Бабі Бадалов — народився у Леріке, Азербайджані в 1959 році; живе в Парижі. Бабі виражає свої ідеї через візуальну поезію, об’єкти, інсталяції та перформанси; експериментує зі словами, змішуючи мови та образи з різних культур. Роботи Бадалова присвячені мовним парадоксам і «промацуванням» форм мови й тих кордонів, що мова дає носіям.

У межах 4 епизоду «Сьогодні ми будемо винаходити нації» відбувся artist talk Бабі Бадалова. Виставка проходила з 5 по 25 жовтня в Кмитівському музеї у межах програми «Жести ставлення».

Текст нижче являє собою пряму мову художника, тому збережені деякі синтаксичні та стилістичні її особливості.

Язык и nomad

Я жил в Санкт-Петербурге, уехал из деревни и служил в армии. Дома говорил, что хочу поступить в Академию искусство, но на самом деле не хотел: я уже знал, чему там учат. Я хотел быть свободным художником и делать то, что нравится мне. Хотелось быть странным, необычным, я даже бороду отпускал, носил клеш.

Петербург для человека из Азербайджана — как Париж. Я не понимал по-русски, но читал Достоевского. В Азербайджане те, кто рождается в деревне знают азербайджанский язык, а в больших городах — таких, как Баку — говорят по-русски. Азербайджанский — язык людей из деревни, язык рабочих и шоферов такси. Мой region, откуда я приезжал, ассоциировался с базаром: человек из этого района — «базар». Поэтому, русского языка я не знал, школьного курса было недостаточно, а дома в основном говорил на языке матери — этнической иранки. Сейчас, чтобы показать западу, что никого не дискриминируют, выпускают газету на мамином языке.

Когда началась Перестройка, открылись дороги между городами, и что-то начало происходить. Мы были счастливы и растеряны: наше искусство было экзотичным, на него смотрели как на арабский мир. Затем я поехал в Америку и там понял, что я — странный и на меня странно смотрят. После Америки вернулся в Россию в 1994 году, где было невыносимо жить, потому что появились «красные пиджаки» и бандиты. Началась дискриминация людей из Кавказа — нас назвали «черножопыми» и «понаехавшими».

Я уехал в Азербайджан, но там мне стало еще хуже: я приехал в тюрьму. Увидел, что делают художники-азербайджанцы и мне стало так плохо: даже 40 лет назад в России так не делали. Однажды работал у друга, он собрал мои работы и сказал: «Давай сделаем выставку». Она проходила в миниатюрной галерее, куда пришли экспаты, работающие с нефтью, и купили все мои работы. Моя жизнь начала понемногу меняться: появились деньги, мотивация и энтузиазм делать что-то новое. Но в Азербайджане становилось все хуже, и я уехал.

Я — нетрадиционный человек, у меня другая ориентация. Азербайджан — страна, где identity до сих пор не найдена: азербайджанцы начали говорить по-турецки «мы — турки»; там, где я родился, «мы — иранцы, мусульмане, у нас своя мораль»; в Баку — «за Россией будущее»; а молодое поколение — «наше будущее — это запад». Происходит процесс поиска — кто они, а таким людям как я в Азербайджане становится все хуже. Меня посадили и судили много раз: около шести раз я был в тюрьме для иммигрантов. Недавно у меня была выставка в Баку в Yarat! Contemporary Art Space, и я получал угрозы: «Убирайся и побыстрее».

Язык художника

С текстом я работаю с конца 1980-х. Я писал слова, тексты и делал коллажи, а стихи были на ломаном русском языке, который я так и не смог выучить. История моего искусства — связь художественного языка и жизни nomad (мається на увазі кочовик, що кочує — прим. ред.), мое физическое тело с мечтой перемещается географически и геополитически, это путешествие с языком без мифа и пафоса.

Я не знаю ни одного языка; если не понимаю чего-то — значит мне надо в другую страну, и там заново изучать другой язык, а учиться я никогда не любил. Моя жизнь была наполнена трагедиями и внутренними страхами. Я был актером с игрой в себя, с тем, как остаться живым, бороться, не быть избитым и опозоренным. У меня не было времени учиться.

В итоге я победил и обрел счастье и свободу; я живу в свободной стране. Моя обязанность — рассказывать эту историю своим искусством; показать, на русском или на latin, как существуют абсурды, и на какие парадоксы нет ответа, почему абсурд существует как норма. Ты прилетаешь из Москвы в Париж, и должен забыть звучание букв, у которых такая же форма.

В своих работах я люблю показывать границы и абсурд формы, рассказывать о моей личной и иммиграционной жизни, о том, как я боролся и прошел этот путь. Во французском языке много абсурда, который ты должен произносить и писать. В работах важно столкновение двух разных культур.

Я — художник, а не поэт. Для меня писать — это рисовать, визуализировать текст, делать гибрид между oriental и occidental, быть между двух культур. В одной культуре важен контекст, а в другой — визуальность. Я никогда не буду европейцем, потому что у меня другая культура. Моя визуальная память пришла из мусульманских стран и традиционной исламской семьи. Первые воспоминания — это ковры и орнаменты; это моя визуальная identity. Европа — прогрессивный мир индивидуализма, современного искусства и total liberty. 

Мы живем в electronic digital время. Cегодня современному художнику, чтобы писать стихи нужен tablet или телефон и ничего больше. Недавно я делал выставку в Порто, которая называлась Electronic dadaism к столетию дадаизма. Там был манифест Automatic Electronic Algorithmic Predictive Poetry, который стал основой перформанса, где использовались предугаданные алгоритмы письма, выработанные моим WhatsApp, мессенджером и смс за все время пользования телефоном. Из этих материалов я сделал книгу, стихи и перформанс. Языковой материал переводился и озвучивался on-line при помощи Google translate на словенском, турецком и других языках, но азербайджанского не было, потому что у Google translate недостаточно алгоритмов для него, чтобы делать voice translation.

Опоры и основания

В Европе я не хотел потерять свою identity, и ни в коем случае не быть обманутым происходящим: возможностями и развлечениями, но вдруг все пошло в обратную сторону. Последние несколько лет, я нахожусь в total одиночестве. У меня много принципов как не быть зомби, как не поддаваться на манипуляции, но самое важное — ни в коем случае не ходить в торговые центры, не тратить деньги на корпорации и быть очень внимательным.

Моя борьба с капитализмом — орнаменты как культурная existence. Пока не совсем получается их рисовать, но я продолжаю свою борьбу с помощью этой формы.

Я ходил в Киеве по Подолу, он мне очень нравится. Боюсь идти в другие районы Киева, вдруг я увижу там монстров, которые манипулируют миллионами или шоппинг-моллы. Их жертвы — молодое поколение, которому нужно изучать историю и культуру Украины.

Кмытовский музей

Первый раз я сюда пришел и был в полном восторге. Потому и начал разговор с того, что я — Советский Союз. СССР — это часть моей истории и моей жизни. Её нельзя игнорировать. Да, она была брутальной и жестокой, но это моя история — 30 лет моей жизни. Я «жил» среди всех картин, представленных музее. Удивительно, что в деревне сохранили такую жемчужину. Все сейчас obsessed: европейские музеи, супертехнологии, Заха Хадид, а authentic места на самом деле намного важнее.

Я говорил с Женей Моляр, что Кмытовский музей нужно сохранить и пригласить сюда иностранного куратора. Всем надоело говорить про refugee кризис или про Грету и климат; интересно говорить о деколониализме. Кмытовский музей — это факт, который всегда и везде будет иметь место. Здесь можно даже биеннале проводить или привезти коллекцию в Palais de Tokyo; есть материал и место для анализа.

Проповедь

У меня есть серия работ Life is a symmetry of on writing book с фразой My mom died with her book. В искусстве я люблю поэтическую акцию и poetical action. Поэзия — манифестация и борьба; это выходить на улицы и кричать: Fashion week—fascist week, Fashion show —fascist show. Если нет inspiration, значит я не могу писать.

Я никогда не должен быть victim — ни в коем случае. Все время бороться, провоцировать и пропагандировать — я очень люблю провокации: Run from Quran, Rebecca from Mecca. Надо издеваться все время и смеяться. «Разговаривать — это тоже часть революции» и очень важно говорить основываясь на personal experience.

Gay world is boring

Я — гомосексуал, но никогда не хожу в гей-бары. Я везде говорю, что я — не гей, а гомосексуал. Мне не нравиться gay culture. У меня есть работа — gay word is boring. Я жил долгое время не gay жизнью и был несчастным: 30 лет был актером. Я не мог быть gay, а сейчас я могу, но не хочу, потому что во мне присутствует солидарность со своим прошлым.

Я знаю, как геи живут в Иране: они должны жениться, носить бороду и быть не похожим на gay.

Fecebook, Instagram и окружающая среда

Мне недавно рассказали историю про Нельсона Манделу. У него спросили: «Если тебе дадут деньги на улице, то возьмешь себе или отдашь?», а он говорит: «Конечно! Возьму и буду бороться, это мне поможет».

Я не думаю, что Facebook меня использует — это я его использую. Google использует, потому что ему нужны мои алгоритмы: если я пишу сестре на азербайджанском, то он меня не предугадывает, а английскую и французскую речь угадывает.

Я могу пять часов non-stop говорить про Instagram — это целая академия, искусство ХХ века, которое я видел на улицах и благодаря новым технологиям документирую. Во Франции я живу в очень хаотичном районе, а если еду в Финляндию или Амстердам, то ощущаю травму: моя камера становится мертвой. Ничего не могу фотографировать, ничего; все чисто, аккуратно и boring.

Настя Калита и Лео Троценко