Наталія Першина-Якиманська — відома як Глюкля — народилася в Ленінграді. Художниця взяла участь у третій виставці Кмитовського музею, куратором якої виступив Нікіта Кадан. Авторка живе та працює в Амстердамі.

Глюкля навчалася у Санкт-Петербурзькій художньо-промисловій академії імені А. Л. Штігліца, була співзасновницею художнього колективу «Фабрика знайденого одягу» (спільно з Ольгою Єгорової, псевдонім — «Цапля»), який розпався у 2012 році; працює з інсталяцією, перформансом, відео, текстом і дослідженням для ілюстрації поняття «тендітність».

Першина-Якиманська заснувала новий проєкт «Утопічна профспілка безробітних» (Utopian Unemployment Union). З 2003 року художниця є співзасновницею й активною учасницею колективу «Что делать?». Також брала участь в Основному проєкті 56-ої Венеційської бієнале (2015).

Расскажите о своем участии в выставке «Война в музее» Кмытовского музея в рамках отдела современного искусства, который курирует Никита Кадан, и работе, представленной там.

Я давно слышала об этой инициативе, мне она показалась красивой, благородной и своевременной. То, что происходит с упрятыванием картин советского периода и замалчиванием истории, говорит о неадекватном отношении к истории. В свою очередь, это можно рассматривать как болезнь или перекос в восприятии мира.

Участвовать в борьбе за справедливость — это показывать картины, вспоминать о войне и рефлексировать по поводу Великой отечественной войны. Это неоднозначный вопрос: нас выращивали на советской пропаганде, поэтому мы сейчас распутываем нитки и пытаемся разобраться, что же на самом деле происходило.

В 2014 году я сделала видео про Зою Космодемьянскую, основываясь на полевом исследовании, которое мы провели вместе с Соней Акимовой (художницей из Санкт-Петербурга) и Джонатаном Платтом. В фильме Джонатан играет роль безумного американского профессора, который делает странные движения руками, напоминающие пионерское приветствие. Одновременно он смотрит и вперед, и назад, как ангел Вальтера Беньямина — «ангел истории».

Фильм «В поисках Зои» построен как коллаж из разных слоев и разных временных пространств. События, которые собраны в нём происходили в разное время, но касались одной темы — кто такая Зоя, была ли она героиней или она была игрушкой Сталина.

Мы выросли в советском мифе о том, что были молодые ребята, которые жертвовали собой. В знаменитости Зои сыграла роль медиа: после ее повешения  фотографию Лидова поместили в газету «Правда». Это сразу привлекло всеобщее внимание и даже на самолетах писали: «За нашу Зою! Отомстим за нашу Зою!». Она стала медийной героиней. Такое фото, знаете… это за гранью человеческого, добра и зла: там изображена 18-летняя девушка, растерзанная, c петлей на шее и отрезанной грудью.

Трактовка образа Зои легла в основу фильма. Мы обратились к студентам школы Розы (проект группы «Что делать?»). Для меня занятие со студентами — это прежде всего включение их в перфоманс. Мы с Джонатаном, предложили им ответить на вопрос: «Что для вас значит Зоя?». Студенты разделились на тех, кто говорил, что Зоя — это герой и на тех, кто говорил, что она была игрушкой в руках Сталина, и мы не собираемся говорить о её героизме по ряду многих причин. Была еще группа студентов, которые не знали, что выбрать, одна юная художница даже плакала.

Вы говорили о переосмыслении советского наследия, собственно того, что и происходит в Кмытове. В Украине эта тема на повестке дня. Расскажите о российском опыте, это происходит также или работа по искоренению наследия не ведётся? 

Возможно, даже и в такой же степени как и в Украине, просто тут все более сжато; как и в целом темперамент украинских людей, их характеры — здесь все ярче.

В России такое же неадекватное отношение. Либо люди относятся к ней как будто этого периода вообще не было, лучше говорить о том, что было до революции, о России, которую мы потеряли, о мифах вокруг царя и прочее. С другой стороны, есть момент идеализации советской истории, но нормального и адекватного восприятия её нет. Это неправильно, конечно! Этот кусок истории мы не можем вырезать и выбросить на помойку.

При этом у вас Ленин лежит в центре Москвы.

Да, это гениальная инсталляция, таких в мире нет. Лично я против того, чтобы его убирали.

Кстати, когда мы сделали фильм про Зою, то нам показалось глупым нивелировать ее героизм. Зоя не единственная: на этой войне погибло много совсем юных людей. Зою, которой было 18 лет, пытали, насиловали и самое главное — она смогла произнести речь перед повешением и это безусловно героический поступок и делает человека личностью. Да, мы точно этого не знаем какова была эта речь, но «хранители памяти», передающие эти слова со слов журналистов утверждают, что жители деревни где была повешена Зоя свидетельствовали об этом.

«Хранители памяти»?

Есть такие люди, которые живут историей Зои, они собирают все, что известно о ней. У них есть виртуальный клуб, где они встречаются.

Они так и говорят, что «мы — хранители памяти»; и мы это тоже подчеркнули в видео. Для нас было проблематично говорить о геройстве Зои в ситуации русско-украинской войны (которая ведется с 2014 года), это было совершенно неуместно; поэтому с тех пор этот фильм нигде не был показан, он просто лежал у меня в папке в компьютере и всё.

Сейчас, в 2019 году, я была настолько поражена тем, что Никита Кадан делает эту выставку, как раз про эти противоречия; и, возможно, уже можно говорить о том, что Зоя — герой. Особенно про то, что на той войне даже дети призывались, потому что правительство не щадило никого: люди бросались как пушечное мясо. Вы же знаете, 27 миллионов людей погибло. Речь идет о том, как можно любить свою родину, при этом не впадая в остервенелый национализм.

Какие основные тенденции вы можете выделить в украинском искусстве сейчас? 

Я была поражена тем, насколько здесь активная, живая сцена и насколько талантливы художники и художницы.

Мне кажется очень правильным подход Никиты, что он для этой выставки пригласил художниц: на войне женщина крайняя, и это очень правильный ход. Все художницы профессиональны и потрясающие.

Также мне нравится увлечение мультипликацией, я поняла, что тут многие художники к ней обращаются.

«Живая» в сравнении с чем?

Глубоко не могу судить про это. Я бы с удовольствием погрузилась в изучение украинской арт-среды. Общаясь с ребятами в Кмытове и некоторыми другими художниками, я поняла то, что «более живые» они, потому что менее циничны к определенным вещам, которые касаются современного искусства напрямую.

Современный художник — это и бизнесмен, и администратор, и организатор, и говорун (ораторское искусство и знание английского). Если ты каким-то образом не умудряешься этого делать, то твоего таланта не существует. О самом стержне и сути творчества часто забывают. Сам художник забывает о том, что он может просто порисовать или фильм сделать, ведь огромное количество времени уходит на организацию всех процессов.

Есть цинизм в отношении связей, кураторов, кто и кого куда пригласил и т.д.  Я не собираюсь впадать в идеализм и утверждать, что здесь все по-другому. Но от того, что визит мой был краток, моё воображение представило мне такое утопическое сообщество, где люди живут искусством не думая о том, что они за него получат и говорят, и обмениваются идеями; их волнует идея справедливости, идея истинности и поиска.

В чём главное отличие украинской сцены от российской?

Возможно в этом более настоящем отношении к искусству у очень маленькой группы людей.

В циничности?

Украинская сцена ещё и меньше, чем российская. Возможно, именно поэтому цинизма меньше и более глубокого отношения к природе творчества здесь больше.

Есть и слабые стороны возможно, необращение внимания на то, что нужно уметь объяснять свои работы или хотя бы пытаться. Нужно уметь составлять портфолио, речь идёт о каком-то балансе.

Мы должны выжить, соблюдая эти условия, которые нам предлагает рынок, но вместе с тем сохранить основное ядро и веру в то, что искусство может повлиять на многое и на то, что это является духовной практикой. Сохранить веру в искусство не как механизм и маленький отдел общества, а как во что-то, что есть миссией.

В этом и есть духовная практика?

Для меня искусство является духовной практикой.

Почему?

Все люди привыкли, что только религия является духовной практикой. Есть церковь, христианство, которое я глубоко уважаю, но это не значит, что нет никаких других способов приближения человека к себе и оказания помощи другим людям. Например, с помощью практик современного искусства. В этом я вижу основную проблему — для всех людей затруднен вход в пространство современного искусства, потому что оно существует в элитарной среде. Нужно получить образование, чтобы распознавать знаки и язык современного искусства и хоть как-то его понимать. Именно поэтому люди не могут пользоваться современным искусством как инструментом, чтобы просто жить и приближаться к свободе и познавать себя.

Проекты, в частности Никитины, охватывают эту проблему. Мы говорим о балансе, мы не собираемся скатываться ни в популизм, ни в универсализм, но мы пытаемся людей привлекать. Православной церкви от этого не будет хуже, а, возможно, станет только лучше. В этом и есть свобода, и нет никаких передёргиваний, отрицаний веры других людей. Можно пользоваться современным искусством как инструментом выживания, жизни или исследовании себя.

Можете рассказать вкратце о ваших методах работы и темах, с которыми вы работаете?

Я сейчас работаю с беженцами. Последний проект делала в Амстердаме — «Карнавал вытесненных желаний». Это было очень длинное исследование, которое я проводила, снимая студию в бывшей тюрьме.

Существует феномен джентрификации, тюрьмы как другие здания вокруг центров городов освобождаются. Кроме этого, в Нидерландах мало заключенных (в Нидерланды недавно переправляли заключенных из Осло например). Тюрьма стояла очень близко к центру и ее освободили, чтобы построить шикарный отель так часто в Европе происходит. В период, когда здание свободно, но не передано другому хозяину, помещение сдают в аренду, это называется — «антисквот». Там могут снимать мастерские люди разных профессий.

Целый год для исследования я снимала мастерскую в одной из башен такой тюрьмы, а в другой башне поселили беженцев из Сирии, Африки, Турции, Ирака и Ирана. Я работала в студии, конструировала ситуацию встречи, придумывала игру про слова, которые звучат одинаково, а значат совершенно разное; потом мы эти слова рисовали.

Так я пришла к идее карнавала как к протестной демонстрации. Это была протестная демонстрация, которая защищала права беженцев и включала их в перформативное тело; а с другой стороны — это был протест, потому что мы шли со слоганами, вместе с нами выходили организации, которые занимаются критикой дженитрификации: урбанисты, журналисты, академики. Мы шли три часа от тюрьмы к центру города, к площади Нотр-Дам. Люди, которых я пригласила, произносили короткие речи на остановках, ориентированные на то, чтобы рассказать беженцам про общество из перспективы критического взгляда, в котором есть место современному искусству.

Это последний проект, над которым вы работали?

Да. Он закончился недавно, и был представлен на выставке в музее Ван Аббе— один из прекраснейших музеев в Европе. Там замечательный директор, Чарльз Эше. Он и его команда работают над тем, чтобы музей был живым и вовлеченным.

Ваши основные темы — это всегда про людей, про коллективное ? 

Я работаю с «minority», которым это нужно, кто чувствует себя более всего ущемленным… Но соединению их с более устойчивыми гражданами. Гибридность очень важна в этом проекте.

Маргинализированными…

У меня есть такой термин — «хрупкость». Я работаю с хрупкостью, которая может быть приближена к ее более общему социальному пониманию —уязвимости (volnurability). Для сохранения Хрупкости очень важна рамка. В принципе я выстраиваю эту рамку для своих участников в перформансных проектах. Но у меня есть еще линия проекта, когда я действую изнутри этой хрупкости.

Для меня важен баланс между двумя видами: создание рамки — встречи между людьми — и ныряния в самую природу хрупкого и формирования высказывания из него. Стратегия «дельфина» (улыбается).

Вы бываете в Питере?

Я сейчас живу в Амстердаме, но я очень долго жила (лет 6) между Амстердамом и  Петербургом. После того, как перевезла в Нидерланды дочку, живу больше там.

При этом я регулярно наведываюсь в Петербург, раза 3-4 в год и обязательно на 1 мая, когда проходит фестиваль протестных сил. 1 мая — единственный, народный, советский праздник, с которым мы можем консолидироваться. 9 мая оккупировано нацистскими силами, а на 1 мая выходят люди, профсоюзы; и мы с ними стали выходить. Это уже превратилось в протестный карнавал. У нас есть «Партия мёртвых»: активисты и художники выходят с черепами, масками черепов; есть «Школа Розы»; есть мой проект Утопических Безработных, где мы выходим с одеждой на палках на которой написаны слоганы.

Текст: Настя Калита

Світлина: Степан Назаров