Євгенія Бєлорусець — українська художниця фотографка, перекладачка та письменниця; співзасновниця літературно-мистецького журналу «Простори» та учасниця кураторської групи «Худрада». Живе та працює в Києві та Берліні.

Настя Калита поговорила з художницею про книгу «Щасливі падіння», плани на майбутнє та головних героїв її робіт.

У вас достаточно разнородное образование: лингвистика, фотография, аспирантура в Венском университете. Расскажите, как каждая из этих специальностей помогает вам в художественной практике и повлияла на вас как на художника?

«Специальности» в моем случае представляют собой профессию Мольеровского Летающего доктора, который существует в мире воображения и подмены. Он перевоплощается, раздваивается, ведет сам с собой диалог, слуга обретает альтер-эго в лице доктора, оставаясь слугой.

Специальность — это как мечта о конструкции, на которую можно опереться, если возникнет необходимость. Но, может быть, из-за смены профессий, мне кажется, что во всём, что делаю, я опоры не обретаю. Авторы, вроде меня, работают на границе области знаний, там, например, где фотография переходит в рассказ или там, где литературный текст может быть прочитан как документ.

Скорее всего, я всегда искала область труда, где достигнуть ощущения собственной правоты и состоятельности будет невозможно по техническим причинам.

Правда, с точки зрения специализации, моя работа кажется эклектичной, фрагментарной, зато она, надеюсь, лишена претенциозности. Я продолжаю учиться.

Когда вы поняли, что хотите применить ваши знания в искусстве? С каким событием это было связано?

Сам вопрос обязывает обратиться к собственной жизни как к повествованию с ключевыми событиями с областью, в которой имеют место судьбоносные решения. Когда бы это ни произошло, в раннем детстве, в юности или с огромным опозданием, поближе к старости, мне нужно определить событие и что-то на нем построить, какую-то свою жизненную историю.

Порой мне кажется, что в искусстве всё оказывается неприменимым, ни знания, ни опыт. Для меня это исследовательская сфера, требующая самодисциплины и способности перепроживать узнавание, открытие, т. е. испытывать удивление.

Кто повлиял на вас и почему? Кто ваши единомышленники?

Слишком много имен, назову лишь несколько всплывающих в памяти сейчас: «Гаспар из Тьмы» Алоизиюса Бертрана, эта книжка продолжает казаться мне непреодолимой анфиладой помещений. Я читаю, меня удивляет какая-то фраза, какой-то разворот сюжета, я иду по рассыпающейся лестнице вверх, потом обязательно испытываю разочарование, словно падаю с лестницы, но через некоторое время опять начинаю ее читать. Еще — короткая проза Роберта Вальзера, эссе Эльфриды Елинек, Гертруда Стайн. Из украинских авторов мне нравятся стихи Олега Лишеги и Петра Мидянки.

Мне очень повезло, единомышленники у меня есть, это в основном участники Худрады, «Просторов», Метод Фонда, и их работы часто являются для меня своего рода школой, заставляющей пересматривать собственные практики.

Художница, журналистка, фотографка, переводчица, писательница — что из этого больше всего откликается вам и почему?

Практика перевода, которую я на время оставила, кажется ключевой, потому что она предполагает множество вариантов, многозначность одного и того же явления, трансформирующегося в момент перенесения на чужую почву. Переводчик уверен лишь в одном — что-то осталось недосказанным. Иногда перевод создает избыточный смысл, едва прочитываемый в оригинале. Как бы там ни было, во время практики перевода очевидной становится случайность возникающих смыслов, их хрупкость. Ни одно утверждение не может быть вылитым в граните, если оно кажется изменчивым по своей природе. Практика перевода для меня воплощает антидогму, неуверенность, необходимую для пауз, промедлений, поисков. Переводом я занимаюсь сейчас крайне редко, но концепция литературного перевода, вероятно, лежит в основе почти всего, что я делаю.

В вашей книге «Щасливі падіння» говорят женщины. Почему для вас важно было дать голос именно им? Как вы находили героинь?

Не только женщины. И это важно. Речь идет не о женщинах, как о некоей особой группе, которой великодушно предоставили право голоса. Речь об особых голосах, которые чаще всего принадлежат женщинам, но в общем-то апеллируют к универсальному опыту. Героинь я не искала, не находила. Во время моей поездки и работы над фотопроектом «Победы побежденных» я сотрудничала с Независимым профсоюзом горняков Украины с правозащитниками Верой Ястребовой и Павлом Лисянским. Множество встреч и опытов сопровождали мою фотографическую работу и стали основой для книги. Если вернуться к вашему вопросу, — нет никакого собирательного образа, никакого явления, которому я «дала голос». Скорее, речь о рассыпающемся хоре, не укладывающемся в логику неких «их», группы, которую можно очертить и описать.

Я работаю в стране, где есть множество групп, множество индивидов, которые считают, что их не видно и не слышно, что их мнением и взглядом пренебрегли или его не засчитывают.

Мне кажется, подобное самоощущение — первый шаг к гражданскому обществу, когда желание действовать политически или присутствовать на общей политической карте, и быть собой при этом, — это необходимость, и отсутствие такой возможности ощущается как травма или потеря.

Вы всем довольны в этой книге? Если нет — то чем именно и почему? 

Я не то что довольна или не довольна книжкой. Она вызывает у меня вопросы, тревожит меня, как не законченная работа, уже отчужденное сочетание форм и интонаций. В фотографии я пытаюсь выйти за пределы моего узкого кругозора. Мне кажется, фотография тем и интересна, что она позволяет нарушить поле привычного для автора через вторжение punctum; — тут я скорее в шутку привела термин Роллана Барта.

Вторжение происходит скорее не за счет организации снимка (punctum), а за счет его неорганизованности, неподчиненности и хаотичности, за счет того, что окончательный «монтаж» недостижим, фотографическая рамка на самом деле не может укротить изображение, в которое проникает действительность — удивительная, непослушная, атакующая. Надеюсь, что в моей технике письма я кое-что заимствовала у фотографии. И что в книжке мне удалось передать то, что я сама пока еще не готова признать.

О чем важном, помимо очевидного контекста войны, вам хотелось рассказать этой книгой? И получилось ли это?

Контекст войны в вашем вопросе звучит так, словно это некая очевидность или общее место. Возможно, это словосочетание сегодня обозначает нечто утратившее интерес, болевую точку, о которой не хочется говорить, потому что это сфера непосредственного болевого шока, рефлекса, ко всему прочему перегружена спекуляциями, популизмом, прикрыта, как гробовой доской, так называемой информационной войной, которая происходит как раз в пространстве разговора, определений. Получается, сама речь о войне с самого начала будто и не принадлежала нам, мы ее выстраивали в ситуации, когда почти любой голос оказывался поглощаемым, заглушаемым.

Этот длительный информационный шум делал и делает любую серьезную журналистскую и художественную работу предельно сложной. В конце концов, можно и себе перестать доверять, перестать доверять любому описанию, любой словесной или изобразительной конструкции, оберегая от них область чувств и эмоций, которые будто бы могут существовать вне слов и даже вне знаков, вне фотографии, видео, а непосредственно. Для меня было важно говорить не о войне, говорить о субъективном ощущении собственного голоса или восприятия событий. Мне хотелось говорить о том, как человек настраивается на собственный голос, как начинает слышать его.

Какой вы видите Украину сейчас в информационном поле и политическом? Что для вас изменилось в стране?

Украина очень быстро меняется, и это говорит о том, что консервативные механизмы, сопротивляющиеся переменам, у нас почти не работают. У этого явления много темных сторон: мы можем за один день потерять те немногие, например, трудовые права, закрепленные в старом трудовом кодексе, которые у граждан этой страны еще есть. Мы можем довольно быстро расправиться с какими-то культурными явлениями, мы довольно эффективно сносим памятники, уничтожаем следы, переписываем историю.

Украина отказалась от ответственности и собственной роли в советском проекте постфактум, и вот мы уже почти завершили труд по созданию другого образа: колонизированной страны, которая ничего в политическом смысле не производила в течение 70 советских лет, была пассивной, была жертвой.

Мы почти отказались от своего сложного, многослойного и противоречивого прошлого, пытаемся создать довольно простую новую последовательность событий.

Но цена этой новой последовательности — принесение в жертву всех тех сотен тысяч опытов и историй, сюжетов и элементов, которые в нее не вписываются.

Пока не представляю, чем завершится эта хирургическая операция по ампутации неугодного прошлого и как она будет проходить в ближайшие годы.

Как бы она ни проходила, она связана с процессом обесценивания огромного числа биографий, жизненных сюжетов, идей и проектов. И это обесценивание проходит как-то подпольно, без общей дискуссии, без должного анализа.

В одном из интервью вы говорите: «Мне в моей работе очень интересен разрыв между личным опытом-воспоминанием и верой в некое прошлое-установку, которое заучивается как стихотворение на память». О каких еще темах вам интересно говорить?

Так я говорила о прошлом, о том, как мы его формируем, отливаем в некую форму, с которой, нам кажется, будет легче жить в настоящем и легче представлять себе будущее.

Но отброшенное за ненадобностью прошлое становится витающей в воздухе навязчивой идеей, которая склонна напоминать о себе. Меня интересует сегодняшнее путешествие в мир теней, напоминающее о подвигах Одиссея, когда он поил мертвых жертвенной кровью, чтобы к ним на время вернулась память, похороненная в водах Стикса.

Персонифицированный Стикс, это не только дух реки, но в древнегреческой мифологии — и первобытный ужас, мрак, необходимый для того, чтобы потеря памяти была полной.

Интересны слои прошлого, интересен процесс забвения, процесс вспоминания и иррациональное, безумное, смешное, всё, что не укладывается в искусственно выстроенный нарратив.

В этом же интервью вы упоминаете, что «онлайн-журнал “Просторы” — место, где встречаются и будут встречаться различные версии прочтения общества и истории искусства». Я сама сформировалась на «Просторах» и до сих пор возвращаюсь к текстам оттуда. Но часто слышу как раз обратное мнение: что «Просторы» затрагивают не различные версии и истории, а лишь точечные, и они очень избирательны. Что вы можете сказать по этому поводу?

Различные, точечные — вопрос масштаба.

«Просторы» — проект, который никогда не претендовал на охватывание всего спектра разных прочтений общества, искусства, истории. Скорее этот журнал пытался создать область для выживания редких растений, сложных текстов, работ, дискурсов, которые нам казались полузапрещенными, вытесняемыми.

Интересно сочетание разных языков, публикации художественных переводов и документаций художественных работ, создание архива. Этот журнал никогда не хотел быть культурным, обзорным, скорее стремился к тому, чтобы стать манифестом. Но манифестом противоречивым.

Для меня в этом проекте как раз ценна его анти-монументальность и то, что он всегда ориентировался на произведение, а не описание.

Героями ваших работ часто становятся  женщины, проживающие войну, шахтеры, квир-люди и т.д. Почему для вас важно говорить о них сейчас?

Мне кажется, я всё время пытаюсь изобрести фотографический и литературный языки для разговора о воображаемых обреченностях, свежих приговорах быть «кем-то». Хотелось бы надеется, что приговор можно обжаловать, что роль можно сменить, предстать в другом обличье или в ста обличьях.

Кроме того, и это, наверное, очевиднее, фотография для меня интересна в ее правозащитной составляющей. Она что-то фиксирует, по природе своего производства претендует на роль вещественного доказательства и улики.

Мне сложно ответить на этот вопрос прямо. Потому что мои работы направлены как раз против объединения сообществ или отдельных людей в очевидные группы, я ведь не провожу социологических исследований. Меня интересуют практики власти и невидимые формы восстания, я их ищу повсюду и нахожу.

Как вы понимаете, какое именно формальное решение сработает?

Мои методы отчасти заимствованы из художественного перевода, отчасти, — из научного исследования, предполагающего создание методической (почти готической) архитектурной конструкции, предваряющей начало работы. Но потом она обычно разрушается под весом фактов, неперерабатываемых фрагментов реальности, которые невозможно включить в себя, ничего не повредив в первоначальном замысле. Метод — саморазрушение плана, исследование, которое происходит после потери необходимых инструментов.

Кого бы вы могли выделить из современных украинских художников? Почему? 

Сейчас меня не отпускают мысли о цикле недавних выставок в Кмытовском музее искусства. Никита Кадан и Женя Моляр сделали в этом году очень большую работу, — создали отдел Современного искусства в музее, коллекция которого состоит из советского искусства. Как в случае ренессансной церкви, советское искусство включено в архитектуру Кмытовского музея, в совокупности формирует определенный выверенный взгляд, являясь цельным слепком одной эпохи, и будто бы только ее. Вместе — архитектура, искусство и сама жизнь музея формируют его память, сохраняют ее.

Современное искусство с каждой выставкой заново дробит эту цельность. Оно обретает чуть ли ни впервые свою собственную украинскую историю, отражаясь в ином, являясь чужеродным и тут же воссоздавая потерянные связи с прошлым, например, с языком умолчаний на картинах советского периода. Каждая выставка в общем цикле мне кажется незаменимой, как будто бы речь идет не о работе с существующим музеем, а о создании нового давно необходимого музея современного искусства, в котором происходит политическая и архивная работа.

Расскажите о ближайших профессиональных планах. 

Я работаю над небольшой книжкой и новой серией фотографий. Моя предстоящая фотографическая работа обещает быть непредсказуемой, отчасти журналисткой и сложной. Возможно, мне придется опять учиться ходить, потому что пока не представляю себе, как ее сделать.

Чем бы вам хотелось запомниться?

Вопрос отдает чем-то старинным, как письмо на папирусе. Представляю себе древних греков, для которых победа на Олимпийских играх была одним из самых надежных способов запомниться. Соревнование отсутствует в моей жизни, появится ему будет сложно. Кроме того, я работаю в обществе, которое, — по крайней мере, мне так кажется, — склонно забывать целые исторические периоды.