Экскурсия

«Трамвай подарит нас под розовым дождём

Трамвай поверит нас среди морей

Трамвай забудет нас туда-сюда

Трамвай сыграет нас на медленном огне

Трамвай согреет нас доверчивой листвой

и пропадёт».

Егор Летов

                                                           

«Бог умер? Ну, и *** с ним! Но дело его живет!».

Леонид Войцехов

Запах пота, грязного железа поручней и алкоголя сразу бьет в мои ноздри. Я сел_а в трамвай, курсирующий по центру Одессы. До того, как закрылись двери, я был_а в 2020-ом году, со всеми вытекающими последствиями: белая масочка для защиты от коронавируса, нервное поглядыванье в экран телефона в ожидании, когда он разрядится. Но гаджет совершенно неожиданно исчез, из-за чего я напряженно смотрю по сторонам в поисках предполагаемого вора. Что-то тут не так. Почему все так странно одеты? И взгляды эти… Все испуганно пялятся на мою защитную маску. Что ж, сниму.

Смотрю в окно. Серые, какие-то безлюдно-осиротившие улицы, знакомые супермаркеты и рестораны отсутствуют. А из динамика доносится озорной голос: «…С художником Русланом Рубанским был осуществлен проект “Радиостанция «Внутренний голос»”. Мы выходили в эфир в одесских трамваях. Договаривались с водителем (как правило, это были водители-девушки, которым было сложно устоять перед харизматичной внешностью художника Рубанского), нам уступали микрофон, и по громкой связи, по которой объявляют остановки, мы зачитывали пассажирам свои постмодернистские тексты…» О, так это же художник из «ТИРС» Андрей Казанджий! Может, это звуковая галлюцинация? Я бегло еще раз осматриваю трамвай и его пассажиров. Кажется, знакомые лица. Одесские художники, кураторы, музейники, начинавшие свою деятельность в 90-ых. Кто-то задумчиво потупил взгляд, кто-то перешептывается с соседом, а кто-то бодро улыбается и смотрит в окно. Мне сложно распознать их лица, поскольку они меняются, фантастическим образом переходя из молодых в старые, из старых в молодые. А у кого-то лицо и вовсе смазано, окруженное еле уловимым легким туманом — наверное, это те, кого уже нет с нами в нашем 2020-ом.

Куда же едут все эти уважаемые граждане? На совместную выставку? Может, на вечеринку-квартирник? Мимо проходит кондуктор. Я останавливаю его и спрашиваю: «Извините, а где конечная?». Но кондуктор, вместо ответить, молча идет вглубь трамвая, ритмично подергивая указательным пальцем билетики на своем поясе. И тут я понимаю, что это какой-то необычный кондуктор. Одну руку он держит на билетах, а второй придерживает картину. Иногда кондуктор останавливается рядом с кем-нибудь из пассажиров, показывает картину, а услышав комментарий, посмеиваясь, продолжает гулять по салону. Да и одежда кондуктора скорее напоминает костюм для моряков. Ах да, это, наверное, тот художник из «ТИРС», про которого мне рассказывали. Он на самом деле моряк, но тоже рисовал картины. Все тогда рисовали или создавали объекты искусства, попав в среду молодых художников из «ТИРС». Как говорил Йозеф Бойс, каждый человек — художник. Просто нужно это в нем раскрыть.

Мой вопрос все-таки не остался без ответа. Кто-то выкрикивает с последних мест: «Мы едем к светлому коммунистическому будущему!». Некоторые из присутствующих на это улыбаются, кто-то недовольно поднимает брови, но большинство остается равнодушным.

На улице в ожидании стоял 1990-ый год. В ожидании исторического 1991-го. Ни к какому «светлому коммунистическому будущему», думаю, уже никто не собирался ехать. А те, кто думал, что едет, попали в ДТП. 1990-ый — это год моего рождения. И год создания первого музея современного искусства в Украине.

Началось все с того, что два друга решили открыть музей для искусства, обойденного вниманием официоза и широкой аудитории. Это были Георгий Котов и Семен Калика. Архитекторы, «кооператоры», снявшие один из первых коммерческих боевиков в СССР и на вырученные от фильма деньги арендовавшие второй этаж Шахского дворца. Помог им в собирании работ для музея одесский журналист Феликс Кохрихт, коллекционировавший к тому времени картины местных художников уже не одно десятилетие. Он же стал директором. Позже к ним в качестве кураторки присоединилась Маргарита Жаркова. Художница с сильным чутьем на новые таланты, успевшая пожить в Праге и многое узнать про современное искусство, что было недоступно гражданам СССР.

— В окно посмотри! — кричит кто-то из салона трамвая.

А, намек понял_а. Это улица Льва Толстого. Именно здесь в подвале, арендованном Юрием Чеботарем, художники «ТИРС» бесплатно могли заниматься созданием своих картин. Кроме них, тут репетировали местные панк-группы. Благодаря этому среда неформалов тесно дружила с художниками, и случалось довольно часто, что какой-нибудь панк увлекался искусством и пробовал творить. А иногда и наоборот – художник проявлял интерес к музыке и присоединялся к панкам.

«Я состоял тогда шоуменом при группе “Собачьи радости тараканьего папы”, — звучит тепер неожиданно из динамика возле кабины водителя голос художника Игоря Гусева. — После того, как из окна общаги художественного училища выпал и разбился басист, группа стала называться просто “Собачьи радости”. Когда же от инфаркта умер барабанщик, группа переименовалась в “Собаки”. Ну и когда покончил с собой соло-гитарист, группа распалась».

Девяностые годы («лихие 1990-ые») — время непростое, драматичное и при этом исполненное возможностей и новых горизонтов.

«Стало больше информации, общения, — звучит уже то ли из динамика, то ли в моей голове голос Казанджия, — появлялась литература, альбомы с работами наших и зарубежных современных художников. Понятно, что это оказывало большое влияние на формирование наших эстетических взглядов и идей».

В культовом романе Пелевина про ту эпоху, «Generation П», главный герой Вавилен Татарский, выпускник Литературного института, мечтавший посвятить себя вечности и искусству, строит успешную карьеру циничного гения рекламы. Вечность Татарский оставляет «тем, кто торгует сигаретами у метро», а единственное искусство, которое его теперь интересует, это искусство продажи газированных напитков и прокладок. Таких, как Вавилен, тогда было много. Но были и те, кто хотел оставить вечность себе. Тем более развал огромной страны был не только катастрофой, но и возможностью строить, выдумывать, организовывать что-то абсолютно новое во всех сферах жизнедеятельности на неожиданно появившихся руинах.

Если роман Пелевина пронизанный циничным жестким юмором, то одесские художники генерации первой половины 1990-ых были склонны к иногда нежному, но шутливому и полуфилософскому, хотя и не менее «черному», отношению к жизни.

Одной из лучших работ Казанджия, сделанных для «ТИРС», Александр Ройтбурд считает картину «Погладь меня, мама». Это была линейная витражного типа живопись, в салатово-розовой гамме, где сын с удлиненными пропорциями и ломаными формами стоит у ног матери, а вся картина перечеркнута огромной полосой, на которой очень рельефной пастой изображен утюг. Картина, кстати, не сохранилась. От нее не осталось даже и фотографии. К сожалению, похожая участь постигла не одну работу из «ТИРС». Девяностые были не только эпохой новаторства, экспериментов, поисков новых форм самовыражения и самопрезентации, но и эпохой становления, ученичества, ошибок, не всегда ответственного подхода к деятельности и ее результатам.

Конечно, не только картины были художественными объектами в «ТИРС». Современное искусство — это и инсталляции, перформансы, хеппенинги. Художника Гусева, например, очень поразила тирсовская работа Анатолия Ганкевича, для которой Анатолий снял форму с лежащих людей при помощи пропитанных сахарной водой мокрых простыней. После застывания Ганкевич положил их на пол и подсветил изнутри. Чуть позже одна европейская художница расскажет Гусеву, что и в Европе, оказывается, тоже так делают.

Вместе с кончиной тоталитарной и закрытой страны в Украину хлынули не только новая информация и практики, но и неведомые украинцам наслаждения. Если раньше художники могли довольствоваться в основном только алкоголем как приятным сопроводительным элементом для отдыха или творчества, то с 90-ых добавилась возможность расширять свое сознание.

«У нас была мастерская, где работали я и мои друзья: Казанджий, Лигерос, Владимиров, Рубанский, — звучит уже в вашей голове голос художника Дмитрия Дульфана. — То, что происходило в этой мастерской, сам Бог может только понять. От психоделиков до колективного писания картин и создания световых инсталляций и перформансов».

Одной из вершин «психоделического искусства» начала девяностых стала коллективная выставка «Подозреваемая реальность», проходившая в «ТИРС» в 1992-ом году. Зрителям запомнилась в первую очередь картина с Дедом Морозом, режущим себе вены. Для пущей реалистичности кровь была изображена не только на картине, но и на нижней стороне рамки. А под самой картиной приклеили ветки деревьев с искусственными на них птицами.

Многие сегодня говорят о наивности, чуть ли не аматорстве выставляемых в «ТИРС» работ. Но на самом деле это достаточно поверхностная оценка. Молодые одесские художники тогда не просто хотели провоцировать зрителя, давая пощечину его общественному вкусу. Все провокации носили глубокий и интеллектуальный подтекст и тщательно продумывались. Из рук в руки передавались только появившиеся в русском переводе книги передовых западных философов — от Делеза до Барта. Все это читалось, анализировалось и обговаривалось. А выставочные площадки для молодого искусства были не просто пространством для презентаций, но и функционировали как творческие лаборатории для дискуссий, обсуждений.

«Основным тусовочным офисом как и во времена “ТИРС”, так и позже служила квартира Ройтбурда, — звучит в моей/вашей голове голос работавшего в «ТИРС» Михаила Рашковецкого, — а вспомогательным (полуподпольным) — кабинет отдела выставочной работы Художественного музея. Именно в этом кабинете раз в неделю Ройтбурд проводил многочасовые лекции по истории и теории современного искусства. Набивалось 15-20, как я их называл, “младогегельянцев”: некоторые — студенты художественного училища и худграфа педина, другие — без всякого художественного образования. Помню ребят, тащивших на занятия огромные стопки зарубежных альбомов и каталогов из квартиры Ройтбурда, благо она была недалеко. На одно из таких занятий зашел Леонид Войцехов — гуру группы одесских концептуалистов предыдущей генерации. Внимание ребят к лекции Ройтбурда, как мне показалось, впечатлило Войцехова, и в перерыве он стал настойчиво предлагать Ройтбурду бросить художественную деятельность и заняться религиозной. “Ты же просто пророк!”, — вещал Леонид, — “Ты можешь стать цадик поколения!”. Ройтбурд вежливо отказывался от такого предложения, ссылаясь на свой агностицизм, и, наконец, решил прикрыться авторитетом: “Леня, в конце-концов, Ницше сказал, что бог умер” — “Бог умер? Ну, и х..й с ним! Но дело его живет!”».

За окном темнеет. А трамвай не сделал еще ни одной остановки. Кто-то меня уже зазывает подсесть, а кто-то недовольно рассматривает мою физиономию. Я пытаюсь вспомнить, как я тут очутился_ась. Да и как, кстати, сюда попали вы?

Помню лето. Кафе на открытом воздухе в центре Одессы. Я сижу в компании с Александром Ройтбурдом, Михаилом Рашковецким, Анатолием Ганкевичем и Александром Шевчуком. Мы попиваем вино и ждем прихода Татьяны-Маргариты Сюй. Распитие красного сопровождается обсуждением искусства, проблем города и страны. Куратор Рашковецкий рассказывает, как его однажды чуть не придавила экспозиция спесивого художника, а Ройтбурд поднимает бокал за присутствующих красивых дам. Из дам за столом только одна девушка (кажется, это пассия Ганкевича) и частично я — гендерфлюидное, бигендерное создание, выпустившее свой дебютный роман месяц назад. Я в основном молчу, очевидно, робея в такой маститой компании.

Где-то на той же неделе я иду на выставку в андеграундную галерею моих знакомых Саши Кадзевич и Гарри Краевеца. Тут я уже не робею. Мы распиваем напитки, о чем-то громко дискутируем, смеемся. Никто не поднимает тостов за красивых дам, потому что присутствующие оправданно по современным меркам восприняли бы это как сексизм, и экспозиции ни на чью спину (к счастью) не падают. У Саши на шее красивый шарфик, и я, завистливо весь вечер рассыпаясь в комплиментах в ее сторону, наконец иду в туалет, обматываю шею туалетной бумагой и возвращаюсь со словами: «А теперь шарфик есть у меня!» Где-то к концу вечеринки я вспоминаю свои недавние посиделки с мэтрами. А ведь когда-то и они были такими же? Молодыми, начинающими и наивными художниками и кураторами.

На следующее утро меня вырывает из похмелья звонок из Музея современного искусства Одессы. «У нас тут выставка, посвященная “ТИРС”. Кураторы — Сюй и Виноградова. Хочешь написать текст про первый музей современного искусства в Одессе?» — «Конечно, — отвечаю я, вспоминая присутствующих за столиком классиков, которые все в той или иной степени были причастны к «ТИРС», — с удовольствием!».

— Покажите билетик, — вырывает меня из воспоминаний «кондуктор».

— Я не брал_а, — отвечаю я.

— Тогда купите.

— Сейчас.

Порывшись в кармане, понимаю, что вместе с телефоном исчезли и деньги.

— Извините, у меня нет денег.

«Безбилетник!», — начинает роптать сонм пассажиров. Кондуктор молча ждет от меня дальнейших действий. Я открываю кабину водителя, чтобы спросить, можно ли мне выйти. Но в кабине никого нет. Как так? Что за чертовщина?

Бегу до дверей и пробую их открыть руками. «Ты куда?», — спрашивает «кондуктор». С мест встают художники и окружают нас кольцом. «Выпустите его уже», — кричат одни. «Да пусть уже остается», — кричат другие. В небольшое, разверзшееся благодаря моим усилиям отверстие я вставляю ногу и пытаюсь вставить вторую. Но двери предсказуемо защемляют меня. Кто-то пытается вытянуть, кто-то наоборот выталкивает на улицу. Наконец-то двери раскрываются — и я прыгаю в одесский вечер. Трамвай как раз поворачивал, сбавляя скорость, и я отделываюсь царапинами при падении.

А художники, кураторы и друзья «ТИРС» едут дальше. Предполагаю, конечная остановка маршрута — будущее. То будущее, которое некоторые называют приземленным словом «история». Мне туда нельзя. Пока.

Проверяю карманы. Телефон и деньги вернулись на свои места. Хорошая, надо сказать, поездочка. Еще и бесплатная.

Музей современного искусства «ТИРС» просуществовал до 1996-го года. Все это время там активно проходили выставки не только художников поколения 1990-ых, но и бунтарей, нонконформистов советского периода. Они освещались в местных СМИ, а особенно в телепрограмме Уте Кильтер. Именно на дрожжах «ТИРС» развилась уникальная одесская художественная среда, которая позже нашла себе пристанище в Центре современного искусства Сороса. Одесса настолько кипела идеями, что Сорос открыл аж два центра современного искусства в Украине — в Одессе и Киеве. Это был беспрецедентный случай для стран центрально-восточной Европы. Хотя и в России их было два, но второй (в Питере) работал только как образовательно-издательский центр.

Многие работы периода «ТИРС» или были утеряны, или осели в личных коллекциях. Например, художник Дмитрий Дульфан рассказывает, как некоторые его картины забрали коллеги по художественной среде, а потом, сославшись на потоп, утверждали, что все уничтожено. Через 20 лет эти картины появились на киевских аукционах. Таких историй, наверное, много. Искусствоведка и кураторка Анна Алиева считает, что из тех функций, которые выполняет музей — хранение, описывание, изучение и транслирование — «ТИРС» полноценно выполнил только последнюю. «Хотя ему и удалось собрать определенные предметы искусства и даже описать их, — говорит Алиева, — к сожалению, музейная документация до нас не дошла. Если говорить о сегодняшнем дне, то для меня “ТИРС” — это шлейф текстов к выставкам тех лет плюс фото, вошедшие в сборник “Портфолио” — альманах, который подытожил десятилетие бурной институциональности современного искусства в Одессе. Скорее тексты, а не объекты дают нам представление об искусстве этого периода. Артефакты из коллекции “ТИРС” редко появляются в экспозиционном пространстве, и эта коллизия влияет на метод исследования искусства 1990-ых».

Тем не менее, усилиями Музея современного искусства Одессы удалось собрать некоторые работы тирсовских художников и предоставить им недавно выставочную площадку. 

Музей «ТИРС» был продуктом своего времени. С его плюсами и минусами, с его революционностью и неповторимостью, с его хаотичностью и надеждами. Первый музей современного искусства в Украине (а как утверждают некоторые — даже первый на постсоветском пространстве) оброс уже легендами и мифами. Молодых одесских художников интересует уже не только искусство тех лет, но и уникальный антураж, казалось бы, декорации, в которых все происходило. То, на что художники в те годы, наверное, и не обращали внимания, завороженные своими идеями и молодостью. «Шахский дворец, в котором обосновался “ТИРС”, на улице Гоголя, рядом с бульваром Жванецкого — уникальное место, — делится своими мыслями молодой одесский художник Николай Карабинович, — его история говорит намного больше, чем отдельные произведения или выставки, находившие приют в его залах. Моххамад Али — шах, принц Тебриза, благодаря которому этот дворец и получил свое название, жил в нем в предреволюционные годы. Возможно, эта небольшая глава из истории конкретного места, оказала на меня куда большее влияние, чем почти десятилетие художественной активности “ТИРС”. Я питаю теплые и нежные чувства к тому времени, особенно к деятельности Гусева и Вадима Бондаренко».

Многие из художников «ТИРС» продолжили творить. Кто-то остался в Одессе, кто-то переехал в другую страну, кто-то переехал и успел вернуться. Многие отошли от искусства, а некоторые уже покинули мир живых. Время бежит, как старенький одесский трамвай, по шпалам пространства и человеческих судеб. Но только художники могут уловить это движение и запечатлеть. То движение, которое большинство замечает только в накапливании воспоминаний и проявляющихся с каждым годом морщинах. И более глубокое ощущение этого движения художники передают нам — то, что мы не могли или не хотели заметить. А сама искра этого виденья, высекаемая с колес, мчащихся на всех парах провиденья и вдохновенья, передается из поколения в поколение. Как эстафета. Как билет в вечность.

«Современным молодым художникам не хватает той некоторой доли бескорыстия, искренности, присущей  молодым авторам 1990-х. Они создавали свои работы на драйве, получая удовольствие от самого процесса, не задумываясь, как это продать», — утверждает Татьяна-Маргарита Сюй, одна из кураторок выставки, посвященной феномену «ТИРС», открывшейся в этом году в МСИО.

«Возможна ли в современной Одессе смесь наивной философичности, иронии, романтичности и формотворчества, которая была в художниках времен “ТИРС”?», — спрашивает меня/себя/вас куратор, искусствовед и активный участник художественных процессов тех лет Михаил Рашковецкий. И тут же отвечает: «Возможна, и я могу назвать таких художников, хотя их, как обычно, очень мало. Ощущается дефицит чистой наивности. Но это поправимо, просто давно настоящих революций не было. Будут».

С последним утверждением хочется только согласиться.