Вакансії

7 тез: про виставку Нікіти Кадана «Скалічений міф» в The Naked Room

27 січня в галереї The Naked Room відкрилася київська виставка робіт з нового проєкту Нікіти Кадана «Скалічений міф», створений за підтримки «Шульцфесту». Кураторкою виступила Джесіка Зихович. За основу робіт Кадан узяв документальні фотографії Львівського погрому 1941 року та фетишистську й мазохістську графіку Бруно Шульца. Кадан звернувся до свого тривалого методу відтворення запозичених сюжетів вугіллям на великих аркушах паперу. Гіперболізовані та розтушовані зображення, на перший погляд, лише поглиблюють прірву між фактами минулого та спробами тлумачити їх 80 років потому.

Художниця Дана Кавеліна написала 7 тезисів про нову виставку Нікіти Кадана.

1

Историки часто игнорируют письменные свидетельства жертв Холокоста в Украине, в то время как фотография определяется как документ неоспоримый. Но документ не может быть нейтрален, он не бывает сам-по-себе: фотографии Львовского погрома сделаны нацистами. У жертв не было фотоаппаратов, подлинные документы составили насильники. Мы отказываемся от этой мнимой подлинности и смещаемся в сторону документов, составленных жертвами. Графика Шульца — это свидетельство. Свидетельства, составленные жертвами, упрекают в искажении. У Шульца мы находим это искажение как последнюю подлинность.

2

2

Чтобы понять Шульца как свидетеля, мы поворачиваем время вспять: мы не смотрим на погром из Шульца, ставшего жертвой собственных фантазий и предчувствий, мы смотрим на Шульца в упор из выгребной ямы. Что мы видим? Мы видим те же черные чулки (невозможность игнорировать гендерный аспект насилия); женщины раздеты и окружены мужчинами. Мы видим инверсию погрома: жертва ласково отыгрывает насилие, она — в позиции силы, она — объект преклонения. Мы видим мессианское время, второе пришествие: вывернутый наизнанку погром, а возможно, триумфальное шествие раздетых нацистами женщин, предъявляющих свою наготу на суд истории, и насильников, склоненных в ужасе, смешанном с восхищением. Раскаявшиеся погромщики ползут по брусчатке, как ползли евреи по улице Замарстыновской в 1941 году. Может ли это быть примирением жертвы и насильника, возможно ли читать здесь некое прощение? Нет, жертвы восстали не для того, чтобы мстить. Возмездие лишь вскрывает пустоту нетождественности между нанесенным насилием и местью. 

3

3

Если читать историю нелинейно, а пересобирать ее инверсивно, мы видим: мертвые восстанут, чтобы играть. Не Шульц предвосхищает погром, а погром предвосхищает Шульца — получается утопия. Место, где насилие находится на стадии исторического снятия и существует как пустой ритуал, потерявший свое исходное содержание: как языческое дерево, украшенное кишками, превращается в светский новый год, как ягненок, украшенный цветами и ведомый на убой, превращается в белую невесту. Мир, в котором забыли о том, с чего началась игра насилия, насилие, предложенное как наслаждение — плетки вместо ружей. Такая игра становится единственно возможным памятником катастрофе, потому что содержит память о катастрофических событиях прошлого в снятом виде. Однако это память, протянутая в будущее. Это предложение отыгрывать насилие по общему согласию, трансформировать ужас карнавала в карнавал ужаса, триумф гротеска, содержащимся в сердцевине погрома, насилие, доведенное до предела собственной пустоты и лишенное былого исторического содержания. Жертвам не нужно прощать, жертвы вернутся, чтобы пересобрать прошлое и предложить будущее. Свидетельство Шульца становится подлинно историчным: он предлагает играть в погром, вместо того чтобы осуществлять его в действительности.

4

Однако линейная история смеется над любой утопией. Черное зеркало искажает утопию, свершая ее наоборот: катастрофа, проигранная на сцене, все же осуществляется в действительности. В этом смысле «Бедствия войны» Гойи менее историчны, чем работы Шульца, потому что Гойя — это настоящее, которое говорит о себе, и бессильно перед Катастрофой, а графика Шульца — это когда беньяминовский ангел истории все же осмеливается посмотреть вперед. Он смотрит и вносит предложение. Он прозревает конец насилия, он рисует из него утопию, тем самым продолжая историю в будущее. Шульц — не фиксация момента времени, это движение-к, это жест. Он будто опускает все грядущие войны и сразу переходит к одному из возможных сценариев конца насилия вообще. Он делает утопическую театральную постановку.

4

5

Невинность копии в акте копирования, то есть в повторении углем на бумаге фотографий погрома и графики Шульца есть компонент воскрешения — он содержится в самом акте перерисовывания. Воскресает документ и свидетельство — воскреснут и мертвые. Образы, задокументированные нацистами, отчуждаются от своего носителя через уголь. И фотография, и графика предлагается как соотношение пятен и полутонов, история рассыпается в материале. Погром и утопия состоит из единой угольной материи, они смешиваются между собой в поиске единой субстанции, которая до неразличимости смешивает погром и утопию. Что мы пересоберем из угля?

6

Копирование фотографии углем — это жест в сторону жертвы. Снятие с документа-носителя его неоспоримости (она оспорена через копирование). Копирование или пере-(заново)-рисование всегда предоставляет пространство для искажений, обобщений, шага в сторону от непроницаемой достоверности пленок, принадлежавших насильникам. Если документ жертвы считается недостаточно достоверным/искаженным, разве документ, созданный насильником, не стоило бы бесконечно искажать, чтобы лишить его исторической силы? Нужно лишить его ауры последней реплики в диалоге и оставить последнее слово Шульцу. Неоспоримый документ вдруг рассыпается в мириадах линий, потертостей, пятен, штрихов. Он становится материалом, вступает в спор и проигрывает. Документ Шульца нельзя оспорить, потому что он уже заранее всегда оспаривает сам себя в своей театральности и никогда не пытается быть окончательным, неоспоримым. Шульц говорит последние слова в диалоге с документами, потому что Шульц — это будущее/всеобщее/общеисторическое, а фотохроника погрома — это фиксация временного/частного/избирательного.

7

 

Все нацистские документы стоит исказить, чтобы сделать их по крайней мере равными свидетельствам жертв (повторяюсь) — угольная неразличимость погрома и утопии, из которой в конце истории будут лепить големов будущего.

7

История должна быть на/переписана жертвами. Историю должны написать мертвецы из выгребных ям: если они еще не воскресли, мы по крайней мере должны быть верными их букве.

 

Якщо ви знайшли помилку, будь ласка, виділіть фрагмент тексту та натисніть Ctrl+Enter.

Повідомити про помилку

Текст, який буде надіслано нашим редакторам: