этой выставке всего четыре холста. Это четыре беньяминовские стороны света — его способ обретения дома, родного места. 

Улица без движения, дорогу перекрыла пальма, ты не пройдешь. 

Посреди зала стоит кастрированный указатель без направлений, собранный из сувенирных свистулек. Тут нет больше места для чужеродного дискурса. Никаких полемических оборотов, выбора, куда идти, никто не предоставил. И только маленькая золотистая змея делает вид, что наблюдает за происходящем. Такой простой образ змея-искусителя, напарника по грязным делам, змея-поборника, змея-скептика, змея-должника, змея-бунтаря, змея-развратника.

Торчащая из стены палка-свистулька напротив видео напоминает мне мой собственный опыт столкновения с украинской идентичностью. В поездках с мамой на лечебный курорт Моршин, где за хорошее поведение и выполнение лечебных процедур я требовал различные сувениры, сделанные местными мастерами. Меня всегда манили палки-свистульки. Обладание подобной гуцульской свистулькой стало моим первым столкновением с собственным осколком украинской идентичности, которую закутывали в теплые вещи и активно закармливали. 

Иногда я гоню их прочь, иногда я хочу им петь.

Иногда я хочу забиться в угол, затихнуть и умереть.

Но я — змея, я сохраняю покой.

Сядь ко мне ближе и ты узнаешь, кто я такой.

По моим ощущениям, Карабинович работает с памятью. Только кто об этом вспомнит, когда жадная волна заберет нас всех в море? Пусть он называет это ревизией прошлых событий или меланхоличным взглядом на фрагменты памяти. Для меня эта выставка скорее о будущем, о невозможности найти свое место в этом мире, после всего с ним произошедшего. Выставка об обретении своего исторического сюжета, собственного художественного языка — как однажды в Белграде это сделали художники круга журнала «Зенит». Или же Илья Зданевич, который поспешно переехал во Францию. 

По каким улицам нужно ходить, в каких городах желательно жить, чтобы «оставить след на вашем песке»?

Только музыка может помочь понять настоящее, которое проистекает из будущего. Ведь что такое музыка? Старая истина, которую нельзя ухватить или бегло описать. Новые времена требуют новых мистических ритуалов, которые укажут нам нужное место, созданное специально для нас. 

Нам больше не нужно освежать память, достаточно просто сыграть на сопилке «Нигун Атик» (старый нигун), и настоящее свяжется с прошлым и унесет нас в новые места, которые еще красивее, слаще и теплее, чем прежние. 

Tovu, tovu ohaleinu

ki, ki hamachol hif’tsia

Tovu, tovu ohaleinu

Od nashuva el nigun atik.

Стихи Бориса Гребенщикова 

10 августа 2020 — 22 ноября 2020