Полина Аронсон — социолог эмоций, журналистка и автор нескольких европейских изданий. Она выпускница Санкт-Петербургского и Уорикского университетов, изучает темы, связанные с миграцией и идентичностью. В последнее время работает над книгой о способах выражении любви в разных культурах. С недавних пор живет в Берлине. Как и многие, Полина Аронсон оказалась в ситуации самоизоляции, связанной с карантином.

В современных условиях, когда вирус диктует новые условия социализации, мы не могли не расспросить о том, каким образом трансформируется любовь и привязанность во время пандемии, как реагирует общество и вообще, что такое любовь в XXI веке.

Не могу не спросить тебя о нынешней ситуации: как карантин влияет на любовь и на отношения?

Мне пока сложно ответить на этот вопрос, так как я не проводила исследования. Я разговаривала с пользователями разных приложений для знакомств и сейчас у меня есть ощущение, что возникли разные, даже полярные тенденции. С одной стороны, люди с удивлением констатируют, что снова наступило время эпистолярного жанра. То есть вот эти платформы и приложения для встреч по идее предназначены для мгновенного поиска партнера и мгновенного принятия решения. «Да» или «нет». Вчера свайпнул, сегодня — match, завтра — свидание, послезавтра — или второе свидание, или тебя уже хостят или удаляют. Если человек порядочный, может быть, на прощание скажет что-нибудь. То есть это очень краткосрочный быстропортящийся продукт. Конечно, всегда бывают по-разному и действительно возникают какие-то долгосрочные связи, но мы сейчас говорим про массу. Нынешняя ситуация карантина замедляет процесс очень сильно, потому что люди или не могут, или не готовы, не хотят выйти из дома. Не готовы встречаться с кем-то еще. И уж тем более не готовы к какому-то телесному контакту в такой ситуации. Поэтому вместо каких-то очень скоростных принятий решений начинается переписка на две недели, туда-сюда. Об этом уже появилось много мемов на разных сайтах, в том числе и в Тиндере. Пользователи как бы словили эту тему, пишут, что начинается эпоха ухаживания как в XIX веке. Это интересный поворот. Сложно сказать, что из этого получится, но, мне кажется, однозначно, что такая долгосрочная переписка ведет к установлению более эмпатийных отношений между людьми.

С другой стороны, есть и вторая тенденция — когда пользователи пишут, что ищут себе компанию на время карантина. То есть, по сути дела, декларируют готовность провести с кем-то 14 дней в изоляции. Ну и, наконец, многие говорят о том, что гостинг стал еще более повсеместным: человек, с которым ты еще вчера переписывался или договорился о свидании, просто исчезает без слов. Зачем? И так понятно: карантин!

Любопытно, и как поменялась самопрезентация в приложениях. Например, сейчас люди в своих профилях начинают выкладывать фотографию себя с мешком гречки, например «Приеду на свидание — привезу тебе туалетную бумагу». Это такой «туалетный юмор», но он перекочевал в дейтинговую среду. Любопытно еще, что в самом начале всей этой истории Тиндер очень быстро среагировал. В самом начале марта при запуске приложения они вывешивали всплывающее окно в котором говорилось про социальную ответственность выхода из дома. Это объявление совершенно противоречит коммерческому интересу, целям и задачам самого приложения. Но они все равно решили оповестить своих пользователей. Я не знаю, было ли это сделано под давлением каких-то структур, Всемирной организации здравоохранения, например, или это была их собственная инициатива. Но во всяком случае, они сами уже в самом начале среагировали.

Я не сомневаюсь, что появятся какие-то новые дейтинговые жанры, какие-то карантинные переписки, вернется и расцветает бурным цветом секс по видео-чатам, — все это развивается. Уже сейчас совершенно очевидно, что эта ситуация действительно сильно задела, рынок, о котором мы говорим.

Недавно я поинтересовалась у человека, который профессионально занимается строительством подобных платформ в России, что происходит в моменты кризисов. Он говорит, что в начале 2000-х на Мамбе — российской платформе знакомств — в моменты каких-то социальных кризисов всегда нарастал поток пользователей и нарастал поток интенсивности переписки, потому что, вероятно, люди действительно ищут какой-то близости в подобные моменты. Ищут там, где привыкли ее находить. Сейчас я от некоторых пользователей сайтов и приложений для знакомств слышу, что да, в Тиндере, например, какой-то прям невероятный ажиотаж. Но я не могу это никак статистически подтвердить. Люди взбудоражены. Я думаю, что поскольку Тиндер — это такая же точно социальная сеть как Фейсбук и все остальное, понятно, что она реагирует на этот хайп и лихорадку, которая всех охватила.

Я думаю, что подобная ситуация действительно может возродить какие-то промежуточные фазы отношений, которые могут помочь становлению большей эмпатии между людьми.

В одном из твоих интервью я увидела фразу про угасание эмоций как одну из характеристик сегодняшнего времени. Можешь прокомментировать, как в данном случае коронавирус и самоизоляция могут возродить эти угасающие чувства и эмоции?

Я думаю, можно говорить о том, что в разные эпохи и в разные времена люди рационализировали и придумывали какие-то объяснения тому, почему они заканчивают те или иные отношения, почему заканчивается любовь. В разных культурных средах это происходило по-разному. Например, в социалистических странах разводов было намного больше, чем на западе, особенно в Венгрии и ГДР. Потому что считалось, что социалистический брак он не про воспроизводство капитала, не про накопление собственности, он существует не для того, чтобы происходило какое-то слияние капиталов, не для того, чтобы мужчина кормил женщину и так далее, как было принято на Западе. Социалистический брак был основан исключительно на идее свободной любви. И в социалистических странах считалось совершенно правильным и нормальным заканчивать брак, подходить к разводу, если как минимум один из партнеров чувствует, что любовь прошла. Как люди для себя эту любовь определяли — это другой вопрос, но вот они чувствовали, что она закончилась и какая-то батарейка эмоциональная села. В отличии вот от современных разных self-help школ, которые предлагают методы, чтобы возродить в браке влечение, о том, что надо обнимать супруга 7 раз в день, или как через 30 лет брака испытывать к партнеру теплые чувства, помимо раздражения и усталости; в социалистической модели считалось, что если закончились чувства — нужно расставаться. В СССР не все могли себе это позволить. Но в странах более экономечески развитых — в той же ГДР это было проще потянуть материально.

Подобная ситуация может возродить какие-то промежуточные фазы отношений, которые могут помочь становлению большей эмпатии между людьми

Капиталистическая модель с самого начала была другая, в ней брак и долгосрочные отношения — про слияние капиталов. И существует до сих пор мнения о том, что долгосрочные отношения рассматривают как взаимную инвестицию. И взаимная инвестиция, естественно, связана с таким кураторским подходом. Ты не забираешь свои деньги из банка, не убегаешь, а пытаешься каким-то образом повышать постоянно ставки. Для этого нужны все разнообразные технологии — психологические, сексуальные, связанные с поддержанием какой-то условной гармонии в паре. Но, я думаю, что все меняется, так как меняется сам капитализм: мы переходим от капитализма производительного (который рассматривает долгосрочные отношения как инвестицию), к капитализму события. То есть, вот ты пережил какое-то острое чувство, с тобой случилось какое-то событие, ты идешь дальше, ищешь следующее событие. То есть, любовь не как проект, а как событие. Ты все время находишься в поиске места и времени, где ты можешь снова пережить подобное событие. Ты все равно остаешься условно капиталистом, потому что ты все время должен накапливать ресурс привлекательности, и внешне, и психологически привлекательным, быть устойчивым. Потому что на этом, условно говоря, романтическом рынке, где ты движешься от события к событию очень легко впасть в панику. Эти риски тебя могут выбить из колеи, понизить твою самооценку.

И в эпоху события, как говорит Ева Иллуз, наша богиня социологии эмоций, любовь заканчивается не начавшись. То есть каждое событие — всегда по определению конечно. Оно не станет проектом. Поэтому в любое переживание уже заложено подсознательное ожидание его конечности. И это отличает наше понимание любви и эмоций от понимания, которое было в предыдущих поколениях, как в социалистическом, так и капиталистическом обществе.

Я бы не стала говорить, что эмоции угасают в принципе. Это не совсем так. Речь идет о том, что субъект этих отношений постоянно должен себя мониторить, все время должен следить за тем, чтобы находиться в той форме, которая позволит ему успешно двигаться от события к событию. Для этого есть некоторые условия. То есть ты должен научиться подавлять в себе боль от разрывов, ты должен готовиться к тому, чтобы не поддаваться чувству привязанности к кому-то и так далее. То есть эмоции не то, чтобы угасают, они не сами по себе угасают, а мы сами, с одной стороны, их сдерживаем, а с другой стороны, ищем какой-то остроты. Здесь есть парадокс, я думаю, и большая сложность современного человека в том, что он одновременно ищет острого переживания, какого-то большого события и при этом не готов этому событию полностью отдаться. Потому что оно конечно.

Я недавно впервые посмотрела фильм «9 с половиной недель», который описывается как эротическая мелодрама, но оказалось, что этот фильм описывает совершенно другую любовь — часто сопряженную с насилием. Героиня Ким Бесингер говорит: «Обычно ты всегда знаешь, чем все закончится и идешь к этому, а тут — я не знаю». К слову о фильме и насилии, в последнее время все больше появляется информации и новостей об абьюзе. Как ты думаешь это результат движения #metoo и в целом пересмотра позиции женщины в обществе?

Страшный каминг-аут: я не могу прокомментировать фильм, так как его не смотрела. Этим вопросом ты можешь загнать меня в угол.

Я думаю, что у терапевтического языка, частью которого является понятие типа абьюза, газлайтинга и подобного нарциссизма, у него безусловно есть очень сильный освободительный потенциал, потому что когда мы можем какие-то происходящие с нами явления назвать, мы сразу от них можем дистанцироваться и дать им оценку. С другой стороны, у меня есть ощущение, что сейчас, мы живем в эпоху довольно специфической формы феминизма. Феминизм бывает разным, как известно. И феминизм Розы Люксембург и Клары Цеткин, который в первую очередь волновали такие вещи как доступ женщин к рынку труда, их социальная защищенность, возможность обеспечить женщин системой ухода за детьми — этот феминизм очень сильно отличается от того терапевтического феминизма, с которым мы имеем дело сейчас. Это связано с разными историческими процессами, которые успели произойти за это время. И я думаю, что вот этот фокус на абьюзе отчасти во многом, к сожалению, связан с общим ощущением как раз происходящими из того же капитализма события, ощущения невстроенности в какие-то социальные системы, ощущения полной прекаризированости, как принято сейчас в социологии говорить. То есть, из-за потери связи с системой социальной защиты, потери каких-либо вообще гарантий своего будущего, все, что у тебя остается — это ты и твое тело. Собственность на свое тело начинает иметь гораздо больше значения, скажем так.

Помнишь, когда случилось #metoo, то Катрин Денев и сто французских женщин написали письмо, в котором они говорили, что: «Девочки, ну чего вы вообще? Ну мало ли какой дурак нам под юбку лезет. Главное, чтобы мы все работали, получали зарплату, чтобы дети наши в детские сады ходили, а эти мудаки — да они всегда были мудаками». Это был голос определенной социальной прослойки и определенного поколения, которое социализировалось в условиях, когда у женщин было очень много социальных гарантий: труда, система социальной защиты, пенсия, зарплата, бог знает что. У женщин реально были инструменты контроля над своей жизнью, которые никак не были напрямую связаны с их сексуальностью. Сейчас, когда ты на рынке труда не стоишь часто ничего, ты вообще не имеешь никаких инструментов воздействия на свое будущее и ты полностью переключаешься на себя как на субъекта. Ты все время продаешь себя, являешься главным субъектом всего происходящего с тобой. Как Маргарет Тетчер говорила: нет никакого общества, есть только набор индивидов. Вот ты и есть этот индивид и кузнечик своего собственного счастья. Ты — инструмент самого себя. И ты начинаешь гораздо более рефлексивно оценивать то, что с тобой делают. У тебя нету других способов бороться за свою свободу. То есть, сексуальность становится таким последним барьером. Даже не сексуальность, а вот эти твои так называемые «личные границы». Потому что, абьюз не только сексуальный. Он бывает разный. И вот эти твои личные границы становятся твоим последним капиталом. И из-за этого разного рода неэтичное поведение совершенно разных людей, и не только людей, но и представителей каких-то корпораций превращается в персонализированную атаку, личную, на тебя. Вот о чем я пытаюсь сказать. То есть, говоря условно, если бы в Голливуде был бы хороший профсоюз творческих работников, то можно было бы не сажать Харви Вайнштейна на 20 лет, после того, как он предыдущие 20 лет позволял себе разные выходки, а можно было бы с Харви Вайнштейном разобраться другими способами — и гораздо раньше. А когда ты один на один с очень жестким, очень непредсказуемо устроенным рынком труда и вообще рынком как таковым, то любой риск, любая какая-то непредсказуемость превращается в личный на тебя направленный какой-то абьюз, ты не можешь отряхнуться и пойти дальше.

Как в эпоху перепотребления трансформируется любовь, какую ценность она несет на экономическом рынке?

У меня есть такое ощущение, что вообще само понятие любви себя очень дискредитировало, потому что любовь превратилась в коммерческий продукт. Стюардессы, официанты, вообще все сотрудники сферы услуг бесконечно должны участвовать в каком-то перформансе любви к своим клиентам. Мы слышим, как это отражается даже в языке, который они используют. Вот эта присюсюкивающая интонация, с которой очень часто к тебе обращаются в банках, в кафе, в ресторанах, вообще в разных каких-то негосударственных учреждениях. Там, где есть коммерческий интерес, тебе продают любовь. Перед тобой ее разыгрывают. Такой элемент коммерции. Потом интересно, что при продажи каких-то продуктов, каких-то изделий любовь используется как какая-то упаковка, в которой тебе продают товар. Например, самое свежее впечатление: я купила какие-то дорогие мюсли и там в списке ингредиентов вместе с овсом и молотым миндалем была указана любовь. То есть, любовь это такой глутамат натрия для рынка, усилитель вкуса, который позволяет заставить клиента проглотить то, что он даже в рот бы не взял. И из-за того, что это понятие настолько растиражировано, дискредитировано коммерческим сектором, мне кажется, что многие люди не хотят им пользоваться больше. Оно кажется им таким как бы неадекватно описывающим их собственный жизненный опыт словом.

Например, могу сказать, что у поколения 20+ в России слово «любовь» вызывает очень сильное отторжение и аллергию. Они декларативно говорят про свои отношения с другими людьми, что это не любовь. Но при этом они рассказывают о каких-то отношениях, которые все таки полны тепла, близости и привязанности, но при этом им очень важно маркировать это как не-любовь. А что это тогда? «Нам удобно вместе». Вот понятие комфорта оно очень сильно изменило понятие любви, во всяком случае в России. Комфорт. «Я хочу комфорта, я не хочу никакой любви». А любовь, с одной стороны, это нарратив Анны Карениной, когда ты под поезд бросаешься и ничего хорошего в этом нет, либо любовь — это какой-то обман. То есть получается, что любовь это всегда обман. Либо обман аффективный, когда ты просто бросаешься со скалы куда-то и ничем хорошим это не заканчивается, либо любовь — это обман коммерческий, когда тебе просто что-то хотят впихнуть.

А что касается понятие любви к родине, например?

С любовью к родине в России все сложно, как ты понимаешь. Больше говорят о любви к каким-то видам деятельности на благо ближайшего сообщества. Поскольку отношения эротические, сексуальные, аффективные отношения близости, связанные с какой-то эмоциональной привязанностью, рассматриваются как событие и в них опасно вкладывать и опасно в них развивать близость, опасно в них развивать привязанность, а потребность в тепле и близости у человека все равно есть, то эта потребность реализуется в социально-одобряемых формах. Например, волонтерство, ухаживание за животными, какой-нибудь политический активизм, то есть привязанность к какой-то идее, например, а не к человеку. И про это говорят открыто и с гордостью. У меня был собеседник, который о своем коте рассказал раз в 5 больше и дольше, чем о том, что его связывает с его девушкой. И я совершенно убеждена в том, что это связано не с тем, что он не любит ее, то есть не испытывает чувств или не испытывает к ней привязанности. Я думаю, что чувство привязанности, близости у людей возникает гораздо больше, в больше степени и чаще, чем они готовы себе в этом признаться. Проблема нашего современного общества в том, что мы отрицаем в себе эту способность и эту потребность, мы хотим сделать вид, что ее нет, потому что без нее удобнее и мы как бы по крайней мере декларативно вытесняем другие какие-то контексты. Вот, как например, за котом ухаживать — это норм.

Потому что если кот расцарапает, раны заживут быстро, а когда человек сделает больно, с этим справляться гораздо сложнее.

С одной стороны, да. Но с другой стороны, здесь же речь идет о том, что нам третьесортная поп-психология запудрила мозги на тему того, что такое зависимость и что такое привязанность. В массовой интерпретации привязанность сейчас тоже выглядит очень дискредитировавшей себя за счет того, что все теперь говорят про созависимость. Люди не отдают себе отчет, о чем они на самом деле говорят, потому что созависимость — это зависимость двоих от какой-то третьей субстанции, с которой ведет смертельную игру один из них. То есть созависимость возникает в парах, в семьях, может быть, алкоголиков, наркоманов, людей, зависимых от игры на игровых автоматах и так далее. Созависимость — это когда я с тобой напиваюсь, потому что иначе ты пойдешь напиваться с друзьями. Или я даю тебе последнюю тысячу на наркотики, лишь бы ты от меня не ушла. Но это совершенно не то же самое, чем например является живая, теплая, нормальная зависимость людей друг от друга, которая вообще просто является частью нашего эволюционного механизма. Мы зависим друг от друга, у нас так устроен наш мозг, наши даже именитые нейронные сети работают так, что мы бесконечно работаем на восприятие и интерпретацию других людей. Нам это абсолютно необходимо. Но вот этот дискурс абсолютной автономности и независимости — это миф. Мы хотим каждый из себя создать вот этого совершенно суверенного субъекта. И отказать ему в праве на привязанность и зависимость этому несчастному субъекту.

Любовь, с одной стороны, это нарратив Анны Карениной, когда ты под поезд бросаешься и ничего хорошего в этом нет, либо любовь — это какой-то обман. То есть, выходит, что любовь это всегда обман. Либо обман аффективный, когда ты просто бросаешься со скалы куда-то и ничем хорошим это не заканчивается, либо любовь — это обман коммерческий, когда тебе просто что-то хотят впихнуть

Например, люди, которые усыновили детдомовских детей, часто отмечают, что они никогда не плачут. А чего им плакать? То есть они в детском доме привыкли, что ты можешь плакать хоть сутки, но к тебе не подойдет никто, ты никому не нужен. И вот таким вот болезненным образом мы сейчас под руководством безответственной поп-психологии мы делаем из себя таких детдомовских детей, которые не могут заплакать, не могут попросить о помощи, не могут проявить слабость, потому что тебе с самого начала было сказано «каждый сам за себя» и «никто никому ничего не должен». Поэтому отношения заботы, вообще отношения привязанности стали восприниматься как обязательно отношения неравных субъектов. То есть, если я о тебе забочусь, значит с тобой что-то не так; а если ты обо мне заботишься — значит со мной что-то не так; значит один из нас потенциально абьюзер, а другой из нас потенциальная тряпка. Сразу заходит разговор о выученной беспомощности, каком-нибудь патернализме. Это тоже элемент этого мифа про каких-то суверенных индивидов, в которые мы все должны превратиться. И я считаю, что очень большая задача сейчас стоит перед социальными исследователями и перед феминистками в том числе — перекодировать понятие заботы. И перекодировать понятие зависимости. Потому что они сформированы с очень патриархальной маскулинистской традиции. Потому что зависимость и независимость — это такая бинарная оппозиция, где, с одной стороны, есть хорошо, а с другой стороны — плохо. Независимость это то, что ассоциируется с маскулинной чертой белого человека, а вот зависимость — что-то плохое, связанное с каким-то угнетенным женским опытом, с опытом цветных рас и ничего хорошего в этом нет. Но мы знаем из феминистской теории, что все можно перекодировать. И тогда мы можем перекодировать привязанность и зависимость как свидетельство эмпатии, готовности помочь, способности к поддержанию отношений между широким кругом людей и так далее. Это большая работа, которая, я считаю, стоит перед исследователями сегодня.

Скажи, как отразился постсоветский опыт на странах в их ощущении и представлении о любви и привязанности? Какие есть общие черты в отношении любви между постсоветскими странами и условной западной Европой?

Я думаю, что общая тенденция есть, так как мы заимствовали каким-то образом этот терапевтический язык. Произошел «терапевтический поворот». То есть, мы перешли на это терапевтическое понятие «личности», заговорили о субъекте социальных отношений терапевтическим языком, а не языком социальных отношений. Если марксистский язык говорил о субъекте с точки зрения классовой позиции, сейчас мы говорим о субъекте языком психологическим: какие у него есть травмы, потребности, где у него находятся личные границы и это глобальный процесс, связанный, опять же, со становлением этой новой формы капитализма события, в котором субъект является мерой, продуктом и инструментом этого рынка. Но на постсоветском пространстве все еще более остро и жестко, потому что мы всегда перенимаем западные идеи и доводим их до гротеска. То, что сейчас происходит вот с проникновением поп-психологических идей в широкую прессу, в блоги, в СМИ, в социальные сети, очень похоже на то, как большевики пытались перековать советского человека. Это такая модерновая технология. Советский Союз в этом плане был такой alternative modernity. Вот работа субъекта над собой, такая вещь по Фуко, в Советском Союзе присутствовала. Не то, что это только советская власть говорила и все строем строились, нет. Мы видим по дневниками людей, что они пытались бесконечно себя перековывать, постоянно мониторили себя, отслеживали. И очень похожие вещи мы видим сейчас в социальных сетях, в блогах и так далее. Бесконечные попытки людей перековаться, переделать себя под какой-то новый идеал. Это происходит с тем же самым комсомольским задором, с которым происходило обратное сто лет назад. Абсолютно. Та же жестокость, та же черно-белость, то же, к сожалению, зачастую отсутствие каких-то оттенков. Ведь, как называлась главная экономическая политика, которая пришла на постсоветское пространство в 90-е? Шоковая терапия. Одна из самых лучших книг о проникновении поп-психологической рамки на территорию бывшего Советского Союза тоже называется «Shock Therapy». То есть терапия условной постсоветской души она тоже шоковая.

Если вернуться к современному пониманию чувства любви, что в него входит кроме чувства привязанности?

Безусловно входит понятие личностного роста. Потому что считается, что настоящая любовь не должна сдерживать твой личностный рост. Настоящая любовь должна переводиться в здоровые отношения. Здоровые отношения — это там, где нет риска, это там, где нет боли и это тоже такая довольно наивная картинка, что этого можно достичь. И, мне кажется, что многие люди делают себе больнее, скажем так, они изнашивают себя в попытке достичь этого идеала. Но безусловно, понятие личностного роста имеет очень большое значение. Порог в отношениях, когда партнер меня не ограничивает. Он не стоит на пути, он всячески приветствует мой личностный рост. А если эти отношения начинают мой личностный рост каким-то образом задерживать, то, увы, придется с ними расстаться.