Мне всегда нравился образ заброшенного индустриального здания, которое поглощает природа. Какое-то время я жила возле подобного места. На шахте имени Максима Горького в Донецке не добывали уголь, но на ней в больших объемах откачивается вода. Через забор можно было увидеть, как на старых кирпичах и разваливающихся стенах прорастают и впиваются корнями деревья и кусты. Ничего не может быть красивей и трагичней разрушаемой природой индустриальной утопии. До войны я фантазировала, что на этом месте мог бы найти себе пристанище современный театр или центр перформанса. Почему-то всегда воображалось, что именно танец и не санкционированная природа должны этому месту придать новых смыслов. Но мои фантазмы остались в поле воображения. И чужой фантазм вытеснил все представления о городе как о саде. 

Когда харьковский художник Павел Маков создал книгу «Донроза», рассказав историю Донецка от имени главного садовника, мне казалось, это ярче всего описывало мой тогдашний город. Через метафору и образ сада и городского планирования можно было раскрыть разные аспекты этого локального сообщества, проговаривая при этом глобальные проблемы постиндустриальных городов. В этой книге собраны все возможные мифы Донецка — как то, что это самый зеленый город, город миллиона роз, европейское городское планирование и многое другое. В творчестве Макова сад — не случайный образ, он проходит сквозь всю его практику, но в «Донроза», на мой взгляд, совместно с историей города, обрастает новыми контекстными значениями. Развивая эту мысль о саде, можно сказать, что все эти территории за шесть лет прекратились во что-то сродни Лихолесья, когда на него пала тень Саурона. Сад был заброшен и на его месте выросло нечто другое.

Мы часто говорим о том, что на воображаемом и эмоциональном сегодня строится понимание нынешней политики. Фантазии и желания вытесняют реальность и критическое мышление. Например, голландский исследователь медиа Ден Хасслер-Форест в своей книге Science Fiction, Fantasy, and Politics: Transmedia World-Building Beyond Capitalism показывает радикальную энергию, которую несут в себе фантастические-миры, с их возможностью создать новые взгляды на политику, популярную культуру и антикапитализм.

Одним из объединяющих факторов во всех этих сказках, которое все больше переходят в поле реальности, является наличие магических сил, которыми наделены растения. Леса и сады становятся важным местом действия персонажей, они влияют на их поведение, вмешиваются в повествование.

Мне кажется, что для всей территории постсоветской Украины тема сада больше всего отражает происходящие процессы в социуме и культуре. В особенности для Харькова, оказавшегося в пограничной зоне: между прошлым и будущим, между социализмом и капитализмом, между войной и миром, между руиной и возрождением. Эту тему контрастов можно развивать и дальше. Но как здесь не говорить о саде в гумбрехтовском понимании этого термина или о саде как о части мистической культуры? Как здесь не представлять, что в какой-то момент закон будут диктовать не асфальт и бетон, а травы, цветы, деревья и природный мир [1], насыщая пространство кислородом и новыми смыслами?

Для меня харьковская биеннале не стала местом, где я планировала увидеть красивое или умное, или «правильное» искусство. Я ничего не ожидала ни от художников, ни от искусства, ни от кураторов, ни от самого Харькова. Тем более, что ожидаемо предполагалось, что на плечи кураторов упадет гораздо больше ответственности и обязанностей, как технических, так и контекстуальных. Они были и садовниками, и ландшафтными дизайнерами, и лесорубами, и сотрудниками ЖЕКа, которые создавали «тоталитарные клумбы» [2]. Мне хотелось увидеть то, чего я раньше не видела или не знала. И в то же время мне хотелось представить себя в виде наивного зрителя, который оказался в пространстве и обстоятельствах, ранее не познанных и не знакомых. По сути, мне хотелось, чтобы и меня поглотила природа так, как и шахту имени Максима Горького.

Мой главный интерес был прикован к пространству гостиницы Харьков, специально открытому на несколько месяцев, где главное высказывание о саде разворачивается на фоне разрухи. Это не руина, — по-Магриттовски заявляют кураторы выставки в своем тексте. И это действительно не есть руина, хотя вокруг все напоминает о ней: отсутствие полов, потолков, обмотанные скотчем колонны в холле отеля… Гостиница «Интернационал» (именно так она называлась изначально) была построена по проекту архитектора Григория Яновицкого в 1932–1936 годах в разгар Голодомора и репрессий. Это прекрасное здание, построенное в стиле конструктивизма, выходит на площадь Свободы — одну из самых больших площадей в Европе. Нарратив выставки начинается во внутреннем дворе, проходит через узкие, но высокие коридоры, продолжается среди облупленных стен и обвисших обоев, прерываясь лентами и ограждениями в целях безопасности зрителя. Начиная с вопросов локальной и глобальной экологии высказывание сводится к разговору о войне и мире, насилию и тирании. Но, по сути — о поглощающим этот сад Лихолесье. Безусловно, пробираясь среди всех этих работ, можно увидеть разные высказывания, где-то уже знакомые, где-то трогательные, где-то прямолинейные, где-то наивные. Но, когда вы идете по дороге, неужели ожидаете увидеть исключительно ровную газонную траву? Полагаю, что для этих целей нужно ехать в отель, где «все включено», но точно не в отель в Харькове. Здесь «норма» другая. Шероховатости, противоречия, пробелы, впадины, и право на ошибку [3] формируют эстетику этого места. И именно из-за этого это место привлекательно. Возможно, кто-то посчитает, что открыть выставку в таком пространстве это и есть ошибка, или что все харьковское биеннале это и есть ошибка. Но, на мой взгляд, это не так.  

Завершается выставка тремя работами, на которые стоит обратить внимание. Первая — Лии Достлевой. Аудиовизуальная инсталляция «Я люблю, когда поют канарейки» посвящена канарейками, которых запускали в шахты, чтобы проверить состояние газа. Если канарейка не пела это свидетельствовало о высоком уровне загрязнения воздуха. Вторая — работа «Зимнее садоводство» Сергея Григоряна — танк-теплица, рефлексия художника на начало войны. Но если работа Достлевой для меня это история о насилии, то в случае с Григоряном — разговор о ненасильственных практиках. В каталоге указано, что работа может быть считана как продолжение дискуссии о разделении мира на кочевников и земледельцев. Но в моем воображении данный танк не стреляет боевыми снарядами, он стреляет цветами.

Третья работа — сама площадь Свободы, вид на которую разворачивается с балкона гостиницы Харьков. Стоя на балконе здания сталинского периода, после того как прошел мимо работ посвященных экологическим и политическим катастрофам, войне и тирании, разрухи и запустения, кажется, начинаешь дышать иначе. Воздух будто бы чище и свободнее.

Но на мой взгляд, самое интересное в харьковской биеннале это наличие нескольких площадок, параллельные выставки и детская программа (как будто в постмодернистском романе, все действия разворачиваются одновременно и если прочитать все главы, окажется, что все связано между собой). Возможность увидеть не только молодое искусство, но и уже известных авторов — Алевтину Кахидзе, Павла Макова, Андрея Сагайдаковского и др. Или возможность увидеть работы детей и подростков, которые в будущем и сформируют уже новое молодое украинское искусство. На мой взгляд именно по этой причине детская программа заслуживает отдельного внимания.

Еще одна важная вещь — это то, что среди этих обозначенных на биеннальной карте мест, блуждаешь действительно, как в саду. За короткое время проведенное в выставочных стенах, я видела многих посетителей — обывателей, работяг, обычных горожан, которые случайно или целенаправленно забрели в художественные пространства. Или, скажем, охранники, которые лучше любого медиатора объясняют суть того или иного произведения искусства.

Все это дает почву для того, чтобы корни деревьев, трав и кустов проросли даже в самых сложных условиях.

Пока я шла пешком из центральных локаций к вокзалу, через маленькие и полузаброшенные улицы, через рынок и Автосервис, встретила два мертвых бездомных, лежащих в двухстах метрах друг от друга. Люди вокруг обсуждали что, вот опять мол лежат, и что с этим делать, вызвал ли кто милицию.

Замерзшие на улице люди в 1990-е были темой для «Замороженных пейзажей» Сергея Браткова, оказавшиеся «на социальном дне» горожане в те же кризисные 1990-е вдохновили Бориса Михайлова на его серию «У земли».  Фраза «Кажется, я захожу в наш сад», ставшая лейтмотивом Второй биеннале молодого искусства, это перефразированный фрагмент работы Данила Ревковского и Андрея Рачинского «Война надписей». Почему-то увидев два трупа на одной харьковской улице я подумала именно о практике Ревковского-Рачинского. Сейчас они одни из немногих, кто продолжает эту особую харьковскую эстетику, с ее внутренней жестью и болью.  

Деревья и кусты проросли в шахте Горького за много лет. Семена надувало ветром или их туда приносили птицы. В самом начале этого всего не увидеть, не увидеть где какие семена были заложены. И не все семена прорастают сквозь кирпичи и бетон, только сильные корни способны закрепиться в такой неестественной среде. Возможно с садом и искусством в Харькове такая же история. Каждый год я слышу от многих об их желании уехать из города туда, где больше возможностей работать в сфере культуры, больше искусства. Некоторые покидают город, кто-то остается.  

Каждый раз город сталкивается с противоречиями внутри собственного сообщества, разделяя и без того небольшие группы на еще меньшие сообщества.  

В таком городе как Харьков, наверное, не может быть ничего другого, кроме как такой сад.

[1] К слову, совместная работа Саши Курмаза, Лизаветы Герман и Маши Ланько это создание Queer Garden — создание сада, в котором были в знак солидарности с представителями ЛГБТ высажены однодомные, то есть однополые растения. Растения были высажены в одном их харьковских парков. Как отметил со-куратор биеннале, Борис Филоненко, в силу того, что город поделен между департаментов, подобный жест может считаться радикальным вмешательством в городскую среду и культуру.

Эта работа особенно хорошо резонирует с тем, как часто в городе реконструируют парки и скверы, в частности сейчас происходит реконструкция Саржин яра и части Центрального парка имени Горького..

[2] Тоталитарная клумба — термин художницы Алевтины Кахидзе, соданный в рамках ее практики. Так художница называет традицию озеленения городов, когда сотрудниками Управления благоустройства формируются «креативные» и «красивые» клумбы, высаживаются растения по определенному плану и сценарию. С творчеством и практикой Алевтины Кахидзе можно ознакомиться в рамках параллельной программы Второй биеннале молодого искусства.

К слову, в рамках биеннале художник Евгений Самборский создал партисипативную работу с сотрудниками харьковских ЖЕКов, которые занимаются подобной практикой. На полотне он предложил им нарисовать карту города и те места, которые они облагородили.

[3] Размышления на эту тему также важны. Где ошибка может быть допущена, кому прощают ошибки, а кому — нет. Кто формирует мнение, о том что ошибка совершена? В частности, Татьяна Кочубинская говорит об ошибке как о запрограммированном коде в работе пространства Closer.