Несколько лет назад я ездила к линии фронта, чтобы записать репортаж. Тогда я говорила с военными из 95-й механизированной бригады. Часть ребят, которых я встретила там, позже защищала Донецкий аэропорт, их прозвали «киборгами». Но мне хотелось включить в репортаж женскую линию: историю девушки, решившей воевать. Мне было интересно узнать ее историю: от того момента, когда она решила, что хочет связать свою жизнь с военным делом, до того момента, когда попала на фронт. Я хотела расспросить ее о быте среди военного положения, о ее желаниях и возможностях. О насилии, как физическом, так и в первую очередь психологическом. Тогда еще не были выпущены фильмы о женщинах-военных в Украине и дискуссия вокруг этого вопроса только начиналась. Наверное, мое желание такой беседы было связано с тем, что когда-то я сама хотела быть военным корреспондентом, меня вдохновляли репортажи Андрея Цаплиенко (род. 1968, Харьков — украинский журналист, военный корреспондент, автор документальных фильмов) и я сочувствовала странам, оказавшимся в сложных условиях тирании, мне было жаль разрушенные судьбы, и таким образом, я наивно полагала, что смогу помочь. Но, как однажды сказал редактор международного отдела газеты «День», где я работала, «я не езжу в горячие точки, пока эти точки не приблизятся». Я не уверена, на сколько корректно я запомнила формулировку, но точно речь шла о расстояниях и понимании контекста. В моем случае, чем ближе линия фронта приближалась ко мне (во всех смыслах), тем больше я сомневалась в своем подростковом желании. Все мои иллюзии о правде и справедливости рушились, но я все равно ездила в прифронтовые города в надежде что-то понять.

По военной территории меня водил капитан, чьего имени я не вспомню. Вы можете себе представить, как относятся к молоденькой девочке в военной части — с одной стороны, все были со мной милы, с другой, эта вежливость обусловлена преградами и ограничениями, выстроенными вокруг: чтобы не зайти туда, куда не нужно и не спросить того, чего не нужно. Тебе никогда не покажут полную картину, всегда будет лишь ее часть. Когда я сказала, что хочу поговорить с девочкой, мне сказали: ну с девочкой, так с девочкой. Меня привели в комнату, где уже ждала военная молодая девушка с красивыми длинными черными волосами. До сих пор помню, как она потрясающе выглядела. Но мы оказались не сами. Вокруг нее сидело еще пятеро мужчин, которые то и дело комментировали мои вопросы и ее ответы. Хоть мы и поговорили, но я все равно не смогла узнать ничего из того, что меня интересовало на самом деле. Ее история в моем репортаже была первой, но самой лаконичной и нераскрытой из всех. 

В последнее время я возвращаюсь к тому разговору и думаю, что можно было бы сделать иначе, чтобы у нас вышел разговор. Я бы могла настоять и попросить всех уйти, могла бы вести себя смелее. Но любая грубость с моей стороны выглядела бы смешно. Тогда у меня было мало опыта работы на линии разграничения, я скорее училась на своих собственных ошибках и на идеалистическом представлении о репортерах в военной зоне. Но и в силу своей внешности и характера, я не могла казаться смелее, чем была. Часто мне моя внешность и происхождение помогали в работе, но не в тот раз.

Во всех репортажах я старалась быть честной, рассказывать, что видела и анализировать то, что мне говорили. Но все мои тексты также были ограничены личным взглядом и эмоциями. Подобные мысли в своих дневниках озвучивала украинская писательница и фотографка София Яблонская, которая, будучи подданной Франции в 1930-е годы, путешествовала по тогдашним французским колониям — нынешним территориям Марокко, Вьетнама и Китая. Она спрашивала: были ли с ней честны те, с кем она говорила, была ли эта откровенность результатом происхождения и/или тем, что она женщина?

Некоторое время назад я читала интервью репортерок для издания Time, которые документировали события в Ираке, Афганистане и Ливане. Я нигде не нашла историю, в которой бы они говорили о сложностях, запретах, травмах и насилии. Все интервью построены на профессиональной истории, подобно тому, как строятся истории успеха. Я не знаю, результат ли это редактуры, либо отсутствия интереса к подобным чувствительным темам. Большинство интервью построены на том, чтобы в голове у читателя возник яркий образ, подобный фотографическому отпечатку. Например, как в рассказе американки Саманты Эпплтон, работающей в Ливане, говорится, что самое безумное время в зоне боевых действий — это затишье в бою: борьба за ресурсы, быстрое захоронение мертвых и перемещенные лица, спасающиеся бегством в более безопасные убежища, могут создать хаотичную сцену там, где за несколько минут до этого был город-призрак. «Фотографический» образ возникает и в рассказе американской репортерки Кейт Брукс, где она говорит, что в темноте слушала новости, передавая свои фотографии во внешний мир. За всеми этими образами стоят безусловно сложные моменты жизни обоих репортерок, но что они дают читателю, кроме сильной эмоциональной картинки в воображении? Говорят ли о сложностях передвижения, о непонимании, о том, как переживать, когда ты видишь смерть или насилие, становишься ли ты участницей этих насильственных процессов или же выбираешь отстранение? Как работать в жестких военных условиях и следовать элементарной гигиене?

Одной из моих недочитанных книг является книга Гертруды Стайн (1874—1946) — американская писательница и литературный критик — прим. авт.) «Войны, которые я видела». Каждый раз я возвращаюсь к ней и каждый раз не могу читать эти тексты. «Эта книга посвящается Франции и Англии, которые должны сделать то, что необходимо сделать, они собираются цивилизовать двадцатое столетие и превратить его в эпоху, когда каждый сможет быть свободен, свободен цивилизоваться и существовать», — так пишет сама Стайн о своем тексте о «современной войне». Говоря о прошлых воинах, нельзя не думать о настоящих. В понимании Стайн, в современной войне нет ужаса, она говорит о бессмыслице воин, а также о страхе, который охватывает общество, мыслях о смерти, бегстве, насилии и тирании. Стайн создает реалистичные образы тыловой жизни, и в той простоте, с которой она говорит о военных событиях, заключается весь ужас переживания.  

Говоря о войне, не могу не вспомнить третий эпизод выставочной программы «Жести ставлення» отдела современного искусства Кмытовского музея «Война в музее». Эта выставка была построена на женском опыте переживания и осмысления воин. Работы современных художниц были интегрированы в экспозицию и представлены среди советских полотен о героизме, патриотизме и демонстрации силы врагу. Куратором Никитой Каданом была специально выбрана именно женская оптика — работы Лады Наконечной, Влады Ралко, Даны Кавелиной и Глюкли (Натальи Першиной-Якиманской) представляли другие взгляды и критическое отношение. Хрупкие и деликатные графические работы Даны Кавелиной — это то, что на первый взгляд нельзя заметить среди больших нарративных картин. Но именно эта серия поражает своей деликатностью. «После последней войны мы породнились с врагами», «Теперь мы все повязаны», «Враг — от слова врать…», — Кавелина говорит о войне, опираясь на опыт, в первую очередь, матерей. Материнская линия буквально проходит красной нитью во всех работах художницы. И «родство» и «соседство» этой серии с проектом «Колыбельные» Влады Ралко лишь усиливает высказывание обеих авторок, полимеризует и критикует милитаризм. На мой взгляд, эта выставка, как и все «Кмытовские эпизоды», для украинского искусства и общества имеют такое же значение, как и «Звездные войны» для мирового кинематографа.

Отстаивая вопросы мира, нельзя себя ограничить от агрессии, давления и стресса. «В какой-то момент я проснулась и сказала Вите [парню]: кажется, в моей груди взорвалась атомная бомба и осталась воронка от нее. У меня была беспрерывная паника, я чувствовала её в солнечном сплетении. Например, когда кто-то выходил из комнаты, мне казалось, что меня бросили и что жить мне нельзя», — это часть интервью кинооператорки Кистины Лизогуб hromadsk’ого телевидения, в котором она говорит о посттравматическом синдроме. В этом тексте чуть ли не впервые для украинских медиа озвучиваются подобные темы.

Проведя несколько интервью с художницами, работающими на линии фронта, я могу привести лишь один пример, когда подобная работа была терапевтичной. Это пример Алены Гром, которая уехав из Донецка, занялась фотографией и теперь является участницей и победительницей разных фотоконкурсов. Для нее такая тема это продолжение собственной биографии и принадлежности к региону, возможность говорить от имени тех, кто не имеет голоса. Поэтому Алена не только фотографирует семьи — чаще всего женщин и детей, но еще и записывает с ними разговоры, ведет своего рода неопубликованный «дневник» серой зоны. Ей интересны женские практики выживания, женский опыт быта во время войны, потому что этот опыт есть и у нее самой. Таким образом, она солидаризируется со всеми женщинами, оказавшимися в сложных военных обстоятельствах и оказывает им психологическую, информационную и иногда материальную поддержку.

С одной стороны, кажется, что сегодня в медиа все чаще звучат вопросы связанные с эмансипацией, феминизмом и женским движением, появляется больше публичных компаний, озвучивающих темы насилия — как физического, так и эмоционального. Кажется, что после #MeToo [1] и #Янебоюсьсказати [2] говорить действительно стали чуть больше и более откровенно о разных вещах, даже тех, которые и до сегодняшнего дня вызывают дискомфорт, страх и стыд. Большие мировые кино- и телекомпании все больше создают фильмов и сериалов, где главные истории построены на женском опыте и производстве солидарности (стоит вспомнить лишь последние громкие проекты — «Большая маленькая ложь», «Служанка», «Почему женщины убивают» и т.д.), преимущественно затрагивающие вопросы бытового и семейного характера. Кажется, мировой кинематограф и общество реструктурировали свои приоритеты, ориентируясь на женщин, создавая героинь разных характеров и типажей (вплоть до того, что следующей героиней в саге о Джеймсе Бонде будет темнокожая актриса).

Но с другой, все же не является ли это очередной попыткой использовать, присвоить и капитализировать появившуюся солидарность и силу в собственных интересов?

Не смотря на то, что о насилии заговорили больше, глобальная риторика вокруг него все еще не меняется. Воины, тирания и революции все еще проходят под эгидой патриотических и победоносных лозунгов, граничащих с желанием «освобождения» и «защиты». Но такая ли защита нужна, например, курдским женщинам? Или сирийским? Или героиням фотографий Алены Гром из прифронтовой зоны в Донецкой области? Такая ли защита нужна и мужчинам, отказавшимся от позиции завоевателя и выбравшего обычную повседневность?

Если бы историю и тем более современность писала, скажем, художница, она бы наверняка опиралась на дневники тех, кто описывал насилие с другой стороны, кто расставил бы акценты на иных словах, может быть даже не всегда словах, но и образах, перцептивном опыте, включив личное и эмоциональное переживание. Именно поэтому возможно мы не так часто говорим о будущем, не создаем утопических проектов, не воображаем о том, как и что будет после, а предпочитаем приумножать насилие, трансформируя его в более легкие и невидимые формы. 

Текст написан по мотивам проекта Metamorphoses Lab.

Metamorphoses Lab — это часть международного проекта «Метаморфозы. #MeToo и феминизм на Востоке и Западе», который осуществляется в сотрудничестве между Goethe-Institut в Украине и Федеральным центром политического образования bpb, при содействии Федерального министерства иностранных дел Германии.

[1] #MeeToo — хештег, созданный в октябре 2017 года в США после громкого дела о сексуальном насилии и домогательствах со стороны кинопродюсера Харви Вайнштейна. Сегодня #MeeToo ассоциируется с мировым женским движением против сексуального насилия в целом.

[2] #Янебоюсьсказати — хештег, созданный летом 2016 года Анастасией Мельниченко, поднимающий вопросы насилия против женщин. В 2017 году в издательстве «Фолио» была издана одноименная книга, включающая в себя истории женщин, переживших насилие.