Диалог дома у Маши:

— А тебя что-то смущает?

— Да, меня смущает череп мёртвого дельфина у нас на балконе!

Маша, мы с тобой не просто давно знакомы, но и несколько раз даже сотрудничали. Серия твоих коллажей про токсичную маскулинность была представлена на выставке «Виховні акти» (Киев, 2018). Также тобою были сделаны коллажи для афиш моих лекций по философии гендера. На протяжении этих нескольких лет я наблюдала за тем, как меняется фокус внимания и качество твоей художественной практики. Как бы ты в общих чертах могла её описать сейчас? 

Через создание серий коллажей я пытаюсь переосмыслять действительность вокруг себя, настраивая оптику восприятия на вычленение препятствий, которые стоят на пути к равноправию, социальной справедливости и толерантности. Но я также ретранслирую и положительные вещи, такие как вдохновляющий опыт женской борьбы, идеи сестринства и солидарности.

С помощью того материала, который попадает ко мне в руки самыми разными способами, я создаю фрагментированные визуально, но при этом целостные по смыслу сюжеты, наполняю их образами и словами. Добавлю туда сарказм, гиперболизацию, попытки отрефлексировать свои личные травмы — и так получаются мои коллажи. 

Когда я только начинала их делать, в этом деле важное место занимала экологическая оптика. В качестве материала я использовала листовки, рассылки супермаркетов, бесплатные газеты — всю макулатуру, на которую идёт ресурс земли, ради того, чтобы она оказалась в мусорном баке, мусор из которого даже не отправляется на переработку. Я использовала этот материал в своих работах и придавала ему новый смысл. Тогда и пришло название этого процесса, которое я использую до сих пор — «скотчмакулатура».

Например, у меня была серия коллажей с использованием надписей на сигаретных пачках, которые я превратила в предостережения от сексизма. 

Мы были громкие, пьяные, напористые и безумные. Уже тогда я находилась в постоянной скрытой депрессии, но на такие вещи в те годы никто не обращал внимание

Как формат коллажа появился в твоей жизни? До оккупации Донецка ты была достаточно известной поэткой и не занималась никаким другим творчеством.

Да, всё верно: прежде, чем покинуть Донецк, я была активной участницей локального литературного андеграундного движения. Я с детства очень увлекалась литературой и сразу выбрала кафедру литературоведения, мечтая попасть в ученицы к знаменитому булгаковеду и литературному критику Александру Кораблеву. Но уже на первом курсе попала в альтернативную тусовку и выбрала андеграунд вместо академической поэзии.

В 2005-ом году в Донецке мы создали с разными крутыми творческими людьми свою инициативу — «Арт-лаборатория». Тогда же нашлась и локация — это был дом для детей-сирот. На немецкий грант кем-то был выкуплен особняк для того, чтобы там жили дети-сироты, которые в 14 лет уже рожали своих собственных детей. Мы договорились с директоркой, и она впустила нас в него делать фестивали и прочие ивенты. В таком формате мы просуществовали год, собирая всех творческих людей Донецка в одном месте. 

Мы были громкие, пьяные, напористые и безумные. Уже тогда я находилась в постоянной скрытой депрессии, но на такие вещи в те годы никто не обращал внимание. Меня терапевтировала поэзия. Я очень много писала, ездила с выступлениями, и в итоге к 2014-ому году мой ресурс иссяк. В феврале 2014-ого года прошло последнее мероприятие нашей поэтической тусовки — презентация моего сборника стихов «Пернатые рты». Начало войны стало финальной точкой.

Я переехала в Киев и пыталась начать свою жизнь заново. А когда речь заходит о выживании, творчество уходит на задний план. Но я поняла, что не выживу без него. Я несколько месяцев писала душераздирающие оды родному городу, а потом резко замолчала и перестала писать. Как только мне удалось найти какое-то жильё и более-менее стабильный заработок, у меня случился болезненный разрыв отношений. Моя тогдашняя партнерка ушла и забрала со стен все открытки и фотографии. Я смотрела на эти пустые белые стены и мне так сильно захотелось наполнить их своими личными смыслами. 

Я начала резать все журналы и газеты, которые были в доме, и клеить каждый элемент скотчем к огромному ватману. Так я сделала свой первый коллаж. Это стало именно той исцеляющей арт-терапией, в которой я нуждалась. И это заменило мне написание стихов. Со временем коллажи становились более лаконичными и четкими. У меня есть ощущение, что я начала делать коллажи по той же внутренней схеме, по какой писала стихи. 

Я и мои друзья пережили и переживаем сегодня очень травматичные события, потеряв свои дома и лишившись Донецка, который мы любили. Все, что происходило вокруг с 2014 по 2016 год, было полнейшим трешем, который было невозможно до конца осознать. И вместе с тем я не понимала, что происходит со мной. Только в 2017 году, когда мне поставили диагноз «биполярное расстройство», я узнала как, это называется. Теперь, когда я просыпалась в 5 утра полной сил и часами напролёт делала коллажи, я знала, что это период мании, за которым последует период глубокой депрессии.

С тех пор я сильно изменилась в сторону заботы о своем ментальном здоровье, бережному отношению к себе и гибкому ЗОЖу. Коллаж помогал мне направлять огромную кучу энергии в продуктивное русло и не деструктировать себя, чтобы сделать эти периоды не такими полярными. 

История с коллажем в твоей жизни началась исключительно как арт-терапевтическая?

Я бы сказала да, если бы не один смешной эпизод с художественным конкурсом им. А. Куинджи в 2015 году в Мариуполе. Это был первый подобный конкурс в моей жизни. Я приехала в Мариуполь работать с детьми на проект от UNICEF и жила тогда у Дианы Берг, которая только начинала какие-то свои культурные проекты. Помню, мы стояли на балконе её квартиры и смотрели, как идут бои в Широкино, как летают снаряды то с одной стороны, то с другой. И в то время как раз проводился конкурс для местных художников. 

Из 70-ти участников основной массой были такие классические художники советской школы и немного богемы из 90х. Суть конкурса была в том, чтобы как-то переосмыслить наследие Куинджи, которого в Мариуполе буквально боготворят. Я сделала коллаж из листовок и прочей уличной макулатуры, визуально повторяющий одну из его работ. И каким-то образом заняла третье призовое место. Все эти деды в беретах стояли в недоумении, пока Тарута дарил мне телефон. Мы его потом называли тарутафон и он был ужасно глючный. Во время награждения я толкнула красивую речь про небо и вдохновение, которая так поразила тогдашнего мэра Юрия Хотлубея, что он заплакал. Это всё было очень комичным.

В какой момент ты начала делать осознанный феминистский коллаж? Изначально в большей мере это был способ индивидуальной арт-терапии и ты не рассматривала изготовление коллажей как художественную практику или инструмент политического влияния.

Первые большие работы я стала делать в начале 2015-ого года. Это был полностью арт-терапевтический период. И тут ещё важно понимать, что на тот момент я себя не осознавала даже феминисткой. Потом мои взгляды на жизнь начали трансформироваться, когда я получила доступ к новой и написанной понятным языком информации про права женщин, гендерное неравенство, гомофобию и т.д. Все эти перемены в моей жизни произошли благодаря знакомству с изданием Update, в котором работали мои подруги-переселенки. 

С того момента мои работы стали осознанно феминистскими. Моя техника становилась лучше, я начинала создавать сюжетные работы на остросоциальные темы с использованием абсурда и гиперболизации. С 2018 года я начала работать конкретными отдельными сериями, каждая из которых была посвящена отдельной проблеме патриархального общества. 

Одной из первых таких серий стала «Мужская объективизация клубнички». В ней я применяла прием переноса отношения к женщинам в городском пространстве (сексуальная объективизация в рекламе, кетколлинг и прочее) на мужчин. Я считаю, что такие переносы нужно делать, чтобы начать раскачивать лодку в другую сторону, чтобы по итогу всё выровнялось. Но эти работы я могу показывать только на выставках из-за цензуры соцсетей. Эти коллажи были представлены на выставке «Скотчмакулатура» при поддержке «Феміністичної майстерні» во Львове в 2019 году. 

С 2019 года я начала работать также с объемным коллажем и инсталляцией. Две моих работы было представлено на выставке «Деком. Пропаганда» в краеведческом музее в Мариуполе. А в этом году, как видишь [показывает рукой на комнату, в которой мы сидим — прим.], я пошла дальше — и вообще заколлажировала полностью пространство целой комнаты! 

По сути, именно война и вынужденный переезд сподвигли тебя начать делать коллажи. Ты также упоминала травматичность этого опыта для тебя и о коллаже как способе переживать эту травму. Но твои ранние коллажи не были напрямую о войне и не были артикуляцией этого опыта. 

Это были такие работы, в которых я глобально переосмысляла, как меняется мир и моя жизнь вместе с ним. В них я старалась вкладывать максимум сарказма. Он позволял расслабиться, не плакать, а смеяться и пережить весь тот стресс и выйти из него уже с новой оптикой. Коллажи первых двух лет почти не сохранились — я их просто раздаривала друзьям И это была еще одна причина почему они были смешными и едкими. Я не хотела, чтобы они грустили. Эта тема была для меня настолько тяжелой, что я не была готова рефлексировать её напрямую. И, думаю, все ещё не могу.

В какой-то момент я поняла: никто тебе твои права не даст, если ты их громко не потребуешь

Тематика твоих коллажей сейчас остросоциальная: гомофобия, сексизм, правое насилие, скрепы и т.д. Война и оккупация стали для тебя тем потрясением, которое заставило тебя обратить внимание на эти проблемы. Для многих людей в контексте военного конфликта эти проблемы стали наоборот еще более незаметными, чем раньше, поскольку появился легитимный повод их не замечать. Как думаешь, почему с тобой это сработало именно так? 

До того, как началась война, я даже не знала, что такое феминизм. Я даже как-то печаталсь в сборнике про гендер, понятия не имея, что такое гендер. Скажу больше, я считала себя гомофобкой только потому, что мне не нравились определенные черты «темной» субкультуры. Мне кажется, что после Майдана все начало меняться в головах окружающих меня людей и в моей голове тоже. И я не знаю, начались бы все эти перемены без переломного момента, когда люди поняли, что можно выходить и высказываться о том, что их волнует. И таким образом добиваться перемен. В какой-то момент я поняла: никто тебе твои права не даст, если ты их громко не потребуешь. 

Уже с 2016-ого года я начала ходить на акции за права женщин, легализацию медицинского каннабиса, экологические акции, прайды. Я стала менять направленность своих коллажей в сторону арт-активизма. Начала чувствовать, что через искусство можно обращать внимание на разные проблемы и бороться со стереотипным мышлением, которое приводит в ущемлению прав и насилию. Тогда же я начала иногда выкладывать свои работы в Instagram. Так медленно начала формироваться аудитория людей, которые давали мне обратную связь. 

А до этого я жила в очень патриархальной семье и вела постоянную борьбу за то, чтобы просто быть собой. И так привыкла в этом жить, что долгие годы считала эмоциональное насилие нормой. Но мне кажется, я всегда была интуитивной феминисткой. 

Что ты подразумеваешь под словосочетанием «интуитивная феминистка»?

Меня всегда возмущала несправедливость по отношению к людям. Когда кто-то сильный обижает слабого просто потому, что может или за инаковость. Я не понимала, почему это происходит. Я не понимала, почему люди совершают насилие, прикрываясь религией. Но при этом я далека от всех умных гендерных словечек, которые необходимо заучивать, чтобы никого не обидеть. Я, конечно, использую феминитивы, оперирую такими понятиями, как газлайтинг и токсичная маскулинность. Но мой основной язык — это язык образов и ассоциаций. Я черпаю вдохновение в мире, где еще полно стереотипов, и где язык пока не такой, как в фем-сообществе. 

А еще я совершенно вне контекста феминистских исследований или актуальных фейсбучных околоактивистских и феминистских срачей. Да и в целом я несколько лет, как не использую Facebook. Лично меня такие вещи только отдаляют от главного. Я вижу феминизм в солидарности и единстве, а не в выяснении кто более или менее правильная феминистка. Лучше тратить свой ресурс на то, чтобы доступным языком объяснять, что такое феминизм и для чего он нужен, почему жизнь без него уже невозможна. Эти принципы я воплощаю в своей работе с подростками через арт-терапию. 

Я не первый раз слышу такую мысль, что  есть повседневная практика феминизма, а есть «вся эта ваша теория с заумными словечками», которая далека от людей и реальных проблем. Проще говоря, я нередко сталкиваюсь с критикой академического феминизма за его сложность и невозможность с его помощью реагировать на сиюминутные вызовы. 

Моя позиция такова, что практика феминизма и его теория в академической версии — это две функционально разных вещи, которые нельзя сравнивать. Это как сравнивать баклажан и пианино. И оба этих феминизма важны, поскольку они дополняют друг друга. Однако академический язык может быть использован в качестве колониального и классового инструмента угнетения через дистанцирование и исключение менее привилегированных женщин, о чём тоже очень важно помнить.  

Возможно, я могла показаться противницей академического феминизма, но это не так. Просто он для меня сложен и его язык мне не близок. У меня не такой большой творческий ресурс, чтобы глубоко вникать во всё и сразу. Феминизм — это всегда о праве выбора. Благодаря феминизму я научилась бережно относиться к себе и своему ментальному здоровью, не брать на себя больше, чем могу сделать. 

К слову, с этими моментами связан мой выбор целевой аудитории для работы. Когда я начинала больше внимания уделять проблемам ЛГБТК+ сообщества, то мне стали приходить фидбеки от подростков, которые находятся в поиске себя и не знают, к кому обратиться за поддержкой или помощью. И я поняла, что это именно то направление, в котором я хочу двигаться. Я не вижу смысла тратить свой ресурс на дискуссии с уже сформированными взрослыми личностями и что-то им доказывать. Работа со взрослой аудиторией тоже очень важна, но она менее результативна при больших затратах энергии. 

В Украине есть некоторое количество художниц, которые напрямую или опосредованно работают с условно гендерной проблематикой, но они при этом не называют себя феминистскими художницами, а свою практику — феминистской. Иногда это объясняется нежеланием ограничивать себя какими-либо рамками. Полагаю, что за ширмой «я против ярлыков» бывает удобно сохранять привилегированное положение. Некоторые люди боятся, что слово «феминизм» может как-то отрезать доступ к широкой арт-сцене, а главное — арт-рынку, ведь в Украине капитализм не так давно стал апроприировать феминизм, и только последние несколько лет галереи начали понимать, что это, оказывается, модный тренд и надо бы за ним поспеть. Ты же являешься одной из художниц, которые осознанно делают именно феминистское искусство.

Вот когда-то я такой поэтессой была. Принципиально говорила, что я — поэт. Назвать себя поэтессой мне казалось уничижительным. И при этом я, совершенно сама того не понимая, поднимала гендерную проблематику в своей поэзии. Внутренне я уже была феминисткой, но не имела возможности эти мысли оформить прямым текстом, потому иногда в моих взглядах присутствовало то, что я сейчас уже знаю как назвать — внутренняя мизогиния. Так что меня не удивляет, что некоторые художницы также с этим сталкиваются. 

Меня абсолютно не интересует какая-то широкая арт-сцена или рынок. Я себя в этом не вижу. Меня интересует конкретно работа с обществом здесь и сейчас. У меня есть внутренняя необходимость видеть реальные результаты своей работы. Так было, когда я начала работать в Мариуполе на обстрелянном Восточном с пострадавшими детьми. Я чётко видела, какие результаты даёт наша совместная с ними работа. И тогда я поняла, что вот он — смысл, который я ищу, в том, что делаю. Мысли о каком-то эфемерном признании арт-миром от этого очень далеки. 

Я горжусь тем, что я художница, фундаментом развития которой стал именно феминизм. Потому не вижу ни единой причины, которая бы мешала мне себя называть феминистской художницей. Я считаю, что это ускоряет общий процесс перемен. Чем больше художниц, работающих с гендерной проблематикой, будут говорить о себе в таком ключе, тем быстрее идеи феминизма станут более доступными и понятными для людей. 

Когда патриархат и капитализм начинают использовать феминизм в своих интересах, он теряет свою сопротивительную способность. Грубо говоря, феминистское искусство, становясь частью конвенционально признанной арт-сцены, рискует оказаться в ситуации самоцензуры ради игры по правилам рынка, чтобы сохранить предоставленные сверху привилегии (порою мнимые). Поэтому одним из вариантов борьбы против системы угнетения является необходимость оставаться на маргинесе, вне влияния этой системы.  Как ты считаешь, может ли такой вариант быть применим по отношению к тебе как к художнице?

Моя сцена всегда была сценой низовых культур и андеграунда. Впервые я начала делать что-то более серьёзное, когда приехала на первую резиденцию «З.міст» в Мариуполь. Именно тогда я окончательно вывела свою практику на какой-то новый этап. Это уже не была простая арт-терапия. Там же мне удалось поработать в коллаборации с другими художницами и художниками. И вообще наконец-то увидеть это самое современное искусство. 

Приехав на вторую резиденцию «З.міcт», я уже работала с конкретной проблемой — ультраправого произвола, который происходил и продолжает происходить по всей стране в виде нападений, угроз, преследований, срывов мероприятий и т.д. Нападали и на моих друзей. На прошлые новогодние праздники мы шли с друзьями на вечеринку и стали свидетелями того, как «Нацкорпус» громил наливайку. Все, как один — бравые, высокие, в чёрных балаклавах и… шапочках Санта-Клауса. Но также важной частью была рефлексия того, что ультраправые прикрываются зачастую религией.

Я сделала проект «#кто-то с крестиком #кто-то с пестиком». Это было история из 14 коллажей, к которой я написала текст-притчу. Это была попытка разобраться с тем, а что же пошло не так в этом патриархальном мире. Почему одни, прикрываясь своей силой, творят произвол, а другие — творят аналогичный произвол, прикрываясь верой, при этом полностью противореча тому, что завещал Иисус.

Поэтому я решила пофантазировать на тему того, что могло бы произойти, если бы Иисус спустился на землю в Мариуполе и увидел бы весь ультраправый произвол во имя его. Квир-Иисус — это центральный персонаж. Там есть еще два персонажа — Золотой пистолет двойных стандартов патриархата и Агендерный лев. Для коллажей я использовала изображения ультраправой символики и соответствующих надписей, которые я встречала в городском пространстве. Вместе с Денисом Погребным мы ходили и фотографировали их. Эти изображения коллажировались вместе со всей мерзостью, которую несут подобного рода устои. Для этого понадобилось найти гигабайты помоев, нечистот и внутренностей, которые было очень забавно распечатывать в копи-центре. Было несколько офлайновых презентаций, но больше я его нигде не показывала.

Неожиданно для себя я осталась жить в этом городе. Именно здесь я нашла спокойствие, поддержку и нетоксичное пространство, которые мне были необходимы всё это время. Платформа «ТЮ» дала мне развитие именно как художнице. Для моего ментального здоровья мне необходимо жить и работать именно в таких условиях, чтобы оставаться продуктивной. А на какой-то большой арт-сцене этого всего может не быть. Мы все здесь разделяем общие ценности, наверное, поэтому остаемся в андеграунде. И я считаю, что в нашем случае все должно оставаться так, как есть, иначе оно перестанет иметь свой рефлексивный потенциал.

В моей жизни произошло много травматичных событий, связанных с православием. Однажды отец прочитал мою переписку с девушкой. Тогда мать решила, что её долг — вылечить меня от этого и изгнать из меня бесов

Религиозная тематика достаточно часто всплывает в твоих работах. Откуда такой интерес к ней?

Это очень длинная история, но если коротко, то моя семья резко стала радикально православной, когда мне было 15-16 лет. И потом много лет я страдала от религиозного давления, наблюдая как моя мама, умнейшая женщина, закончившая философский факультет МГУ, становится самой закоренелой патриархалкой и «воином Христовым». До этого она искала себя в различных сектах. И, конечно, мы с братом были невольными участниками этих поисков. Помню, одно лето мы прожили в сектантском поселении, в котором нужно было постоянно молиться. И уехали мы оттуда после того, как харизматичный лидер на очередной ступени просветления поставил мою мать перед фактом, что с ним нужно заниматься сексом. Во имя просветления, конечно же. По сути, её пример показал мне, как жить не надо. 

В моей жизни произошло много травматичных событий, связанных с православием. Я всегда скрывала от своей семьи то, кем я есть, и держала свою личную жизнь в тайне. Но однажды отец прочитал мою переписку с девушкой. Тогда мать решила, что её долг — вылечить меня от этого и изгнать из меня бесов. Она возила меня по разным монастырям и церквям, рассказывала батюшкам о том, что со мной не так, даже боясь назвать вещи своими именами. И батюшки изгоняли бесов.  В одной из церквей во время паломничества мы жили несколько дней и спали на полу церкви. Помимо нас там была целая куча бабушек-паломниц. У меня одной был спальный мешок, в церкви было очень холодно, и все эти бабушки спали впритык со мной. Я поняла, что больше не могу это терпеть и заявила матери, что я исцелилась. Мой друг-гей предложил играть роль моего парня. И только тогда меня оставили в покое. 

Я научилась выживать в этом сквозь призму сарказма и абсурда. Этот опыт по такому же принципу я отражаю в своих коллажах. Ну и зато у меня теперь есть теоретический бэкграунд для работы: все эти десятки житий святых, святые писания и прочее. Мама до сих пор шлёт мне видео с яростными гомофобными священниками, но я смотрю на это совсем другими глазами. Я смотрю на это как на материал для работы. А со всем остальным помогла разобраться психотерапия.