Ты начала с художественной журналистики, но в последние годы переключилась на визуальное исследование. Почему?

Сначала этот переход был интуитивным. Я очень логоцентричный человек и мое понимание реальности происходит через текст. На этом был построен весь проект Просвещения. Но в последние годы становится особенно очевидно, что эти методы не поспевают за стремительно развивающимися технологиями медиа. Поиск истины через чтение и письмо требует времени, а его как будто уже нет: алгоритмы конструируют новую реальность и человек не успевает её осмыслить. Это случилось с Майданом, когда быстрая медийная репрезентация в купе с мгновенными ответными действиями российских soft powers, внутреукраинскими манипуляциями идентичностью, и интеллектуальным редукционизмом журналистики привела к тому, что это артикуляция этого события как уникального исторического явления так и не стала общим местом, из которого можно развивать демократическое общество. Это видно по примеру выборов в США или сейчас в Украине, где политическая воля граждан препрограммируется посредством медиа. Таких примеров множество. Мир настолько стремительно теряет сколько-нибудь понятные очертания, что остается либо сойти с ума, либо снять с себя ответственность, либо попробовать с этим разобраться и понять свои возможные действия. А для этого нужно изучить другие системы выражения. Например, самое интересное сейчас вообще происходит в звуке и коде — думаю, что пространство политики и возможностей именно там. Поэтому сейчас меня интересуют те области, в которых возможна не только интердисциплинарность в исследовании, но и трансмедиальность в создании работы. Я все еще верю в гуманитарные науки и необходимость замедляться и думать, думать, думать. Но эту возможность сегодня приходится отстаивать, говоря языком современности, который уже не описателен и оперирует изображением, чувственным опытом, алгоритмизацией этого всего.

Расскажи о Geocinema? В чем основная идея проекта?

Изначально у Солвей Сюсс — кинорежиссерке и моей партнерше по проекту — возникла идея посмотреть на то, как определенный участок Земли «мониторит» сам себя. (Английское слово «sensing» гораздо более емкое, поскольку так же означает «ощущает» — как будто это некий живой организм). И, конечно же, мы мгновенно наткнулись на колоссальный массив изображений, который производится на планете ежесекундно самыми разными системами: от спутников до мобильных устройств до всевозможных датчиков, которыми напичкана планета. Так появилась идея Geocinema — децентрализованного кинематографического аппарата в планетарном масштабе. Этот аппарат производит фильм, части которого программируемы человеком, но ни человек, ни алгоритм не способны обработать этот ассамбляж, в то время, как именно изображение и код играют ключевую роль в планетарном управлении на самых разных уровнях. Более того, изображение поверхности Земли не нейтрально и находится в зацикленной связи с ее изменениями. Так, например, дистанционное зондирование не только предоставляет информацию об изменении климата, но и дает информацию о месторождениях полезных ископаемых, добыча, которых ускоряет климатический кризис. Получается, как сказал искусствовед T.J. Demos, двойная колонизация — природы и изображения.

Опять же, этот изобразительный аппарат, как и способы видения, как и интерпретация изображений никогда не были нейтральными: движущееся изображение вышло из научно-технических лабораторий и служило для построение знания, которое так же не было нейтральным: будь то изучение движений женщин с «истерией», антропологические исследования других «рас» или, опять же, развитие оптики в военных и экономических целях. Но при этом движущееся изображение не пассивно и обладает свойством влиять на наши нейрофизиологические процессы, на наше мышление и действие. Возникает вопрос, как мы можем мобилизовать аффективные связи через движущиеся изображения? Какой мир мы хотим видеть? Пока политика и экономика колонизируют изображение, искусство берет на себя роль площадки для альтернативного воображения. Об этом я чуть больше писала для издания ранее.

Какие у вас планы?

Нам необходимо закончить текущий эпизод, Framing Territories, на что уйдет, я думаю, еще около года. Но фильм в Geocinema — лишь одна из составляющих.  Для нас в равной степени важны практики взаимодействия, развитие метода и его педагогические аспекты. Geocinema — исследовательский и кинематографический проект об эпистемологическом статусе изображения, в котором мы стараемся не только понять ошибку программирования этого аппарата, но и подумать над тем, как мы можем действовать иначе. Поэтому в ближайшее время, помимо работы над видео, мы продолжим преподавать, принимать участие в симпозиумах и писать.

Отдельно я хочу больше поработать с Украиной. Сейчас вдруг стало модно слово «антропоцен» — даже режиссер Мирослав Слабошпицкий назвал так свой новый фильм (кажется, раньше у этого чернобыльского проекта было другое название). Это, конечно, справедливо, но почему-то, пока первый мир не забил экологическую тревогу, мы как будто не замечали, что Украина уже давно — выжженная земля, истощенная дикой экстракцией природных ресурсов, устаревшими инфраструктурами и полным безразличием к положению человека и окружающей среде. Чтобы разобраться с этими вопросами, недостаточно просто позаимствовать западный дискурс, сформировавшийся в иной политической и экономической реальности. Необходимо сформировать ряд методологических вопросов, которые будут учитывать множество переменных. Украина — очень интересная и уникальная территория смешения культур, которые пришли сюда, в том числе и из-за богатых природных ресурсов. Одним словом, я собираюсь посвятить больше времени тому, чтобы понять, какой язык нам нужен для работы с этой темой.

В Берлине и вообще за границей ты достаточно известная исследовательница. Как там устроены круги искусства? Кто вхож, кто нет? Как их ситуация отличается от той, что есть в Украине?

Спасибо, но это преувеличение. Geocinema и правда стремительно вышла на орбиту, но это же коллективная работа. Что касается искусства… Я мало знаю о кругах и о том, кто куда вхож — выход из дома для меня уже событие. Пока что мне кажется, что творчество требует большой самоизоляции и, зачастую, фрустрации и все для того, чтобы сказать что-то осмысленное и на этой почве встретить единомышленников. В моем понимании, только построение таких связей имеет смысл.

В этом контексте, расскажи чуть больше о коллективной работе, как это происходит и почему важно?

Основная команда Geocinema — это мы двое, Солвей и я. Но мы изначально хотели сделать проект открытым к взаимодействию, ведь мы находимся в постоянном диалоге с другими практиками. Так, например, наша коллега Джессика Хазрик работает с подобными темами в Бейруте. Она невероятно тонко понимает политику звука и мы при любой возможности зовем ее делать звук с нами. Или, например, теоретик медиа Юсси Парикка: во время нашего интенсивного исследования в Китае мы регулярно созванивались и проговаривали все, что нам удалось сделать, в то время как он мог посмотреть на это с критической дистанции и помочь нам структурировать собственный материал. Его экспертиза обогатила артикуляцию нашей работы, в то время как мы дали ему материал для лекций и статей. Есть много других примеров, но основной смысл в том, что сотрудничества дают возможность не только делать более глубокие работы, но и помогать друг другу. Работа в области культуры очень прекарна и держится на людях, которые готовы подчинить всё свое время — скорее всего неоплачиваемое — желанию найти форму для самовыражения. Поэтому взаимодействие — это так же практика солидарности, в которой мы находим возможности продвигать друг друга.

Что тебе дало обучение в Институте медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка»?

В «Стрелке» я была в think-tank The New Normal и это была одна из лучших известных мне программ альтернативного образования. Она сочетала cutting edge знание, крутейших менторов из разных дисциплин, от философии до морской биологии, с необходимостью все время генерировать идеи и воплощать их на практике. Это было безжалостно и прекрасно: пять месяцев без перерывов и выходных с тридцатью людьми, которых ты видишь впервые: у вас одна мастерская и нет времени на отдых, перфекционизм и прочие сомнения — вперёд! И мне повезло — наш набор был потрясающим, мы придумывали разные способы учиться друг у друга и при этом страшно дурачились. Команде «Стрелки» также нужно отдать должное: они создали идеальные условия для творческой работы и круглосуточно опекали нашу маленькую утопию. В то же время, «Стрелка» находится в полном отрыве от собственной политической реальности, а всевозможные спекуляции на тему развития российских городов не ставят под вопрос существующие традиции градостроительства, в которых очень много империализма, внутренней колонизации советского периода и других проблемных моментов, которые требуют пересмотра, если мы правда хотим говорить о лучшем будущем. Поэтому я зачастую вступала в конфронтацию с институтом и коллегами. Но тем не менее, это был важнейший опыт, ведь Geocinema начался благодаря и вопреки «Стрелке». С одной стороны, наша идея выкристаллизовалась в разговорах с Бенджамином Браттоном — программным директором Новой Нормы, и Metahaven, которые щедро нам помогли в развитии концепции, и другими менторами. С другой стороны, именно аполитичность «Стрелки» добавила уверенности в том, что мы не будем делать спекулятивный дизайн, скорее наоборот — проект будет об оптике — о политике взгляда и изображения.

Ты четыре года работала в одном из ведущих медиа об искусстве — ART UKRAINE. Что ты вынесла из работы оттуда?

ART UKRAINE был моей школой и мне повезло работать там в его золотые годы, когда главной редакторкой была Алиса Ложкина. У нас была маленькая, но очень дружная команда, и мы хотели делать популярный журнал об искусстве. Мне импонировало видение Алисы: она чутко понимает искусство и ее собственные критерии высоки, но при этом она никогда не занимала позицию культурного сноба, была выше личных распрей, и понимала, что журнал — это возможность создавать культурную среду, соединяя всех, кто этим горел. Мы старались держать руку на пульсе времени в силу своих возможностей. У нас было общее понимание, что мы даем голос самому разному искусству в соответствии со своими ценностями. Мы всегда были на стороне художников и сообществ и первыми писали в критических ситуациях: будь то коммерциализация Пейзажной аллеи, захват земли у мастерских на Сошенко 33, или история с закрашиванием работы Владимира Кузнецова в «Мыстецьком Арсенале». В последнем случае мы сразу же предоставили свою площадку для высказывания и Кузнецова, и других экспертов. Редакция также открыто не согласилась с таким действием. Мне кажется, Наталья Филипповна Заболотная восприняла это как предательство и её интерес к журналу, который она основала, угас. Очень жаль, что внутренние проблемы и внешняя враждебность отправили журнал в забвение, хотя это — огромный архив материалов, многие из которых привлекли внимание к совершенно маргинальным темам. Сейчас, например, все говорят об Аде Рыбачук и Владимире Мельниченко с их «Стеной» на Байковом; или о «Тарелке» Юрьева, о Михаиле Будиловском. Но до 2013 года, когда ART UKRAINE пригласили Александра Бурлаку и сделал целый выпуск о советском модернизме, этим интересовались единицы. Тогда мы этих советских архитекторов разыскивали почти детективными методами, а сейчас про них снимают фильмы. Разве это не прекрасно?

Одно из твоих образований — химия. Как она влияет на твоё восприятие мире в понимании и исследовании искусства?

Однажды, еще во времена моей учебы на химфаке, моя ближайшая подруга Н. пришла, рыдая и со словами: «Любви нет». Ее сердце было разбито научной статьей, объясняющей такие родные всем нам человеческие страсти, влечения и привязанности количествами серотонина, дофамина и прочих гормонов, выделяемых нашими гипоталамусами. Вскоре подобное потрясение случилось и со мной, когда в учебнике по коллоидной химии объясняли закат: рассеивание света, преломление солнечных лучей, отражение от маленьких частиц в воздухе — чем он грязнее, тем красочнее. После этих сухих фактов была неожиданная приписка: «Но объяснение заката не лишает его красоты».

Казалось бы, разные вещи — чувства, химия, красота? Проект Просвещения имел четкие дисциплинарные границы и описательные методы. В частности, научное знание, эмоциональная сфера и искусство были разделены. Возьмем, к примеру, полотна известного художника Уильяма Тернера, у которого множество впечатляющих закатов имеют насыщенную палитру. Ранние искусствоведы, скажем, Рёскин, смотрели бы на них с позиций величия духа человека, сталкивающегося с возвышенным буйством природы. Здесь гений Тёрнера подчиняет природу, собирая своё видение в произведение искусства и так далее. Но в контексте нового материализма, который мне больше всего сейчас интересен, кровавые закаты на полотнах IX века становятся частью другой картины, которые собирали ученые из разных дисциплин. В 1815 году произошло извержение вулкана Тамбора на территории нынешней Индонезии, которое отправило в нижние слои атмосферы тысячи тонн пепла и вулканической пыли, которая блокировала солнечный свет в Восточном полушарии планеты. Это привело к изменению климата, неурожаю, эпидемиям, что привело к социальным катаклизмам в виде восстаний и революций.

Так вот, в последние несколько десятилетий все больше возникает потребность в новых формах гуманитарного знания, которые работают на пересечении границ и методов. И в новых формах познания, где рациональное и чувственное не разделено. Человеческое мышление не такое уж и обособленное, как это могло казаться моралистам IX века: когнитивные и выразительные процессы продиктованы химическими процессами в мозге, воздухе, где угодно. Ведь мы не только видим закат — мы им дышим. И сам человек — лишь одна из составляющих гораздо более сложной системы, в которой мне страшно интересно разбираться, используя инструменты из разных областей знания.

Ты училась в США по программе Fulbright. Чем для тебя был этот опыт?

Учеба в Нью-Йорке была как растянувшееся на два года Рождество: для меня нет большего счастья, чем провести столько времени в библиотеке, не волнуясь о заработке и прочих вещах. Кроме того, образование — это моя самая большая страсть, и мне было важно на себе понять разницу между украинской и американской системами. Украинская (все еще советская) система построена на оценочности и на авторитетах, она радикально дисциплинирует и нормализует с самого первого дня в начальной школе, где такой большой акцент делается на правилах: как ты поднимаешь руку, насколько аккуратный твой вид, как ты говоришь с преподавателем — это все о журналах, зачетках, угрозах отчислений, публичной похвале, стыжении и запугивании. Это о соответствии стандартам — преподавателя, школы, страны, определяющих «правильно» и «неправильно». В американской школе я почувствовала, что эти вещи прошиты в моем теле. Я долго не могла привыкнуть, что сесть можно где угодно, хоть за спиной у преподавателя. Я была напряжена, когда отвечала на занятии, потому что по привычке ожидала оценочной реакции. Но там это работает совершенно по-другому, твоя основная задача — выразить собственную точку зрения, на которую тебе могут задать критические вопросы, отметить сильные и слабые стороны в аргументации, после чего вы пытаетесь еще глубже понять и артикулировать то явление, о котором вы говорите. Вместе с этим ты учишься анализировать аргументацию собеседника в таком же ключе. Вы учитесь исследовать, находить пробелы в существующем знании и заполнять их своим вкладом; роль преподавателя лишь в том, чтобы помочь с необходимым инструментарием для этого путешествия.

Было удивительно отслеживать это в себе, при том, что моё первое образование — педагогическое, и я наблюдала подобные вещи, когда работала с детьми. В 2009 году мы с Олей Шишловой начали программу Family Sunday в PinchukArtCentre. Разница между поведением украинских детей и, скажем, детей из французской школы была колоссальной. И тех, и других мы могли спросить об их ассоциациях у какого-нибудь объекта, скажем, выпуклой скульптуры Аниша Капура; или предложить им нарисовать счастье. Дети из французской школы тут же бомбардировали нас всем, что в голову придет, каждый тут же брался что-то рисовать. Дети из украинских школ впадали в замешательство, пытаясь отыскать правильный ответ на вопрос, но его, конечно, не было и быть не могло. Мы тогда поняли, что наша основная задача, создать дружественную обстановку и выстраивать наши методы таким образом, чтобы ребенок мог понимать, что здесь его/ее не будут оценивать, что ошибки быть не может. К слову, этой программе уже десять лет и усилиями Оли она включает работу с детьми с особенными потребностями, с родителями, и с преподавателями.

Registering Solar from GEOCINEMA on Vimeo.

О чем важно говорить в контексте искусства?

Особенность человеческого мозга в том, что он может находить неочевидные связи и выстраивать смыслы вокруг вещей за пределами их непосредственной функции. Это и есть ‘poesis’, как его называли древние греки, суть искусства. Зачем мы делаем искусство? В истории искусств на этот счет много версий, каждая из которых верна: для продления себя в вечности, для ответов на вопросы бытия, для построения нового человека и его способов видения, для политической артикуляции и так далее. Зачем мы об искусстве говорим? Есть зацикленная связь между мышлением, изображением, называнием, и снова мышлением. Речь и видение — это основные человеческие инструменты понимания мира и в последние двести лет искусство особенно помогает нам с ним разбираться. Анализ культуры это и есть анализ современности. Помнишь, мы читали с тобой у Агамбена: «Поэт — современник — должен твердо держать взгляд на собственном времени». Поэтому я запросто могу вернуть тебе твой вопрос. Что для тебя важно? Это всегда очень индивидуальный танец, я должна сказать.

Расскажи о ключевых философах и работах, повлиявших на тебя.

Беньямин, конечно, но скорее потому, что мне близок его тип «философа на измене»: ему все интересно, но он социально неловок, прячется в библиотеке, эмоционально переживает повседневность, записывая что-то в свой дневник. Из современниц, безусловно, Донна Харавей, Сэди Плант, Рози Брайдотти, Ирина Сандомирская, Катрин Малабу, Хито Штейерль — целая традиция феминистской эпистемологии, материализма и радикально эмпирической формы познания имеет огромное влияние на мою нынешнюю оптику.

Но философия в моей жизни появилась не так давно, так что формирующей как раз была русская и украинская социально-критическая литература с ее фокусом на социальной несправедливости. Для меня это было важно, но отдалившись от Украины на необходимую критическую дистанцию, я узнала, что жить, писать и чувствовать можно совершенно по-другому. Здесь я хочу привести более скромный пример — Патти Смит, которая, как и другие авторки, помогла мне увидеть красоту в обыденности. Патти тоже вышла из рабочей семьи и, приехав в Нью-Йорк, буквально по крупицам собирала все, что ей интересно, развиваясь вместе с теми талантливыми людьми, которыми был полон нижний Манхэттен 70-х, и ни в коем случае не предавая свою острую потребность в поэзии. Помню, я тогда жила рядом со сквером Томпкинс, где ровно за пятьдесят лет до этого спала бездомная Патти, и вдруг была совершенно влюблена в жизнь.

Кто из украинских художников для тебя сейчас — ключевые фигуры в современном искусстве? И почему?

Во-первых, я не мыслю понятием «ключевых фигур», ведь любые процессы, в том числе и в культуре, включают множество игроков и разговор о каких-то единицах — это, если взять термин Нэнси Фрейзер, несправедливость репрезентации. Меня гораздо больше интересуют среды и взаимодействия, а не отдельно взятые личности. И это именно то, что для меня сейчас интереснее всего в украинском искусстве. Вот несколько примеров. В 2017 году я успела на один из последних дней Фестиваля молодых украинских художников «Сьогодні, що так і не настало». Прямо посреди основной экспозиции было что-то вроде мастерской, в которой все время находились художники и художницы — они что-то обсуждали, ели, пили, помню, кажется, Катю Либкинд, которая ходила по «Арсеналу» и снимала видео себя с другими работами, как будто присваивая их. Это действо называлось «Монтаж», и ребята сознательно делали акцент на процессуальность, на общность, и на эмансипаторный потенциал художественного пространства, где важно совместное производство идеи, а не объекта. Меня впечатлило, что в Арсенале, который ранее воплощал идею авторитарного руководства, происходило некое освоение пространства. Я видела, что художники и художницы ведут себя там как дома, и это чрезвычайно важный переломный момент. Это значит, что разделение на власть и интеллектуалов (очень сильное в советской традиции и все еще — в России), госинституцию и андеграунд — отошло. Есть понимание, что музеи — это общественные пространства, а государственный аппарат — это люди, которых мы с вами нанимаем на работу, чтобы обслуживать наши интересы. Но свои интересы нужно отстаивать участием, конструктивным предложением.

В этом же проекте была еще одна работа — We are Here Мити Чурикова — инсценировка захвата Министерства культуры Украины группой художников и практиков культуры. Это был иронический комментарий о силовом отношении между художником и организацией, но также и о том, что подобные отношения предполагают не только, подчинение, но и компромиссы. Другие примеры работы с существующим институциональным контекстом — Кмитівський музей радянського мистецтва и практики инициативы ДЕ НЕ ДЕ.

Ну, и чтобы закончить — проект «Мрія» Открытой Группы на Венецианской Биеннале 2019 года. У меня есть много критических замечаний к этой работе, но в контексте вопроса о ключевых фигурах — это хороший пример. С одной стороны, есть отсылка к модернистской амбиции: самый большой самолет Украины же! А с другой стороны, вдруг все сразу получили возможность стать «самыми важными художниками», представляющими страну. И это посреди бесконечной украинской междоусобицы за венецианский статус. Тем временем, на дворе XXI век, сама Венеция стремительными темпами идет под воду, в том числе и вследствие политик национальных государств; мир готовится к климатическому апокалипсису: к чему теперь прикладывать эту риторику ключевого, главного и влиятельного?

Что ты не публикуешь?

Любое высказывание, написанное в эмоциональном порыве. Даже если кажется, что все аргументы на месте. Если чувство срочности в публикации — верный признак, что текст надо отложить и пересмотреть позже. Поэтому мне не подходит журналистика — там действовать надо быстро, а быстрые вещи у меня эмоциональны.

Почему это проблема? 

Из-за усиливающегося чувства, что тотальная украинская эмоциональность, охватывающая социальные и общественные медиа не только не приближает страну к более конструктивным формам взаимодействия, скорее, наоборот, — я вижу governing through mass hysteria. Эмоции действуют мгновенно и они часто одномерны. Но сложные задачи никогда не имеют простых объяснений и решений; нужно время, чтоб увидеть все составляющие и определить приоритеты. Поэтому надо не спешить и не убегать, а просто делать свою работу хорошо.

Опиши свой обычный рабочий день.

На случай, если кому-то это действительно интересно, у меня по этому поводу есть небольшое эссе Пять минут на речку.

Определи главные проблемы украинской арт-сцены. 

Нет-нет, это не ко мне. Наоборот, я могу только сказать спасибо всем тем, кто занимается творчеством в стране, где для этого почти нет ни поддержки, ни запроса. Я в последнее время все чаще думаю, что украинская художественная сцена — это моя extended family. Проблем в ней гораздо больше, чем радостей, двери хлопают, люди расходятся по комнатам, но, несмотря на разногласия, эмпатии гораздо больше, есть чувство общности. Вот, например, недавно посыпались угрозы на Кмитівський музей — все раз и приехали в in the middle of nowhere Житомирской области. Хотя путешествие маршрутками в субботу — ну очень сомнительное удовольствие. Я этим дорожу.

И писать мне интереснее с более конструктивных позиций, тем более, что в Украине сейчас очень интересно: появилось много «осередків культури» и правда есть самые разные тенденции. Раньше я уже их суммировала в АЮ и Сигме. Если хватит времени, к концу этого года напишу для вас свежий выпуск.

Editing Worlds from GEOCINEMA on Vimeo.

О чем ты жалеешь в своей работе? Есть ли что-то такое, за что тебе стыдно?

Я жалею не о неудачной работе, а скорее о том, что доступ к хорошей литературе, образованию и возможности произвести что-то осмысленное появился так поздно. Да, мне жаль, что за такие, казалось бы, простые вещи приходится бороться. В то же время, именно потому, что я знаю как это нелегко, я всегда буду работать для того, чтобы мы, как общество, приоритизировали базовую защищенность и равный доступ к хорошему образованию. Чтобы больше девочек и мальчиков могли мечтать и развиваться из любопытства, а не для выживания.

Почему сейчас интересно работать в и с Украиной? В каких городах ты больше бываешь и почему?

Украина — это странно прекрасное in-between Востока и Запада, которое в последние годы оказалось в эпицентре геополитического замеса. Здесь немало материала, для того, чтобы говорить о глобальных вопросах — например, о статусе изображения в гибридных и прокси войнах. Режиссер Сергей Лозница как раз сумел это уловить в «Донбассе». Фильм, который начинается и заканчивается с pop-up гримерки, в которой идет подготовка к съемкам фейк-ньюз, показывает реальность, которая полностью сформирована медиа-конструктами. В то же время, сам Лозница делает этот фильм по видео, найденным в Ютьюбе — то есть его подача Донбасской реальности — это своего рода мета-фейк-ньюз, тотальная конструкция. Вот эта вероятность, что какая-либо возможность понимания реальности будет заменена коллективным deep dream — один из наиболее актуальных страхов современной философии технологии. Неудивительно, что одна из лучших книг по теме — «Кибервойна и революция» Светланы Матвиенко — написана украинкой.

На более личном уровне, мне нравится, что у нашего поколения есть что-то вроде точки приложения к будущему. Мы все что-то строим, надеемся, что наши статьи, фильмы, фестивали помогут нам создать желанный мир. Нам еще нечего терять, кроме наших майданов. Мы лепим что-то из ничего, расстраиваемся, выгораем, снова делаем. Наш мир не устроен и этот хаос как фармакон — в нем много убийственной тревоги, но и много свободы. Что касается городов, мои самые любимые — Днепр и Харьков, где я вижу возможности говорить о современной украинской идентичности, которая сочетает имманентный украинский анархизм и политическую волю с советской модерностью и музыкой больших городов сегодня. Но этому, давай, как-нибудь посвятим отдельный разговор. Спасибо тебе за вопросы!