Дарія Бадьйор — редакторка відділу «Культура» онлайн-видання LB.ua та кінокритикиня. Свою позицію редакторки обіймає вже 8 років, а розділ «Культура» у виданні існує вже 5 років саме завдяки їй. У 2020 році стала номінанткою Премії Women in Arts 2020 від Українського Інституту та ООН Жінки в Україні в культурній журналістиці, критиці та дослідженнях.

Настя Калита поговорила з Дарією Бадьйор про кіно в Україні, культурну політику та журналістику. 

Я бы хотела начать с важного инфоповода этого года для журналистов — закон о дезинформации. Как бы жил ЛБ, если бы завтра закон вступил в силу?

Я думаю, мы бы обсудили это в редакции, чтобы понять, какими будут наши дальнейшие действия. Мне сложно представить, что мы пойдем к ним, чтобы получить удостоверения «настоящих» журналистов. На каком основании Министерство культуры хочет делить всех на настоящих журналистов и ненастоящих? Это нам не нравится, мягко говоря. 

В первую очередь, нужно обсудить это и понять, какими будут наши дальнейшие действия. Конечно, есть вероятность того, что этот закон не примут из-за реакции западных партнеров, которые говорят, что это неправильно: закон несет в себе риски для свободы слова. 

Я не буду расписываться за коллег, но мне не нравится идея лишнего контроля власти над журналистами. Они должны создавать условия, а не ставить нам эти условия.

По их мнению, они как раз создают условия. Бородянский говорил, что сейчас много фейков и ничего не работает, а их закон будет работать. «Настоящий» ли ты — будет определяться тем, находишься ли ты в ассоциации журналистов, созданной ими же, или нет.

На уровне идеи, лишняя регуляция для журналистов, особенно в эпоху, когда власть только то и делает, что бесконечно срется с ними, выглядит не очень хорошо. Если бы была достойная риторика… А тут она такая, что мы априори всегда виноваты и должны доказывать кому-то, что мы — настоящие. Эта презумпция виновности мне не нравится.

Интересно то, что закон создан для того, чтобы бороться с фейками, но бывший Министр культуры отметил, что каждый будет определять для себя сам, что фейк, а что нет; что этично, а что нет. 

Как ты для себя определяешь, когда пишешь или выбираешь тему, что этично, а что нет? О чем ты никогда не напишешь или на какую тему не дашь опубликовать материал на ЛБ?

Поскольку я занимаюсь культурой, у нас нет тем, связанных с угрозой жизни. Поэтому о резком отсечении тем речи не идет. Но если теоретизировать, то мы не даем тексты, которые угрожают чьей-то безопасности, или меняем в таких материалах имена.

Я стараюсь делать это сейчас и буду делать это тщательнее в будущем: проверять все на конфликт интересов. Если человек заинтересован в том, чтобы продвинуть какой-то продукт и при этом пишет на него рецензию как критик, я такой материал не поставлю. Если человек работает в организации, с которой у нас информационное партнерство, то мы укажем место, где он работает. Я стараюсь делать больше дисклеймеров: показываю читателям, где  это не редакционный материал, а партнерский. Так честнее, мне кажется.

То есть запретных тем нет?

Не знаю, сложно сказать… Хотя, есть. Сейчас меня все забанят, но мы [в разделе «Культура»] ничего не пишем про Россию и редко делаем интервью с кем-либо оттуда. Я отсекла это. 

Даже то кино, которое осуждает режим?

Кино не должно никого осуждать, а кино, которое прямолинейно осуждает режим, может оказаться неинтересной поделкой.

Возможно, это моя психотравма, но после начала войны я не смотрю русское кино. Я сделала несколько интервью со вменяемыми людьми в 2014-м, а потом перестала. Это как-то органично ко мне пришло. 

Я читаю нескольких критиков, например, Марию Кувшинову уважаю, но Маша не имперская, а таких единицы. Мало кто не вынашивает в голове имперские дискурсы про то, что нужно написать «на Украине», и «мы же все братья». 

Мне кажется, что сейчас важно провести внутреннюю деколонизацию. Мне хочется дать место на ЛБ и бюджет — который не резиновый, кстати, — тексту про украинскую, а не российскую, книжку и украинский, а не российский, фильм. Это скорее не про этику, а про мою гражданскую позицию.

Что ты думаешь и чем может обернуться для индустрии назначение Марины Кудерчук на пост главы «Державного агентства України з питань кіно»? Многие пишут, что все закончится «Слугой народа», а процесс ренессанса украинского кино остановится.

Тут нужно не перегнуть в пафосе, хотя, может и нужно надавить, и сказать: «Мы против!». В принципе, я ожидаю от кинематографического сообщества ответа, реакции и позиции [на это назначение]. 

У меня есть надежда на то, что в политике не совсем все идиоты. И они не начнут прям все перелопачивать и подминать под себя. Есть процедуры, законы, согласно которым они должны работать. Понятно, что при желании все можно поменять, так как у них монобольшинство.

Но она останется?

Да. Если им хватило наглости сорвать конкурс и провести этот… И, насколько я знаю, по балам победила не она, а Сергей Зленко, но назначили ее. Это нагло: когда  Бородянский в телеграме написал, что Марина Кудерчук — новая глава Госкино, а я подумала: кто это? Начала гуглить и еле нашла ее. 

Мне не очень нравится, что ее начали все буллить по поводу того, как она выглядит, как не выглядит, с кем фоткается, с кем нет — люди немного перегибают палку с драматизацией. Пену со рта нужно вытереть и понять, какими рациональными доводами можно надавить на тех, кто у власти, или хотя бы показать, что такой конкурс — это не нормально. 

Возможно, начнется ручное управление киноиндустрией, и наступит катастрофа. А возможно, это не смертельно и нам просто нужно пережить этот этап.

На какой ответ от киносообщества ты рассчитывала? 

Они сейчас страшно возмущены, но все распорошено по постам в Facebook. 

Юлия Синькевич, видимо, была неудобна кому-то, но вроде как Бородянский был за нее, хотя это такое гадание на хрустальном шаре, никто никакого комментария не даст. Я уверена, что бывший министр никогда в жизни ничего не подтвердит и не опровергнет. 

Сам конкурс был непрозрачен, должна быть вменяемая процедура, есть требования и соответствовала ли им Марина – отдельный вопрос. У нее где-то было написано, что английский язык на разговорном уровне, а ей украинскую киноиндустрию нужно будет ездить представлять по миру, и не выглядеть человеком с улицы. Не факт, что она разбирается в индустрии. С одной стороны тут схлестнулись пацаны, которые хотят, чтобы культура развивалась по их правилам; а с другой — индустрия, которая уже работает и не хочет останавливаться. 

Ты бы взяла у нее интервью? Если да, то что бы ты у нее спросила?

Я бы взяла у нее интервью не сейчас, а через полгода, чтобы было понятно, кто она. Я бы спросила, зачем она подалась на конкурс и есть ли у нее выходы на команду Зеленского, начиная с Бородянского, Ткаченко и Ермака. Мне всегда интересна мотивация: почему и как вы к этому пришли, что вы имели в виду, когда подавались и т. д. Она, скорее всего, скажет, что нет, я сама; а потом нужно будет начать проверять ее на главные точки: новый закон про кинематограф, стратегическая визия — чтобы было, как на собеседовании. Если она будет плавать и говорить общими фразами, то понятно, что главной там не будет, а главными будут ее замы или еще кто-то. В общем, поговорить с ней, а не чмырить, потому что чмырить — это не моя работа. Моя работа — выяснить информацию.

Есть интервью, когда ты понимаешь, что некоторых вопросов не избежать, и они явно провокационные, обезличивают или выводят на чистую воду. Ты не избегаешь таких вопросов?

Нет, возможно, чувствую неловкость, когда их задаю, но с опытом уже не так сильно. С интервью у меня странная история, я только в последнее время перестала нервничать перед разговорами, а раньше ужасно переживала. Второе интервью в моей карьере было с Сергеем Лозницей; и это было очень травматично. Я безумно его уважаю, но тогда была еще зеленая, чтобы с ним говорить; это было стрессово для меня, а он жесткий.

В 2014 году я брала интервью у Марата Гельмана. Он приехал в Киев, я случайно об этом узнала, написала ему, он ответил: «Да, конечно, давайте завтра». Мы разговаривали об интересных вещах, он умный чувак, но я не могла не спросить у него про его работу политтехнолгом и том, чувствует ли он ответственность за то, что происходит на Востоке Украины. Я страшно нервничала и, возможно, слишком нежно задала вопрос. Сейчас я бы резче это все завернула. И когда уже постила интервью, то он прокомментировал, что теперь понятно, зачем это интервью было взято. Я понимала, что как представительница общественно-политического издания я не могла не спросить. 

Тогда я страшно стушевалась, когда задавала сложный вопрос. У меня комплекс отличницы, и я просто всегда боялась, что мне на интервью поставят двойку. Сейчас этот невроз пропал, но у Сергея Лозницы я все равно сейчас не беру интервью — посылаю других авторов.

Резкие вопросы и те, которые боишься задавать — задавать нужно. Просто нормально разговаривать. Возможно, мне и не хватает какой-то резкости, а иногда надо, но я не могу.

Ты у меня ассоциируешься с кино и критикой; вторая часть разговора именно об этом. Как в поле твоих интересов появилось кино?

Я — дите пиратских видеосалонов. Мы каждый день смотрели дома новое кино. Брали напрокат кассеты, а те, которые нам очень нравились, покупали. На каком-то этапе меня стали посылать в прокатный салон, чтобы я сама выбирала фильмы. Можно сказать, курировала семейный киноклуб. Потом начала писать про кино на каком-то форуме.

Сколько тебе лет было?

Второй курс, лет 18-19. Потом был ЖЖ, и туда я писала тоже. Потом папа сделал мне свой маленький сайт, куда я писала рецензии, и они были неудачные. Иногда я устаю от кино, но когда  прихожу в зал и вижу заставку перед титрами, у меня дрожат коленки: мне страшно нравится антураж, смотреть кино, ездить на фестивали, попадать на Каннский кинофестиваль. Хотя иногда это очень утомительно, когда ты по 5 часов в день стоишь в очередях, но когда гаснет свет, ты понимаешь зачем ты сюда приехал. Это магия, которая меня в себя влюбила. 

Я набила руку, чтобы писать про кино и поэтому не пишу ни о чем другом. Не возьмусь писать рецензию на книгу. Пару текстов у меня было про спектакли, но сейчас я бы не взялась это делать. 

В ЖЖ мы познакомились с  Таней Потаповой, и я ей благодарна за то, что она меня свела тогда с несколькими редакторами, а потом, другая моя подруга, Настя Алексеева, свела меня с заместителем главного редактора в ЛБ Артемом Горячкиным.

Какой это был год?

2010 год, в марте будет 10 лет, как я начала писать для ЛБ. Так я начала писать каждую неделю по тексту: это называлось колонками, но на самом деле рецензии. Потом выпустилась из университета, не поступила в аспирантуру, и нужно было идти и искать работу. В декабре 2011 года открылась вакансия в ЛБ — редактор отдела «Блоги», и я, естественно, пошла. Пришла на собеседование и меня взяли. 

Параллельно с «Блогами», я писала почти каждую неделю какую-то рецензию, потом начала делать интервью с музейщиками, пошла немного по верхам, но как выяснилось, немного не в ту сторону. Потом начался Майдан, а во время него был тренинг для культурных журналистов — Культура 3.0 в CSM. Тогда я поняла, что не могу писать рецензии. Меня унесло в культурную политику, я начала смотреть на то, что же начали менять. Весь Майдан провела в трансляциях для ЛБ, была на Грушевского, занималась социальными сетями, вела Twitter. Потом я переключилась на культурную политику и увязла, в хорошем смысле, там; познакомилась с массой интересных людей. В принципе, с Майдана и гражданского порыва начался мой интерес к культурной политике, которым я и дальше продолжаю питаться. 

Что для тебя культурная политика?

В первую очередь — государственная политика в сфере культуры. Она дает возможности, такие, например, как Украинский культурный фонд. По результатам работы фонда очевидно, что культурная политика после Майдана (порошенковской власти) — это создание возможностей и финансирование проектов, которые раньше даже не надеялись на это. Есть проблемы по процедурам и экспертам, всем нужно заполнять кучу бумажек, но мы же понимаем, что это бюджетные деньги, и эти регуляции в чем-то оправданы. 700 000 000 гривен — в масштабах культуры это много. До этого всем было более-менее все равно. 

Культурная политика — то, куда государство сует свой нос, и мне это интересно.

Вернемся к кино. Кто сейчас делает хорошее украинское кино?

Те, кто делает авторский кинематограф, а не те, кто хочет заработать много денег, привлечь внимание и кучу зрителей в кинотеатры. Это люди, которым кино интересно как искусство, а не продукт, который можно продать — Нариман Алиев, Марина Степанская, Катерина Горностай, Филип Сотниченко, Антонио Лукич и другие, плюс все документалисты, которые есть. В нашем проекте со Степанской — «Шорт-лист», которым я страшно горжусь –есть все эти люди, которые сделали или еще сделают крутое кино.

То есть каждым из этих имен мы можем гордиться?

Я не люблю слово «гордиться», но за каждым из этих имен нужно следить, нужно их запомнить, подписаться на их страницу в Facebook, и отслеживать то, что они делают дальше.

Тебе понравились «Мої думки тихі»?

Со второго раза больше, чем с первого. Это новый тип комедии, это не «Слуга народа» или «Скажене весілля». «Мої думки тихі» — умная комедия, сделанная умными людьми, которые не держат всех за идиотов; у них есть инструменты и они пытаются этими инструментами что-то соорудить. К Лукичу тоже много вопросов: мне кажется, если из фильма убрать линию с мамой, то он совсем развалится. Мы недавно обсуждали картину с подругой и пришли к выводу, что там очень грустный и печальный финал, это не хеппи-энд. Он о том, в том числе, что чудес не бывает и нужно жить прагматичной жизнью.

Пёрышко как маленький лучик надежды — все-таки хорошо.

Да, но перышко в курточке. Лучиком надежды набили пуховик! В итоге прагматизм побеждает — чудо или нет? Возможно, украинский прагматизм и есть элемент чего-то чудесного. Об этом можно долго говорить, может кто-то напишет об этом умную рецензию. Но это то кино, которое интересно обсуждать. 

Одни из самых обсуждаемых фильмов конца 2019-го года — «Мої думки тихі» и фильм Нади Парфан «Співає Івано-Франківськтеплокомуненерго».

Да, и «Додому» Наримана Алиева тоже много обсуждали. 

Их смотрели даже те люди, о которых я бы никогда не подумала, что им интересно украинское кино. Как тебе кажется, почему эти фильмы так успешны?

Фильмы Лукича и Парфан смешные. Комедия — это первая причина. Комедии собирают аудиторию везде, а все потому, что люди хотят отвлечься. 

Аудитория Антонио Лукича не массовая. Фильм обсуждается, но тут еще нужно делать поправку на наш информационный вакуум. Не хочу приуменьшить их успех, 10 000 000 гривен — хорошие кассовые сборы для авторского кино, но в поликлинике ты не услышишь про «Мої думки тихі», ты услышишь про «Слугу народа». 

В случае с документальным фильмом Нади, он достаточно смешной, но, что важно: он не про людей, которые к нам из космоса прилетели, а про тех, которым мы звоним, когда воду отключают. Возможно, играет роль гуманизация структуры, которая страшно демонизирована. В такой теме есть риск скатиться в высмеивание людей, которые проще любого хипстера. Но Надя это делает очень человечно, потому что это ее родной материал. Это одна из главных историй ее жизни, и она тепло ее сделала. Возможно, эта теплота как-то передалась зрителям и подкупила их. Ты смотришь душевную историю про живых людей, абсолютно реальных, и ты даже можешь себя с ними проассоциировать. Мне кажется, человеческие истории больше всего подкупают.

Ты бы записала интервью с Мариной Разбежкиной?

Нет, наверное. Или кого-то взяла бы с собой — например, Марину Степанскую. Марина научила меня говорить по-другому о кино:я говорю как журналист, а она заходит изнутри и спрашивает о том, как все работает и какие методы используются.

Я просто не понимаю, насколько Разбежкина актуальна для украинского контекста сейчас и будет ли читателям интересно читать с ней интервью, будет ли инфоповод. Например, если Катя Горностай откроет филиал ее школы. Тогда мне с Катей будет интересней поговорить, чем с самой Разбежкиной.

Если бы тебе принесли интервью с тем, кто не критикует имперскую политику России, но с человеком из России. И прочитав этот текст ты поняла, что это хит, ты бы это опубликовала?

Мой первый ответ — нет, но поскольку я критически мыслящий человек, то, конечно, я бы подумала и заручилась мнением главного редактора. К примеру, брать интервью у Роднянского или не брать? С ним есть о чем поговорить, он прекрасный и умный мужик. Мы с ним записали чудесное интервью в 2013 году по телефону, но поговорить еще раз — было бы круто. Я бы взяла кого-то интересного на это интервью, например, Соню Кошкину.

Брать кого-то с собой на интервью — это помогает в твоей практике? Ты берешь кого-то с поля, кто видит внутренние процессы?

Необязательно, но всегда можно повернуть оптику. Иногда я сама навязываюсь на интервью к коллегам. С Викой Герасимчук мы сделали интервью с социологом, я в этой теме только пальцем потрогала научный дискурс, но мне было интересно поприсутствовать. 

Если говорить о наших двойных интервью с Соней, то у нее другая оптика и она носитель огромного количества информации. Во-вторых, имя Сони в титрах увеличивает просмотры. Иногда бывает такое, что я что-то не вижу, упустила, а она это спросила. Иногда мы идем вместе просто по той причине, что с чиновниками вдвоем проще. У чиновников целая система шторок; вдвоем в динамике их проще «расковырять». 

Например, с Бородянским было так: Соня как броня, ты понимаешь, что с ней ты как за каменной стеной. Она взяла на себя всю его токсичность, а он очень токсичен и ненавидит журналистов, как мне кажется; это по нему видно. Он считает нас какой-то подножной пылью. Может он разочарован в нас, я не знаю, но этот невроз и попытка устроить мир согласно своему неврозу — это все видно. 

Так вот, я долго молчала на этом интервью, а потом начала его «тыкать палочкой», и он оживился, навел резкость на меня и что-то брякнул про критическое мышление и его повышение. Я спросила: «А вы повышали критическое мышление, когда работали на СТБ?». 

Это интервью — это как пробежать марафон; вызов для себя. Бородянский умен, с ним интересно разговаривать, но почему-то ты должен пробираться через тернии, чтобы вытянуть из него информацию или его реальное мнение. Поэтому вдвоем легче, в динамике можно распределить его реакцию. Может это и несправедливо, что два на одного, но без Сони я бы не справилась, это было бы очень вялое интервью, он бы меня задавил. В этом плане, я здраво оцениваю свои силы.

Ты уже почти 10 лет работаешь в ЛБ. Что изменилось за эти 10 лет в медиапространстве Украины? 

Мне кажется, все стали более зависимыми от социальных сетей. Раньше такого не было, Facebook работал не так активно. Когда я начинала, то у меня была страшная иллюзия, что Facebook — демократический инструмент. Это оказалось не совсем так. 

За это время все поняли, что культуру не сильно то и читают, почему и позакрывали все отделы культуры: они не набирает много просмотров. 

А в этом году разделу культуры ЛБ будет 5 лет. И я вижу, что аудитория выросла за это время, но нам надо было бить лбом в одну точку, на протяжении 5 лет, чтобы она выросла. 

Насколько она выросла?

Понемногу растем. Стало больше текстов, которые  набирают больше 10000 просмотров. В среднем, если взять общее количество просмотров за месяц и поделить на количество материалов, то культура находится в этом рейтинге высоко. 

Яркий пример — один из самых читаемых текстов прошлого года — интервью Валентины Клименко с Оксаной Забужко, которое было сделано в 2016 году. Она просто вспомнила о нем и запостила к себе на страничку, а у нее там уже миллион подписчиков, и все перешли на сайт. 

Я еще зубы не отрастила с ней делать интервью, думаю, это будет интересно, но мне нужно еще лет 5 как минимум, чтобы потренироваться. 

Обидно, когда выстреливает то, что ты делал на коленке за 15 минут, а не выстреливает то, что ты делал месяц. Например, я долго писала текст про культурное наследие Крыма. Я горжусь этим текстом и, по-моему, это единственный по-настоящему журналистский текст, который я сделала, но у него всего около 5000 просмотров. 

Возможно, темы, которые глубже, потом срабатывают. Мне на самом деле очень повезло, потому что ЛБ со мной в этом согласны и дают мне идеальные условия: я могу делать все, что хочу.

Как притягивать людей в культуру, показывать, что без нее никак и об этом надо читать?

Я не знаю, скажу честно.

То есть это постоянная работа?

Да.

Я, например, страшно не люблю материалы а-ля «рейтинги топ-20», но такие попсовые вещи иногда притягивают.

Они уже приелись, топ-20 можно делать раз в году. Если ты будешь делать это постоянно, их просто перестанут читать, люди от этого устают, им нужно что-то интересное, что спровоцирует их. Нужно привлекать авторов, которые хорошо в разбираются в театре, академической музыке и т. д. При этом, это должно быть хорошо написано, должен быть текст, который ты проглотишь, прочитаешь от начала до конца.

Что значит хорошо написанный? У тебя есть свои критерии, когда ты понимаешь, что получился хороший текст? 

У меня были критические ситуации, когда я совершенно не писала тексты, потому что не могла понять, хорошие они или нет. У меня был страх, паранойя, что возможно, у меня получается просто набор букв. Слава богу, у меня есть Вика Герасимчук (заступниця головного редактора ЛБ — прим. ред.), которая меня отрезвляет своим мнением со стороны. В этом плане другой глаз очень полезен. 

Про чужие тексты, если ты сел и прочитал его за раз — то хорошо. Начало важно сделать так, чтобы люди дочитали до развязки. А если ты сразу буксуешь в начале, то, наверное, с текстом что-то не так. 

Знаешь, еще может быть что-то внутреннее, какие-то конструкции, мысли, которые цепляют, интересные выводы, новая оптика, и она обоснована, а не такая будто мы хотим повыделываться и называем синее — коричневым, а зеленое — квадратным. Вот если чувствуется новый взгляд — это хороший текст.

Что ты позволяешь на утверждении интервью? Где проходит грань, когда люди начинают переписывать интервью, как ты с этим справляешься? Утверждаешь ли ты вопросы, как это все происходит?

Нет, вопросы я не утверждаю, я высылаю примерный список тем, а утверждать вопросы — это адский ад, и я никогда этого не делала. Кстати, я не делаю письменные интервью.

С возрастом стало сложнее утверждать интервью, раньше я спокойно к этому относилась.

То есть переписали и все равно?

Не то чтобы все равно, но если я понимала, что налажала, что-то неправильно написала, ну, пусть будет. 

Кстати, в области культуры, конфликтные ситуации вокруг интервью возникают чаще, чем в других сферах. Я подняла в редакции вопрос о том, что мы должны сделать правила сверки интервью, мне коллеги говорили что у них с этим все нормально. А у нас не нормально, потому что культура связана с публичностью сильнее, чем даже политика: как человек получился на фото, как он выглядит в разговоре — это все важно. 

У меня было интервью, когда героиня меня поправила. Мы записали разговор, я его расшифровала, отредактировала и отправила ей; написала, что сверяем факты, цифры и фамилии. А она берет и дописывает туда текст, я ей пишу, что: «Зачем ты дописала 4 000 знаков?», она ответила, что ничего не дописывала, а уточнила. В общем, это не уточнение, а нагрузка читателя. Ей не понравилось то, как я расшифровала, и она сказала, что отказывается от публикации. Ну и хорошо, для меня этот разговор был не принципиальным. 

А когда для тебя интервью важно, ты его опубликуешь, если человек дописал что-то или переписал?

Я буду бороться за правки, вести коммуникацию и разговаривать. У нас был случай, когда я сдалась. Я была в Берлине, и респондент поменял в интервью ответ так, что смысл вопроса изменился. Мы вернули так, как было, но приняли другие правки. Иногда нужно жертвовать, это целая стратегия; как на войну идешь, а не на интервью.

Сейчас, с новыми правилами ЛБ будет проще. Некоторым людям эти интервью нужнее, чем мне. Возможно, я корону на себя надела, но иногда стоит отказываться от интервью. Смысл его записывать, если оно будет переписано? Напишете сами и выложите у себя на сайте. Я зачем вам? Я же не подставка для микрофона. 

И вообще, журналистика — это такая профессия, где надо иметь позицию. Сейчас так модно — иметь по каждому поводу мнение.

Есть ли тексты, от которых ты бы сейчас отказалась? 

Наверное, нет. Ранние мои рецензии, скорее всего, ужасны, я не хочу их сейчас перечитывать. 

А тексты, которые выходили под твоей редакторской работой?

Тоже нет. Может, один текст, который нужно было сделать по-другому и написать более подробно. Это был своеобразный текст, написанный после разгрома выставки Давида Чичкана. Тогда мы с авторкой Машей Глазуновой согласовали текст, она его сделала, я его одобрила и поставили. 

Я не отказываюсь от текстов, потому что это предательство авторов. Но, возможно, тот текст надо было сделать по-другому. И я должна была ее направить.

Что бы ты сейчас изменила в этом тексте?

Можно было дописать, зачем мы поговорили с ультраправыми, а выглядело так, будто мы математически подаем информацию, делаем а-ля объективную журналистику. Возможно, нужно было сделать еще и кураторскую подводку. Я не отказываюсь от этого, от комментариев, мы их уже взяли, все сделано, просто, возможно, нужно было придать всему другую форму. И предупредить другую сторону о том, что мы будем брать интервью у тех, кто одобрял разгром выставки, потому что первых это возмутило.

Давида возмутило?

Да, он не хотел давать нам комментарий к следующему материалу, который Настя Платонова делала, про молодых художников.

Проблема в этике, и она нарушена. Это право комментаторов — требовать, чтобы их фамилии не стоили рядом с чьей-то другой. Я как редактор должна была смягчить удар. Нашлись люди, которые поняли, зачем мы это сделали. 

Все хотят, чтобы журналисты были суперобъективны, но при этом, чтобы находились в некой рамке.

Что сейчас с авторами и критиками, которыми ты работаешь? Много ли хорошо пишущих людей?

Все зависит от сферы. Про академическую музыку, например, мне мало кто пишет. Я бы хотела закрыть эту нишу и давать рецензии на оперы, балеты, постановки, концерты, мне это нравится, и это читает приличное количество людей, потому что им это нужно. По итогам 2019 года, про театры хорошо читали, а про это мало пишут, и с театром сложно, потому что мало театральных критиков.

Сейчас достаточное количество кинокритиков, но поскольку я — матрона, то заняла все стулья и унесла их с собой. Алекс Малышенко пишет мне аналитику и обзоры, а Сергей Ксаверов — рецензии. 

Хорошо у всех с современным искусством и искусством вообще. В этой сфере довольно большое количество авторов и если кто-то отвалился, то я могу выбрать. У меня даже есть список, по которому я могу двигаться. 

С литературой по-другому. Там критики сами поделили между собой издания и не лезут на чужую территорию. У них своя свадьба и я туда не лезу, все нормально.

В принципе, я не чувствую острой нехватки в авторах.

Значит тенденция к развитию есть?

Да. И чем больше площадок, тем лучше. Больше начали писать про культуру, потому что после Майдана поднялся запрос на украинское. Нам стало интересно смотреть на себя в зеркало, потому что оно наконец откололось, оно уже другое, не русское зеркало, а наше. 

О чем тебе важно писать в разделе культуры в направлении искусства?

Мне интересно писать про молодых художников и то, что они делают. В искусстве, я — романтик, мне по умолчанию интересно, что там происходит. Моя мечта — взять интервью у Тиберия Сильваши, но я никак не могу подготовиться. Нужно ведь соответствовать тому, с кем ты разговариваешь. 

Самое интересное о художниках — чем они живут, какие темы их интересуют; для меня художник — это какая-то идеальная фигура.